Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

• Название: История моей матери. Роман-биография
• Автор: Семeн Бронин
• Жанр: Биографии и Мемуары

Роман повествует о жизни француженки, рано принявшей участие в коммунистическом движении, затем ставшей сотрудницей ГРУ Красной Армии: ее жизнь на родине, разведывательная служба в Европе и Азии, потом жизнь в Советском Союзе, поездка во Францию, где она после 50-летнего отсутствия в стране оказалась желанной, но лишней гостьей. Книга продается в книжных магазинах Москвы: «Библиоглобусе», Доме книги на Новом Арбате, «Молодой гвардии». Вопросы, связанные с ней, можно обсудить с автором.

---

— И не говорите, если так, — перебила она его: ей надоели его бесконечные зигзаги и оговорки. — Зачем болтать лишнее?..

— Чтоб ввести тебя в курс дела… Мы думаем разослать всем письма.

Рене поглядела на него строптиво.

— И что будет в этих письмах? Что вы хотите узнать? — Она против воли увлеклась поставленной перед ней задачей.

Он помедлил.

— Кто из моих бывших товарищей или их коллег по службе придерживается наших, левых, красных, розовых — называй как хочешь — убеждений. Прямо не спросишь — сразу возникнет вопрос, для чего и кому это нужно?

— Сделайте простую вещь. — Она глянула с легким превосходством. — Вы не служите?

— Нет.

— А хотели бы вернуться, — уже не спросила, а предложила она. — Спросите у ваших прежних товарищей: к кому можно обратиться, учитывая, что вас уволили с флота из-за ваших идей и вам, чтоб восстановиться, нужно, чтоб на них посмотрели сквозь пальцы. Если рядом таких нет, пусть назовут на других кораблях. Напишите, что вам опостылела гражданская жизнь, что вам есть нечего — люди обычно идут навстречу в таких случаях … — и примолкла, потому что мимо них шла припозднившаяся парочка. — Какой список у вас?

— Общий министерский — с фамилиями и главными должностями на всех больших кораблях флота.

— Я бы так не рисковала. Все лучшее рождается снизу, а не поверху.

Он озадачился.

— Это целая программа. Нашему Барбе бы сказать… Это в тебе отец-анархист говорит.

— Или бабушка-крестьянка. Крестьянство из мозгов не выветривается. Идите от знакомых.

— Да? — Он не совсем понял ее: это было выше его соображения. — Это интересно, что ты говоришь. Я подумаю… — Потом прибавил просительно: — Но тут ряд деталей… — Она ждала. — Как такие запросы рассылать? Частными письмами?

— Частными, наверно.

— Под своей фамилией? Это верный способ подставиться.

— Можете не подписывать. Дайте понять, что боитесь — поэтому себя не называете, но надеетесь, что вспомнят, о ком идет речь.

— А обратный адрес?

— На какую-нибудь гостиницу, до востребования. На липовое имя.

Он помялся.

— А ты бы не хотела этим заняться?

— Чем?

— Писать письма… Мне некогда — да и нехорошо, если почерк опознают… Ты, между прочим, за это деньги получать будешь. Не бог весть какие — двести франков, но ведь и я столько же получаю. Всю жизнь на двухстах франках сижу — как начал с них, так, видно, ими и кончу…

Рене подумала, сказала:

— Нет. Я этим заниматься не буду. Мне лицей надо кончать и бакалавра получить. Я и так уже зашиваюсь.

— Так это ж не сию минуту! — возразил он. — Это пока только проект, как у Сержа. Он, кстати, напрасно радуется. Если и получит что, то хорошо, если десятую часть пирога, на который рассчитывает. Каждый захочет пристроиться. Это ж пойдет, наверно, по линии Рабочего Красного Креста. Или Организации помощи жертвам революции. Там много желающих… Ну так как? Пока я это со всеми все согласую, ты как раз бакалавром станешь. По риторике?

— По философии.

— Вот как! Но надо в тайне все держать… Тут, Рене, сложная игра и, наверно, тебе не очень нужная.

— Если очень сложная, то не нужная, — согласилась она. — Подождем, когда проще станет. Пришли уже.

— Уже?! — удивился он. — А я думал, у меня время есть — на неофициальную часть знакомства… — Но она уже прощалась с ним: у нее не было желания стоять с ним на улице, да и родные заждались ее: в последнее время она так часто задерживалась по вечерам, что на нее стали смотреть как на постоялицу в собственном доме, что ей, естественно, не нравилось…

Все описанные выше события имели логическое развитие и продолжение. Обе поездки: и Марсель на побережье, и Кашена в Москву — были катастрофичны по своим последствиям. Кашену сказали, чтоб он ждал перемен и что дни его как политического деятеля сочтены. Но он продолжал ходить на службу, так как официального снятия с должности не последовало. Тетка же сказала, что лишит Кашенов наследства на перешедшие к ней участок и на жалкую хибару при нем, и публично, в церкви, возмущалась тем, что ее парижский зятек живет на русское золото: такая осведомленная оказалась антикоммунистка — держала только язык за зубами при жизни мужа.

— Посмотреть бы хоть раз на это золото! — возмущалась Марсель. — Хочет просто на свою родню дом переписать!..

