Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

• Название: История моей матери. Роман-биография
• Автор: Семeн Бронин
• Жанр: Биографии и Мемуары

Роман повествует о жизни француженки, рано принявшей участие в коммунистическом движении, затем ставшей сотрудницей ГРУ Красной Армии: ее жизнь на родине, разведывательная служба в Европе и Азии, потом жизнь в Советском Союзе, поездка во Францию, где она после 50-летнего отсутствия в стране оказалась желанной, но лишней гостьей. Книга продается в книжных магазинах Москвы: «Библиоглобусе», Доме книги на Новом Арбате, «Молодой гвардии». Вопросы, связанные с ней, можно обсудить с автором.

---

— Она фашистская.

— «Фелькише беобахтер»? Я знаю. Тем лучше. Получим сведения из первых уст. Из первоисточника.

— Я не буду ее читать, — предупредила Луиза. — Слишком их ненавижу.

— А я для тебя ее просил. Я-то их читаю — время от времени. Тогда выкладывайте, Кэт. Это имя очень идет к вам: видно, сами выбирали…

Через некоторое время она узнала, что это были немцы Рихард Зорге и Ольга Бенарио, будущая жена председателя Бразильской компартии Луиса Карлоса Престеса. Ольга была арестована вместе с мужем в 1936 году в Рио-де-Жанейро, передана бразильцами гестапо и погибла в концлагере. До этого, в Германии, она участвовала в похищении из зала суда первого своего мужа, тоже коммуниста, — он эмигрировал с ней в Москву, но здесь пути их разошлись: он выехал с заданием в другой конец света. Рихард Зорге, к моменту встречи с ним Рене, успел побывать в верхах германской Компартии, потом был в Коминтерне, а с 1929 года находился в распоряжении разведки Красной Армии: работал в Китае и Японии. Он везде преуспевал и умел расположить к себе людей — настолько, что те забывали о его коммунистическом прошлом, которого он ни от кого не скрывал, что было лучшей из конспираций. Тогда многие проделывали этот путь: переболев коммунистической ветрянкой, как бы получали необходимую прививку и вовремя возвращались на проторенную и испытанную тропу жизни — ошибки юности не укор зрелому возрасту…

Рене поведала им свои наблюдения. Рассказывать она не умела и не любила — особенно то, что не считала важным и достойным упоминания, — ее невозможно было разменять на мелочи, но то, что ей в свое время запомнилось и ее взволновало, излагала кратко, но доходчиво. Они слушали молча, не перебивая и не задавая вопросов, словно это не было у них принято или то, что она говорила, было им известно и их интересовала больше сама она и ее манера рассказывать. Но видимость была обманчива: ее повествование произвело на них сильное и тяжелое впечатление.

— Даже так? До погромов дело доходит? — переспросил Пауль, когда она рассказала, как три штурмовика громили кафе, где им утром не дали бесплатно пива. — Отношение к евреям — это у них показатель наглости и безнаказанности. Как термометр у больного. Видно, решили вовсе не считаться с законами.

— Да они никогда с ними не считались! — холодно возразила Луиза, у которой рассказ Рене оживил давние гневные воспоминания, отчего ее лицо, и без того несимметричное и неправильное, перекосилось еще больше.

— Но это у себя, в своих казармах, а на людях? На публике?.. — и Пауль пожал плечами, раздумывая над услышанным. — Ладно, — отвлекся он. — Надо и о Кэт подумать. Она с дороги, ей отдохнуть надо…

— Мне это не нужно. Я выспалась в поезде.

— Вот чего мне никогда не удавалось — так это спать при переезде границы. Москвы не видели?

— Походила немного возле вокзала. Меня, конечно, не встретили.

— Это надо сказать! — обеспокоился он. — Что за новости?

— Ради бога, не нужно! — воскликнула она. — Я не люблю жаловаться. И уж тем более начинать с этого!

Он не стал возражать — вернулся к разговору:

— Ну и как вам Москва? Если отвлечься от того, что вас не встретили?

— Понравилась. — И Рене кратко сформулировала им свое минутное, но уже неколебимое впечатление о городе: сказала и про радушную улыбчивость москвичей и про их чувство внутренней раскрепощенности. Они и это выслушали молча, не тратясь на комментарии: предпочитали смотреть и слушать и делать это по возможности незаметно. Пауль сохранял при этом на лице некий благожелательный нейтралитет, а Луиза была настроена более скептически и, слушая Рене, чуть-чуть кривила губы — но это было у нее скорее привычка, тик, чем выражение недоверия.

— Красной площади и Кремля, словом, не видели, — подытожил Пауль. — А это здесь почти паломническая обязанность.

— Меня больше интересуют пригороды, — сказала Рене с юношеской запальчивостью и прямолинейностью. — В них лучше видишь людей и чувствуешь дух города.

Пауль мельком глянул на нее.

— Вы не из Сен-Дени? — с точностью до нескольких километров угадал он. — Вы же француженка, Кэт. Не только вы умеете узнавать людей по голосу.

