Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

• Название: История моей матери. Роман-биография
• Автор: Семeн Бронин
• Жанр: Биографии и Мемуары

Роман повествует о жизни француженки, рано принявшей участие в коммунистическом движении, затем ставшей сотрудницей ГРУ Красной Армии: ее жизнь на родине, разведывательная служба в Европе и Азии, потом жизнь в Советском Союзе, поездка во Францию, где она после 50-летнего отсутствия в стране оказалась желанной, но лишней гостьей. Книга продается в книжных магазинах Москвы: «Библиоглобусе», Доме книги на Новом Арбате, «Молодой гвардии». Вопросы, связанные с ней, можно обсудить с автором.

---

Прокофьев положил драгоценную бумажку в планшет и предоставил сотрудникам довершать обыск и доискиваться того, что, возможно, прошло еще незамеченным, а сам направился в штаб-квартиру своего управления: будить дежурного и настаивать на срочной встрече с генералом, которому нужно было еще втолковать важность происходящего. Его новые руководители не отличались гибкостью ума, откровенно позевывали при разговорах о деле и предпочитали обсуждать давние охоты: будто жили не в охваченном гражданской войной Китае, а где-нибудь в Индии, двести лет назад ими покоренной и приведенной в состояние бездействия и безмолвия.

Якова, которому пока так и не отдали брюк галифе и френча, словно они с их содержимым должны были предстать в качестве доказательств на судебном процессе, отвели в одну из многочисленных тесных клетушек, из которых, как из пчелиных сотов, состоял полицейский участок. В европейской части города было бы чище и уютнее. Здесь стены были дощатыми, ложа для задержанных — каменными: плиты были положены на голую землю, и спать без верхней одежды, которую можно было бы постелить вместо матраса, было рискованно. В довершение всех бед его, памятуя об оказанном им сопротивлении, приковали к торчащему из стены кольцу, которое в недавнем прошлом соединялось цепью с кандалами, ныне упраздненными. Наручники были не лучше, а, наверно, хуже ножных оков, поскольку не давали ни лечь, ни повернуться. Но Яков и не думал растягиваться на этом неудобном ложе: он уселся, уперся спиной в теплые доски и приготовился ко сну сидя — ему после гражданской войны в Туркестане, с ее походной жизнью, это ничего не стоило.

«Надо будет придумать что-нибудь с этими проклятыми паспортами, — сказал он себе. — Представляю себе, что говорят сейчас об этом в Управлении или, не дай бог, выше: если наши побоятся скрыть это от начальства. Надо будет подумать…» — и с этим почти вслух произнесенным заклинанием он уселся с поднятой вверх рукой: будто давал какой-то зарок или клятву, отпустил себе четыре часа сна — с тем, чтоб утром найти какой-нибудь хитрый ход, и в следующую минуту заснул: будто происходило это не в шанхайском околотке, а дома, возле дождавшейся его наконец супруги…

На этот раз он спал меньше назначенного срока. Напряженная работа мысли совершалась в нем и во сне и, закончившись, будила звоном своего будильника. Проснувшись, он ясно представил себе линию поведения на допросах. Он, конечно же, не назовет себя и сделает все возможное, чтоб отдалить во времени установление личности: любой, даже поверхностный обыск в квартире на маршала Жоффра найдет (если к этому времени не успеют вывезти или уничтожить компрометирующие его документы) улики не для одного, а для двух и трех смертных приговоров — так много там хранилось в сейфе лишнего. Его товарищи, конечно, позаботятся об этом в первую очередь, но такие вещи на месте не решаются: нужно запрашивать Москву и ждать ответа — эта тревожная нота и разбудила Якова, все остальное терпело отсрочку. Он решил заняться тем, что было в его силах. Надо было отвести удар от консульства. Он объявит, что пришел туда и выкрал эти злополучные паспорта. Особенной хитростью было, по его мнению, то, что таким образом ставилась под сомнение его принадлежность Советам: кому из советских людей придет в голову красть документы у своих и потом объявлять это во всеуслышание? После этого он умолкнет, даст обещание назвать себя, когда придет время, а пока сошлется на процессуальное право молчать и не давать против себя показаний. Что такое право у задержанных есть, он смутно помнил из общей литературы: у него не было юридического образования, но для суда ему было достаточно и этого.

