Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

• Название: История моей матери. Роман-биография
• Автор: Семeн Бронин
• Жанр: Биографии и Мемуары

Роман повествует о жизни француженки, рано принявшей участие в коммунистическом движении, затем ставшей сотрудницей ГРУ Красной Армии: ее жизнь на родине, разведывательная служба в Европе и Азии, потом жизнь в Советском Союзе, поездка во Францию, где она после 50-летнего отсутствия в стране оказалась желанной, но лишней гостьей. Книга продается в книжных магазинах Москвы: «Библиоглобусе», Доме книги на Новом Арбате, «Молодой гвардии». Вопросы, связанные с ней, можно обсудить с автором.

---

— Но не каждый же день?

— Вот я и говорю, не каждый, — против логики спорил он. — А вдруг не успеем до окончания? Там работы, между прочим, на несколько часов. А то и больше… — И добавлял с наигранной важностью: — Если никто не помешает…

Через три дня он пришел с окончательным отказом.

— Нет, нельзя. Мне один сказал, он в этом разбирается: по шрифту ничего не стоит на типографию выйти. И не думай, говорит — это дело опасное. — И сказал для спасения лица: — В чужой типографии — другое дело, там я это вам быстро спроворю…

Рене не стала спорить — пошла к Дорио, к которому, несмотря на размолвку, обращалась в трудные минуты. Дорио был настроен к ней дружелюбно. Он запомнил ее отказ, но зла на нее не держал.

— Замышляешь что-нибудь? Опять Париж потрясешь? Что печатать хочешь?

— Да вот. — Рене рассказала ему о своих трудностях и подала текст, написанный ее рукою. Он прочел, подытожил:

— «Долой!» и «Да здравствует!»

— Да. Примерно в одной пропорции. — Дорио невольно улыбнулся. — А с чистой стороны нарисуем что-нибудь.

— Опять дулю?

— Нет, на этот раз серп и молот.

— Одно другого стоит. Ладно, бери мою типографию. Хотя и на нее могут выйти. В России говорят, семь бед — один ответ. — Последнее он произнес на ломаном русском. — Не знаешь, что это такое?

— Нет.

— Это они всю жизнь грехи копят, чтоб потом за все сразу ответить. Типографам платить придется. Такие уж законники — я говорил тебе, кажется.

— У меня свой есть.

— Смотри, какая богатая. Можно будет потом им воспользоваться?

— Не думаю. На раз его хватит, но не больше. Однократного пользования. — И Дорио снова засмеялся и подписал ей листовку для типографии…

Рене боялась, что закрытие выставки в последний момент отложат или проведут раньше срока, но чиновничество Франции — народ до педантизма пунктуальный. Прощание с выставкой было торжественно и трогательно. Экспонаты были свернуты и упакованы, освободившееся пространство заставлено стульями. Высокопоставленные чины и просто большие люди в нарядных мундирах и фраках сидели стройными рядами и со смешанным чувством взирали на уезжающих девушек. Те стояли, как в хоре, за устроителями выставки, молча подсчитывали барыши и смущенно потупляли взоры перед недавними ухажерами. Стеснительность их выглядела, в глазах тех, запоздалой и не лишенной корысти: из тех, что появляются после грехопадения, а не до него, но стыдливость, ранняя ли, поздняя, неизменно украшает женщин, предупреждает скандалы и способствует публичной нравственности. На высоте этого общего порыва, среди прочувствованной прощальной речи ведущего, вдруг погасла люстра и сверху, из темноты, полетело что-то белое, а когда через короткое время включили свет, все вокруг оказалось усыпанным белыми листками величиной с тетрадочные: листовки падали с большой высоты и разлетелись по всему залу. На них было что-то написано: вчитываться в текст было недосуг и некому, но пролетарская эмблема, кукиш в виде серпа и молота, красовавшаяся на обратной стороне памфлета, была понятна и без чтения и оскорбительна в своей фиговой простоте и обнаженности.

— Мерзавцы! — воскликнул высокий чин в мундире; он был порядочнее прочих, не участвовал в прощальной выпивке и как человек с чистой совестью был более других склонен к патетике. — Как они умудрились?! — и суеверно огляделся по сторонам, в поисках дыры, из которой высыпался дар Пандоры: Жиль, как бог из машины, распоряжавшийся сверху, предусмотрительно закрыл воронку, едва кончил ею пользоваться. Хаос внизу только начинался, а они успели уже выйти из соседнего дома и стали напротив, с удовольствием наблюдая за происходящим. Затеялась настоящая буча. Приехали машины с полицейскими, журналисты (помимо тех, что были в зале) и зачем-то — пожарные и бригада медиков.

— Атас по полной программе. Теперь валим отсюда, — сказал Люк, насмотревшись на дело рук своих. — Вы помалкивайте, — посоветовал он Алексу и Бернару: самым ненадежным членам их компании. — Ничего не видели и не знаете. А то загребут — мало не покажется. За такую катавасию. Они сейчас кругами пойдут — будут хватать правого и виноватого. Чтоб перед начальством отчитаться, — и, не дожидаясь исполнения собственных пророчеств, исчез, растворился в собственной тени, бесследно смешался с подоспевшими зеваками, плотным кольцом окружившими нежданное зрелище.