— С чего вы взяли? — уперлась Рене, не желая сознаваться и следуя в этом инструкции.

— Похожи. Акцент похож. И кто еще пригородами хвастает? Пригороды больше самого города, так? — (Эта французская пословица означает примерно то же, что наша: «Не видеть за деревьями леса». — Примеч. авт.)

Она улыбнулась:

— Примерно так. Хоть это и говорят в насмешку, но так оно и есть.

— Конечно француженка, — повторил он, еще раз приглядевшись к ней. — Хотя и не совсем обычная.

— Обычных здесь нет, — сказала Луиза. — Обычные дома остались, — и с ней трудно было не согласиться…

Они пошли гулять по городу. На выходе из гостиницы офицеры охраны поздоровались с Паулем как со старым знакомым, но проверили документы его спутниц, после чего лихо откозыряли. Они перешли Каменный мост, вышли через Владимирский спуск к Красной площади. Рене хорошо знала площадь по фотографиям, у нее не возникло чувства новизны, когда она на нее ступила, но зато ее привел в восторг собор Василия Блаженного, и она дважды обошла его, задирая голову и запоминая шишки и навершия разноперых глав и луковиц. На снимках Красной площади, которые она видела, собор многое терял в плоскостном изображении, его надо было видеть в объеме и движении: она вспомнила тут уроки Марсель в Лувре.

— Сколько шапок — и все разные! — восхищалась она. — И нет симметрии. Не это ли основное качество русских?

Пауль согласился с осторожностью:

— Да, это, пожалуй, самое русское из всего, что здесь есть. Кремль строил итальянец Фиораванти, соборы в Кремле прекрасны, но и они не новы для Европы, а этот собор делал русский зодчий, Барма. Ему выкололи глаза — чтоб другого такого не поставил.

Рене ужаснулась:

— Была такая русская традиция?

— Скорее восточная, — с той же предусмотрительностью: будто ходил по болотным кочкам — сказал Пауль. — Так поступал, например, Тимур: русский царь в этом случае его скопировал… Вы говорите, русские люди на улице произвели на вас впечатление внутренней свободы и раскованности?

— Да. Не так разве?

— Так, наверно, — дипломатично отвечал он, как бы извиняясь перед нею за свои сомнения и уточнения. — Но иностранцы редко находят их такими… С русскими вообще надо, как они говорят, много каши съесть, прежде чем их поймешь: они и просты и сложны одновременно.

— Как всякая другая нация, — вмешалась Луиза: она, видно, не любила национальных отличий и предпочтений, в какой бы форме они ни выражались.

— Как и всякая другая нация, — покорно согласился он и сам привел пример: — Кто бы мог подумать десять лет назад, что немцы способны на такое? У меня перед глазами ваш рассказ стоит. С этой девушкой, вслед которой летят камни… Давайте-ка мороженое купим. Если хотите русского своеобразия, то вот оно — в Москве в самый сильный мороз на улице едят мороженое.

— Так проще всего утолить голод, — сказала Луиза. — И всего дешевле.

— Правда? — удивился он. — А я об этом не подумал, — и подошел к мороженщице, стоявшей с двухколесной тележкой возле Лобного места.

— Спросите у нее что-нибудь, — попросила Рене. — Хочу послушать, как звучит русский в оригинале.

— Еще услышишь, — перейдя на «ты», сказала ей Луиза: признала наконец за свою и установила с ней с этой минуты товарищеские отношения, а Пауль уже разговаривал о чем-то с закутанной в шаль пожилой женщиной, одетой в перепоясанный ремнем длинный, до пят, ватник, и в валенках и галошах: то и другое Рене увидела впервые. Пауль говорил по-русски свободно и, наверно, чисто, потому что у мороженщицы не возникало сомнений на его счет и она отвечала ему охотно и без задержек. Она и в самом деле держалась свободно и непринужденно, и в поведении ее, когда она предлагала свой товар, не было того унизительного налета угодливости, которым сопровождается всякий акт купли-продажи на Западе: она будто раздавала порции мороженого бесплатно.

— О чем вы говорили? — спросила Рене, когда Пауль вернулся к ним и показал ей на своем примере, как надо есть на улице мороженое.

— О чем говорили? Да ни о чем, собственно. Я спросил ее, не холодно ли стоять, она ответила, что в валенках не очень, что ей прислали их из деревни и они сильно ее выручают: их там делают каким-то особым образом. «Сваляли», — сказал он по-русски, будто Рене так было понятнее. — Спросил у нее, как идет торговля, она мне: как идет, так и идет — «вечером видно будет».

— Можно, наверно, в другое место отойти, если здесь покупателей мало? — предположила Луиза.

— Да она и сама это знает, — сказал Пауль. — Нет ничего хуже, как давать советы русскому человеку — я этого никогда не делаю… Может, ей сказали здесь стоять — поэтому она не уходит.