Всеволод Иванов - Черные люди

• Название: Черные люди
• Автор: Всеволод Иванов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1963

В историческом повествовании «Черные люди» отражены события русской истории XVII века: военные и дипломатические стремления царя Алексея Михайловича создать сильное государство, распространить свою власть на новые территории; никонианская реформа русской церкви; движение раскольников; знаменитые Соляной и Медный бунты; восстание Степана Разина. В книге даны портреты протопопа Аввакума, боярыни Морозовой, патриарха Никона.

---

…А стоят теперь те воровские казаки меж рек — на буграх высоких, кругом вода большая, и нам языка имать и сметить — сколько тех Стенькиных людей — не мочно. А их с восемьсот и боле, да потом подъехало с тысячу и боле. Стругов у них больших морских четыре, а малых много, и велел тот Стенька, послали бы из Паншина в Царицын — упредить воеводу — не посылывал бы тот служилых людей на казаков, а то-де их здесь зря побьют, а Царицын-город он, Стенька, сожжет».

Строит Семен Петров Коломенский дворец неутомимо. На каменное основанье встают клети из сухого леса, на них кладут костромские славные плотники медовые бревна, звенят бревна как струны — до чего сухи! Рогатинами их вздымают, кладут, снуют муравьями плотники в красных да синих своих рубахах…

Ставят цареву избу лицом на Вознесенье, в три больших окошка, к ней крыльцо, сени. За сенями четыре царевых покоя. Над царевой избой крыши разноличные — купол «кубом» над Столовой избой; над сенями — «маковка», «восьмигранный шатер», «бочка»; покои царя — под «крещатой бочкой», да под «клинчатой кровлей», да под «палаткой».

Растут рядом хоромы царицы, а жилье царевичей да царевен на полуденную сторону. И растет, как в сказке, чудной тот царский дворец-городок.

Июньская южная ночь, звездная пыль пропылила небо, отсвечивает в тихом Дону, не слышно аж всплесков на отлогом песке, темен, горбом Паншин-остров, на нем сотни костров, пламя желтое, алое, лохмотьями пляшет, лижет черные казаны, котлы, глиняные горшки… Зарево встало над островом, слышны голоса, красные отсветы озаряют высокие бараньи шапки, лохматые головы, бородатые, дочерна загорелые лица, грозные глаза, сверкают зубы, блещет оружье. За кольцом бесконечных костров чернеют кудлатые крыши ивняковых землянок, движутся, появляются, исчезают тени, в гул голосов врывается то хохот, то отчаянный крик, то звоны гуслей, заунывное треньканье бандуры, соленая брань, вспыхивает да гаснет неподхваченная пьяная песня…

Кругом острова черные полога тьмы, против них в красном свете видать — песчаный берег уставлен стругами, лодками, челнами, даже плотами. На Паншин-остров бегут, плывут, собираются, как кто может, гулящие люди, мужики, казаки, голытьба, капитоны, беглые монахи, расстриги-попы, неся с собой пьяное горе, кровные обиды, шумную злобу, тихую скорбь. Этот люд потерял возможность трудиться. Их загнали сюда земские избы, воеводы, палочные правежи, боярские обиды, царева расправа за московские, новгородские, псковские, устюжские бунты, за разгромы боярских, купеческих, помещичьих хором да усадеб. Они бежали от монастырских костров и тюрем за веру отцов, от страха перед Сибирью, от ран и смертей в Литве, Сюда бежали черкасы — украинские казаки — от кнутов и сабель русских и польских, царских и королевских воевод и гетманов.

Со своей земли они сбежали в пустые степи, бежали и увидели — как стол ровна степь, хоть шаром кати, пней нет, корчевать нечего, чернозем на аршин. И железно жались их ладони: взяться бы за чапиги тяжелых сох, резать бы сладко праздную целину, словно черное масло… Есть земля, люди есть, а труда — нет! Строя нет! Или царь да патриарх для того на Москве сидят, чтобы не давать им ни работать, ни молиться свободно?

Много здесь люда, да многолюдством своим он и слаб: у каждого свое горе, свое хотенье, своя обида каждый про свое толкует. Как рой пчел, а в роенье, гуденье все мятутся, ползут друг на друга, жалят друг друга, а знают, чуют, ждут, верят, ищут — будет, явится матка, и полетит рой на новое место для труда да медовой жизни. Где ж он, тот добрый молодец, что поведет рой к одной для всех правде?

Крайний костер к самой реке горит так близко, что угли и искры скачут в черную реку. У костра трое. Один сидит отворотясь от огня, охватив колени руками, грея спину в рваной синей рубахе, уставясь в ближний куст; другой лежит на животе, подперев голову руками, смотрит в огонь; третий — на боку, курит турецкую трубку дьявольского зелья, табаку.

Он и ведет речь, Елисей Бардаков, московский слобожанин:

— Мы ходили к царю втапоры жаловаться на медный рубль всей семьей. В Коломенское село. А братан мой Мишка извозом займовался, да повез он, чудак, с народом к царю Шорина торгового гостя сына Бориску. Видел-де, народ сказывал, сам тот парень, как его отец воровал с боярами. Ну, Мишку и велел повесить царь на Владимирке. Нас всех в Сибирь согнал. На Байкал-море — вон куда! А я убёг.