— Завтра приходи! — прокричала вслед Люку Рене. Она была в восторге и заранее праздновала победу. — Что-нибудь еще придумаем!..

— Тише ты! — испугался Жиль. — Я тоже пойду, пожалуй. Нечего радоваться. Так-то и гребут нашего брата.

— А мы остаемся, — сказала Рене. — На нас не подумают.

— Хорошо устроилась, — сказал Жиль. — На меня почему-то всегда бочку катят. Люк у вас хороший парень. Жаль не из вашей лавочки… — и ушел не оглядываясь…

А Люк пришел к Рене на следующий день — но не для того, чтоб продолжить антиколониальную деятельность, а чтоб навсегда с ней расстаться: он воздал Рене должное и решил сняться с якоря.

— В общем, прощай, как говорится, и не поминай лихом.

— Почему я должна тебя лихом поминать?

— Да мало ли что? Вдруг не так что… Посмотрел я вас, увидал кой-что — интересно, но хватит. Из-за тебя только и пришел — попрощаться.

— Жаль. Опять так: ты все придумал, а слава мне достанется.

— Какая слава? — он глянул непонятливо. — Кому она нужна? С ней, пожалуй, загремишь так, что ввек не рассчитаешься. Серьезно! Посчитай убытки и прибытки. Сколько мы тут времени угрохали? И что с того? Да ничего. Нет, с этим кончать надо. Хорошенького понемножку. Пока не поздно.

— Это ты про меня? Я все к себе применяю.

— Не знаю, — протянул он с сомнением. — Про себя, скорее. Ты, может, и пролетишь.

— Почему?

— Не знаю. Может, ты какая заговоренная. Ладно. Давай лапу, — и после дружеского рукопожатия быстро пошел прочь, а широкое мосластое лицо его выразило напоследок целый набор чувств: самых неопределенных, мимолетных и противоречивых.

16

История эта наделала шума и попала в газеты. Больше всего полицию бесило, а партию радовало полное отсутствие следов и неуловимость исполнителей. Партийное руководство было полно энтузиазма и требовало подробностей и знакомства с ее автором. Дуке известил Рене, что ее хочет видеть сам Кашен, и дал телефон для связи. Он был настроен ворчливо.

— Спрашивали, а я ответить ничего не мог. Барбю сказал, что свет потушили, а это, оказывается, и в газетах есть. Иди сама рассказывай. Я вот отдуваться за всех должен. Народный банк лопнул — того гляди, «Юманите» прикроют: они в долг жили. Деньги надо доставать — четыре миллиона.

— Мы — четыре миллиона?!

— На всю страну — четыре, но где их взять? Хоть всю страну обложи… Предлагают раздавать газету бесплатно, а за это просить у людей помощи. Думают, так больше заплатят. Милостыню просить умеешь?

— Не пробовала.

— Вот и я тоже. Возьми для пробы десяток экземпляров. Они для этого тройной тираж напечатали. В новые долги, небось, влезли…

На бумажке с телефоном значилось имя Марсель. Рене позвонила — подошла дочь Кашена. Голос ее по телефону был звонок, переливчат, богат красками и оттенками, но сохранял основную, как бы заданную и неизменную тональность, напоминая этим хорошо поставленный голос отца, известного оратора, зажигавшего пламенными речами митинги и манифестации. Марсель предложила встречу и выбрала для нее местом музей Лувра.

— Вы ведь любите импрессионистов? — спросила она и, не дожидаясь ответа, воскликнула: — Мы в семье их обожаем! Мне нужно ходить к ним на свидания хотя бы раз в месяц! Я смотрю одну-две картины в день, не больше. Завтра день «Кувшинок» Моне. Это грандиозно! — и повесила трубку, не слушая, что скажет ей Рене, а та лишь вздохнула с облегчением: она была в Лувре всего раз и ей не очень хотелось в этом признаваться…

Марсель была старше ее на три года: ей было девятнадцать. Это была высокая светловолосая и светлоокая девушка-бретонка, глядевшая с симпатией и дружеской взыскательностью разом: и здесь чувствовался отец, который был когда-то учителем. Они присели во внутреннем дворике музея.

— Прежде всего передаю тебе поздравления отца и его товарищей по «Юманите». Они в восторге от твоей затеи. Все газеты о ней сообщили. Никто не знает, кто за этим стоит, но все догадываются, что наши. Отец утром за кофе сказал: ты спроси у нее, как это можно в закрытом пространстве листовки раскидать. Не для газеты, естественно, спроси, а для последующего использования. Я много, говорит, этим занимался, но у меня такое не выходило. Впрочем, говорит, выключить свет — это не она придумала, это старый трюк, а все остальное — ее изобретение… — и умолкла в ожидании ответа.