Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

• Название: История моей матери. Роман-биография
• Автор: Семeн Бронин
• Жанр: Биографии и Мемуары

Роман повествует о жизни француженки, рано принявшей участие в коммунистическом движении, затем ставшей сотрудницей ГРУ Красной Армии: ее жизнь на родине, разведывательная служба в Европе и Азии, потом жизнь в Советском Союзе, поездка во Францию, где она после 50-летнего отсутствия в стране оказалась желанной, но лишней гостьей. Книга продается в книжных магазинах Москвы: «Библиоглобусе», Доме книги на Новом Арбате, «Молодой гвардии». Вопросы, связанные с ней, можно обсудить с автором.

---

— Можно, наверно, в другое место отойти, если здесь покупателей мало? — предположила Луиза.

— Да она и сама это знает, — сказал Пауль. — Нет ничего хуже, как давать советы русскому человеку — я этого никогда не делаю… Может, ей сказали здесь стоять — поэтому она не уходит.

— А если у нее спросить что-нибудь серьезное? — поинтересовалась Рене. — Например, как она относится к Гитлеру?

Пауль пожал плечами:

— Думаю, никак. Вряд ли вообще о нем думает. А если и думает, то не скажет. Здесь не принято, Кэт, решать серьезные вопросы на улице. Так что и не задавайте их, если хотите, чтобы они и дальше выглядели и чувствовали себя непринужденно. Здешнее искусство разговора состоит в том, чтоб болтать обо всем, ничего не сказавши. Вот мавзолей. Если захотите посмотреть, скажете — я устрою пропуск. Сегодня выходной день: обычно здесь выстраивается длинная очередь.

— Нет, туда я не пойду. — У Рене еще во Франции сложилось свое мнение на этот счет. — Мертвеца смотреть не буду. Мы не в Египте, и он не был фараоном, — на это Пауль лишь усмехнулся, но смолчал из дипломатических соображений, а Луиза поморщилась и передернулась: будто именно в эту минуту закоченела.

— Домой пора идти. Я здесь моментально начинаю мерзнуть.

— Потому что плохо одета, — озабоченно сказал он. — Не по климату и не по сезону. Тебе давно сказали: купи шубу и надевай в холод. Тебя ж не просят носить валенки, хотя и они бы не помешали, — но без шубы не обойдешься.

— В шубе сам ходи. Это только русская женщина может выдержать — носить на себе эту баню. Они называют это парная? — спросила она, выговорив по-русски последнее слово, и из этого Рене вывела, что она знает русский лучше, чем думалось поначалу.

— Парная или парилка — у них большой выбор на слова. Пошли домой, раз замерзла. Чай будем пить: он хорошо согревает. Русские чай пьют, — объяснил он Рене, снова взяв на себя роль экскурсовода. — Как англичане — только с сушками. Не пробовали? Да и откуда? Этого нет нигде. Зубы надо хорошие иметь, но, на худой конец, можно мочить их в чае. Я покажу, как это делается.

— Ты у русских научился болтать? — уколола его Луиза. — Наши тоже вот — болтали, болтали и все проворонили.

Пауль до сих пор пропускал мимо ушей ее укоры, но этот задел его за живое.

— Не бойся за меня и за них тоже, — в первый раз за все время возразил он ей. — Здесь болтают не потому, что не ценят слов, а как раз наоборот — потому что слишком хорошо знают им цену…

Они пили чай с сушками — уже в комнате Пауля, которая была как бы столовой в их двухкомнатном номере, и продолжали знакомиться. Улучив минуту, когда Луиза вышла к себе, Рене, еще раз присмотревшись к Паулю, сказала заговорщическим тоном:

— Все-таки в вас есть что-то татарское. Скулы, наверно.

— У меня мать была русская, — неожиданно открылся он ей. — Отец — инженер, немец, мать русская. Сошлись по любви, но потом отец стал плохо к ней относиться. Высокомерничал…

«Внебрачный сын, наверно», — подумала Рене, но вслух этого, конечно же, не сказала. Он угадал ее мысль, но прямого ответа не дал — сказал вместо этого:

— Я, стало быть, наполовину русский, — хотя сам, кажется, не очень-то верил в это.

— И меня однажды назвали монголочкой.

— Вот на кого вы действительно не похожи, так это на монгольскую женщину, и тот, кто назвал вас так, ничего не понимал в том, что говорил.

— Наверно, — согласилась Рене. — Он не выезжал из Франции… — А сама в это время смотрела на него и думала, на кого он больше похож: на сына матери, мстящего за нее, или на отцовского сынка, продолжающего семейную донжуанскую традицию. В любом случае он был привлекателен — может быть, сочетанием этих двух, обычно несовместных, качеств, соединением в одном лице обидчика и обиженного…

В Управлении на Старой площади ее принял один из заместителей Берзина, невысокий сухопарый человек с характерным остроугольным «пушкинским» лицом, с неприметными манерами и жесткой экономией в поступках и в движениях. Для подобных встреч у него выработался общий тон и примерный ход разговора, но беседа в его исполнении всякий раз звучала импровизацией: как у хорошего актера, который и в сотый раз искусно перевоплощается — вместо того, чтобы играть роль по заученному шаблону. Перед ним лежала папка с ее пухлым личным делом, с которым он наскоро ознакомился, прежде чем ее вызвать. Из папки торчала углом анкета, заполненная ею во Франции. Он поймал ее взгляд.