И, помолчав, вздохнул:

— Эх, и зря!

Сидевший спиной к огню заерзал, поворотился. Это был худой, сутулый человек с лицом, сплошь заросшим волосами — глаза блестели сквозь брови, голова кудлатилась.

— Что ж ты бежал? — заговорил он нараспев. — Царева воля — божья воля! Звестно! Куды бежать-то? Никуды от греха не денешься!

— А ты зачем на Дон сшел? — перекосился на него Елисей. — К теще на блины?

— Сам говоришь — зря ты сбёг.

— Ну да, зря! Мне земля нужна, я пахать хочу. Здесь земли не дадут… А на Байкал-море мои братья сидят, землю пашут.

— Живу-ут?

— А то? С грехом, а живут!

— С грехом? — потряс тот волосатой головой. — То-то и есть… Попом я был, Никон меня расстриг, я про грех все ведаю. Поп Никола я. Жить с грехом не придется. Антихрист в мир пришел. Нет жизни с антихристом…

— Куды ж деваться?

— В огонь все пойдем. Гореть нам подобно. Нечистый он, мир-то. Пусть огонь тело жжет — на, бери, сатана, в зубы, а душа спасена.

— А ты зачем на Дон-то сбрел? — настаивал Елисей. — Ну, мне земля нужна. Земли-то везде много, да бояре захватывают, чтобы на ней мужики на них робили… Степь привольную забирают… Я в Мурашкино, в морозовскую вотчину, бежать думал, — черт их бей, хоть землю дадут… Морозовский двор всех беглых берет за себя, абы робил…

— Ну и што?

— Ничего не дали! — потряс с усмешкой головой Елисей. — Велели мне поташ жечь. Сделали меня работным человеком. Я убежал. Весь народ здешний за землей бежит, земли ищет, земля-то — хлеб. А тебе чего тут делать, поп? — снова налег он на расстригу. — Жги себя, да и твое дело с концом… А мы жить хотим!

Глаза Николы в медвежьем его лике сверкнули, как молнии.

— Не буду жить в греховном сем мире! Тьфу! Сколько ни живи — все в смерть живешь. Да вот одного хочу я перед моим огнем — поглядеть, как огнем запалят и обидчиков моих, патриаршьих приказных… Гонят нас они да сами тем широко живут. Дьяволы они, жечь их достойно и праведно!

С земли заподымался третий, темный, большой как гора, задвигался.

— Хе-хе-хе! Ин дьяволов жечь хочешь?

— Рассчитаться!

— Так оно и есть… — Тот поднялся в саженный рост. Красная рубаха без пояса, большие пальцы ног торчат из песка, шевелятся, как змеиные головки. Занес и опустил с маху могутную руку. — Бей! Праведно! Тихие мы люди, никого не замаем, а коль землю отняли у нас — доправим на всех боярах, что нам задолжали. Поставим под батоги на правеж христопродавцев. Мук не боимся — правду нам подай! С меня правили, и я уж доправлю… не пожалею!

Гигант замолк, присел на корточки, свесив руки между колен. Костер кровью залил его молодое лицо с кудрявой бородкой, на больших ребячьих глазах блестели слезы… Все молчали, и среди гула голосов издали, где-то в прибрежных кустах, защелкал ни к чему соловей.

— Хм, — сперва пошевелился, потом выговорил распоп, — поет не хуже царского певчего дьяка…

— Попадет на сук певчий-то дьяк — не запоет! — хихикнул Бардаков.

Соловей смолк, зазвенела бандура, и в грустном ее перезвоне возникла и понеслась казачья песня-былина. Сказывала она, как брали донские казаки Азов — турскую крепость, как сели они там в осаду. Не себе они брали Азов — ему, царю, и бились они там против десяти тысяч басурман.

И эх, приступали турки на Азов с утра до ночи,
А мы — и бьемся все одни-одинешеньки,
Просим смены-помощи у Христа-батюшки,
Просим смены-помощи у пресвятой богородицы…
Захватили мы, казаки, турский Азов-городок,
Перебили в нем все гнездо змеиное,
Задавили в нем всех нехристей,
Православного народа да мучителей…
От ругани нашей на тех проклятых
Приустали уста наши, слова не молвят,
Очи все у нас, у бедных, выжгло порохом,
Ручки, ноженьки ослабели, не гнутся…
Нам бы надо за труды наши жизнь райскую.
А приходится нам смерть неминучая…
Ты прощай-прости, степь широкая,
Тиха реченька Дон Иванович…
Только мы на вас недолго пожили…
И от слез тех у нас, бедных, на сердце
Гнев горит палючий, разгорается…
И мы бросились с Христом на вылазку,
Всех поганых в моря волны загнали…

Над степью мигнула, полнеба охватила немая зарница, показала мохнатую, что медвежья шуба, тучу.

— Гроза будет, должно, — проговорил, зевая, Бардаков. — Хлестанула бы божья молонья по нашим супостатам, дал бы господи… Спать надо…