9

Утром он обратил внимание на какой-то особенно пресный, переваренный, обессоленный, безвкусный рис, застревавший комом в горле: обычно Яков был непривередлив в еде и довольствовался малым — здесь же с трудом доел завтрак, запил его тепловатой водой, у которой был затхлый привкус бочки, и, забывая на ходу о неудобоваримой пище, отправился, все еще в наручниках, в суд, где его ждал судья Цинь, ведущий дело. Его ввели в небольшой присутственный зал, где кроме судьи и писца был еще китайский солдат с ружьем; тот, что привел его, тоже остался для наблюдения: арестованный с момента задержания числился драчуном, склонным к побегу. Яков начал говорить на немецком, приучая суд к тому, что это его родной язык, но судья Цинь попросил его говорить по-английски:

— Мы в Китае терпеливые люди, — с насмешливой вежливостью сказал он, — и согласны вести процесс на чужом для нас языке, но мы бы все-таки хотели, чтобы это был какой-нибудь один язык — английский, раз вы все так его любите. Выучить все языки мира мы не можем — вы уж войдите в наше положение…

Судья Цинь был честным патриотом — в той мере, в какой это было возможно в стране, где все продавалось и куда покупатели съезжались со всех сторон, как купцы на ярмарку. Он сквозь пальцы смотрел на чужие грехи, не боролся с царящим вокруг него взяткодательством: честность его состояла в том, что он не брал денег сам — не более того, но и не менее.

— Я взял эти паспорта в советском консульстве — украл, иными словами. — Яков произнес эти слова с хорошо разыгранным пафосом саморазоблачения и без малейшей тени юмора. — Почему я это сделал, я сказать сейчас не могу и отказываюсь от дачи каких-либо сведений. Поведение мое ни в коей мере не свидетельствует о моем неприятии законов Китайской республики или суда, которому я в вашем лице выражаю глубокое уважение и признание.

— Пока вы не замолчали совсем, — спросил его с любопытством и не без участия Цинь, которому пришелся по душе этот экстравагантный обладатель четырех чужих паспортов, разгуливающий с ними по Шанхаю: в нем было что-то решительное и импонирующее ему лично, — скажите, в чем причина вашего отказа сотрудничать. Почему бы вам не назвать себя? Вы очевидно иностранец и пользуетесь в связи с этим в нашей стране преимуществами, которых нет у ее коренных жителей. Если вы представите нам такие данные и докажете, что вы иностранного происхождения, вас передадут вашему суду, который, как правило, мягче и снисходительнее нашего, — учитывая в особенности то, что страна наша находится в состоянии войны и законы ее приближаются к законам военного времени… — и поглядел вразумляюще на курчавого побитого европейца, глаза которого заплыли после драки, но продолжали излучать упрямство и своеволие. — Почему вам не воспользоваться этим?

— Я буду молчать, — невозмутимо отвечал тот, — поскольку считаю мое задержание незаконным.

— Даже после того, как у вас нашли четыре паспорта и вы заявили, что украли их в советском консульстве?

— Когда меня арестовывали, то об этом не знали.

— А может быть, знали? Вы плохого мнения о китайской полиции?

— Арестовывали меня не китайские полицейские, а люди из подразделения Гаррисона. — (Английский отряд, осуществлявший полицейские функции на европейской территории Шанхая. — Примеч. авт.) — Ко всему китайскому я отношусь с большим почтением и верю в великое будущее вашего народа.

Яков, старый пропагандист и агитатор, решил сыграть на национальных чувствах и противоречиях, но Цинь только усмехнулся, подал знак писцу, что записывать это не нужно, и пригласил первую свидетельницу обвинения, Ванг, которую он по ряду причин торопился провести через предварительное следствие. Всех троих: Якова, Ло и Ванг — запрашивал военный трибунал в Учани, где шло основное следствие, связанное с разоблачением разведсети Лю, а за Ванг его слезно просил представитель видной чиновнической фамилии, и ее нужно было срочно вывести из этой во всех отношениях опасной компании.

Ванг ждала вызова в соседней комнатке. Она вошла без сопровождения: значит, была отпущена под подписку о невыезде, на поруки родственникам. Это было видно и по тому, что выглядела она слишком ухоженно, не как тот, кто провел ночь в участке, — это отметил про себя хладнокровно наблюдавший за нею Яков. Судья Цинь мельком глянул на нее и потупился. Он видел ее в первый раз, и она произвела на него невыгодное впечатление: изображала, вроде иностранца, несправедливо обиженную девицу и, будучи дома, не привела себя в надлежащий вид: тушь и румяна лежали неровно, а судья Цинь был человек старых правил и не признавал неопрятной косметики; то, что для европейца Якова было верхом макияжа, для него — лишь небрежной его тенью: Восток и Запад, как известно, редко сходятся в оценках.

— Вы знаете этого господина? — спросил судья и дал понять писцу, что тот запишет все потом под его диктовку.

— Знаю, — поспешно сказала она: давно ждала этого вопроса. — Это крупный агент Коминтерна. Я встречалась с ним четыре раза, отдавала ему переводы — он был в точности такой, только с усами.