— Нашли свое творчество? Тут много всего, но рекомендации у вас самые блестящие, — и поглядел со значением, как бы удостоверивая этот факт и ставя на нем печать своего ведомства. — Вы извините меня за мой ужасный французский, — (его французский был вполне сносен), — но немецкий у меня еще хуже. Как вам в Москве? Я слышал, вам здесь нравится?

Она отметила про себя это «слышал», но не подала виду, а бодро согласилась с собственной оценкой, прибавила из чувства справедливости:

— Без языка трудно, но, надеюсь, выучу.

— Все со временем учатся, а вы, говорят, к языкам особенно способны.

После этого «говорят» она не сдержала легкой улыбки. Он понял ее причину.

— «Слышал», теперь «говорят» — подумали, наверно: попала — как это сказать по-французски — в царство слухов?

— В ведомство скорее.

— Ведомство — это что-то вроде департамента?

— Да. Хотя я так не думаю.

— И напрасно. Так оно и есть. Только слухи должны быть достоверными и проверенными… — Ход разговора выбился из привычной колеи, и он вынужден был искать попутного ветра. — Вы во Франции, я читал, — теперь он сослался на письменные источники, — учились в Политической школе?

— Да. И одновременно в Сорбонне на юриста.

— И все оставили и приехали сюда? Почему?

— Это сложный вопрос, — не робея призналась она. — Сама не могу разобраться.

— Ноги принесли? — он подосадовал на свое незнание французского, сказал по-русски, потом с грехом пополам перевел. Она поняла его.

— Что-то в этом роде. Никогда не знаешь до конца, почему поступаешь тем или иным образом. Это как любовь: нравится, а почему, не знаешь, — но затем прибавила, став на реальную почву: — Но Германия мне объяснила, зачем я сюда приехала. Оттуда я ехала уже с ясной головою.

Он сочувственно и одобрительно кивал: она словно расставляла вехи в психологическом процессе, идущем параллельно историческому.

— Да, Германия… Мне Пауль рассказал ваши впечатления. Они очень ценны для нас. Для нас это вообще неожиданность, — доверительно признался он, снова переходя на обычный тон разговора с новичками. — Не приход Гитлера к власти — к этому мы были готовы, а то, какой заряд агрессии он несет с собой, и то, что немцы в массе своей ему не воспротивились. Это меняет положение в Европе… — и многозначительно примолк, ожидая, что остальное она додумает сама. — У вас родственники во Франции? — Он вспомнил еще одну фразу из общего набора.

— Мать, сестра и отчим.

— И больше всего на свете вы бы хотели получить от них весточку? — Он глянул испытующе, а она выразительно смолчала: об этом можно было и не спрашивать. Но он спросил лишь для того, чтоб сказать дальше: — Но боюсь, именно тут мы вам помочь и не сможем. Им не надо знать, где вы. Со временем, может, удастся навести мосты, но пока пусть все сначала угомонится…

Она продолжала держать паузу: не знала, что должно угомониться во Франции, чтобы можно было послать родным письмо или открытку. Он почувствовал трещину в их разговоре, спросил на всякий случай:

— Не жалеете, что оставили свои университеты?

— Нет. Я никогда ни о чем не жалею.

— Это касается только себя или и остальных тоже?

— Нет, других мне обычно жалко. Поэтому, наверно, сюда и приехала.

Он снова кивнул: она будто озвучивала его мысли.

— Все мы так. Живем жалеючи, а по отношению к себе поступаем иной раз без всякой жалости. Вы будете радисткой?

— Наверно.

— Да, — подтвердил он и деликатно съязвил: — Вы же с самого начала сказали, что предпочитаете не вербовать людей, чтоб не склонять их к преступлению, а быть у уже готовых преступников связным или курьером. — Она удивилась: в его ведомстве и в самом деле ни одно слово не оставалось неуслышанным. — Но женщины у нас обычно этим и заняты, и дело тут не в принципах. Это мужчины добывают информацию и ищут источники, желающие помочь нам из идейных соображений или просто подзаработать…

Он хотел кончить на этом: время для разговоров было ограничено — но передумал и добавил несколько иным тоном, чем прежде:

— У меня к вам только одна просьба. Будьте сдержаннее в высказываниях. Вы что-то сказали про Египет и фараонов. Мне Пауль шепнул, — не делая лишней тайны, объяснился он. — Он сам бы мог это сказать, но постеснялся: это не его дело, а меня попросил, чтоб я предостерег при случае… Это не значит, что вы не правы: может, оно и так и не вы одна так думаете, но это уже решено и сомнение может быть понято неправильно. Такая уж у нас страна — сдержанная и осторожная в высказываниях. К сожалению, не в поступках… А с Паулем мы старые приятели, он о вас, кстати, самого высокого мнения, а его мнение дорогого стоит. Так что мы говорим это вам из дружбы, а не как начальство…