Сержу обещали Фонд пионерского движения, но он и дня не проходил героем: все отведенные на это деньги должны были пойти по другим каналам и адресатам — нашли просто благовидный повод для их ввоза во Францию. Ему, в виде компенсации, предложили подписывать и узаконивать этот увод средств, сделав его в Фонде почетным председателем. Они с Огюстом кричали на крик, не обращая внимания на сотрудников, которые, чувствуя неладное, разбежались по комнатам редакции, чтоб не слышать их ссоры.

— Чего ради я буду подписывать то, о чем не имею никакого понятия?! — возмущался Серж. — Чтоб меня потом привлекли за хищения — как какого-нибудь Рокфеллера?! Да берите сами этот фонд и делайте в нем, что хотите!

— Погоди, — грозно увещевал его Огюст. — Ты хочешь, чтоб другой делал за тебя работу, которую ты считаешь грязной? Это что — недоверие к партии или желание выйти сухим из воды, с чистыми руками?.. Историю в белых перчатках, Серж, не делают. Ты думаешь, я от себя это тебе говорю? Как бы не так — я передаю тебе мнение руководства, и сейчас ты рискуешь действительно многим! Одно дело — эпиграммы на Андре Марти писать, как Венсан: тут только посмеются — в конце концов, Франция — свободная страна и каждый имеет такое право, но отказываться от того, что сам предложил в Секретариат партии, написал в виде объемистого доклада со сметой и бухгалтерскими выкладками?!

— Я предлагал не это, — устало, но несговорчиво возражал Серж, — а честное, праведное и нужное детям дело.

— А ты считаешь, что мы нечестны, неправедны и не думаем о детях Франции?.. — Огюст стал похож в эту минуту на платного провокатора.

Серж хотел сказать «да», но вовремя удержался. Над ним и без того висела угроза увольнения. Но он был научен горьким опытом Венсана, а теперь еще и Кашена, и продолжал ходить в редакцию, как если б ничего не случилось.

Эта тактика оказалась верной — прежде всего потому, что и в самом деле ничего не произошло: фондов так и не дали и дележка русского медведя оказалась воистину преждевременна.

20

Экзамены были сданы. Рене написала сочинение по Гете на немецком, которое было признано лучшим среди работ экзаменующихся. Но и остальные девушки получили заветный «бак», были полны радужных надежд и ждали выпускного вечера, чтобы расстаться с лицеем и окунуться в новую жизнь, свободную и ничем более не сдерживаемую. Наступил праздник окончания учебы. Директриса торжественно вручила Рене диплом и если и выделила ее среди других, то одним только взглядом, который был слишком проницателен и слегка придирчив, но вслух сказала лишь самое лестное и вполне ею заслуженное. Мэтр Пишо, принарядившийся и причесавшийся по случаю праздника, вертелся юлой среди выпускниц, чудил по своему обыкновению, но тоже говорил одно приятное и даже приторное и не пропустил и Рене в своем славословии: перед лицом экзаменаторов и воспитателей все равны, даже заблудшие овцы — хотя напрасно думают, что к ним испытывают особенно теплые чувства.

Потом был бал, на котором царила Летиция. У нее был теперь официальный жених, журналист-американец из нью-йоркской газеты, и хотя ее отец и слышать не хотел об этом браке (он слишком любил дочь, чтобы с ней расстаться), они давно решили уехать и ждали только окончания лицея, а нужна ли будет в Нью-Йорке парижская степень бакалавра по философии или нет, их не очень-то занимало. Летиция пришла на бал с этим Гарри, который стал предметом общей зависти. Она сильно переменилась за последний год: повзрослела, стала еще красивее и увереннее в себе, но утратила всякий интерес ко всем молодым людям, кроме Гарри, о котором, как язык проглотила, никому не рассказывала: может, боялась сглаза или вправду отцовской слежки. Американец был высокий, плечистый, костюм сидел на нем свободно, и сам он казался вольным, ничем не стесняемым — олицетворением свободы и независимости, которая ждала всех после окончания школы. Он охотно танцевал со всеми девушками подряд: исправно стриг длинными ногами-ножницами паркетные газоны лицейского зала и делал это с согласия и при попустительстве Летиции, которая не боялась, что его уведут от нее, и вовсе его не ревновала, что тоже было необычно и дышало раздольем американских прерий. Большое и крупное, без европейских ужимок и манерностей, просторное лицо Гарри было сосредоточено на танцах и на очередной партнерше, с которой он, путаясь во французском, любезничал как мог, но это, конечно же, были только слова и необходимые знаки внимания, потому что он то и дело оборачивался на свою подругу, которая сама не танцевала — за ненадобностью, но чувствовала себя королевой бала и улыбалась за обоих. Сам Гарри улыбался редко, но тем более зазывно и завлекательно; широкая, непритязательная и неожиданная улыбка его говорила примерно следующее: мне хорошо, я всем доволен и предлагаю разделить со мной эту радость, но если вы откажетесь, это ваше право, я не буду на вас в претензии. Он держал со всеми некую уважительную и непривычную для здешних мест дистанцию: в ней была естественность и непринужденность молодого человека, воспитанного среди равных и столь же самостоятельных и независимых, как он, товарищей; лицеистки, привыкшие к тому, что их приятели держались скованно и вымученно, потому что им с детства прививали правила хорошего тона, а школу чувств и развязности они проходили у проституток, сразу это почувствовали, и в этом-то и была причина их зависти и ревности к тому, чего у них никогда не было и, может быть, никогда не будет. Все подпали под его обаяние — все, кроме Рене, которая и здесь оказалась в привычном ей меньшинстве и изоляции.