Свен Андерс Хедин - В сердце Азии. Памир — Тибет — Восточный Туркестан. Путешествие в 1893–1897 годах

• Название: В сердце Азии. Памир — Тибет — Восточный Туркестан. Путешествие в 1893–1897 годах
• Автор: Свен Андерс Хедин
• Издательство: Ломоносовъ
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-91678-037-6

Свен Андерс Хедин (Гедин) (1865–1952) — знаменитый шведский путешественник, географ, журналист, писатель, график, общественный деятель, самый известный швед, о чьем существовании забыли после Второй мировой войны. Совершил ряд выдающихся экспедиций в Тибет, Китай и Среднюю Азию, первым описал многие исторические памятники и ландшафты, устранил на карте мира десятки «белых пятен» и вообще был первым европейцем в этих местах. Среди исследователей Азии его имя стоит рядом с именем Николая Пржевальского.

Книга рассказывает о полном опасностей и приключений путешествии Свена Хедина в 1893–1897 гг. по Памиру, Тибетскому нагорью и среднеазиатским пустыням.

---

В Лянь-чжеу-фу я провел четвертый сочельник в течение этой долгой экспедиции и уже заранее тешил себя мыслью провести следующий сочельник у собственного очага на родине. 24 декабря всегда являлось для меня тяжелым днем, пока я был на чужбине. И на этот раз он прошел так же тускло, как всегда. Я хотел было добыть из гор елку, но миссионеры заявили, что это языческий обычай. Мы и провели вечер в болтовне у камина. Но я рано ушел к себе, в большую, холодную, церковную залу, отведенную мне на все время моего пребывания в городе, и заполз под свои шубы; температура в зале понизилась за ночь до — 15,8.° Первый день Рождества был зато отпразднован у Бельчеров хорошим веселым обедом с плумпудингом и рождественскими подарками.

26 декабря мы наконец добыли восемь верблюдов. Еще раз упаковали вьюки в долгий путь. До Нин-ся было 466 километров. К большому неудобству нашему караван не мог быть готов раньше сумерек, и я хотел выступить на другой день утром, но миссионеры нашли, что выступать в воскресенье нехорошо. Тогда я решил выступить в субботу вечером, с тем чтобы дойти к ночи только до ближайшего селения. Но когда мы добрались до городских ворот, они оказались уже запертыми, и для нас открывать их, конечно, не стали. Проблуждав часа два впотьмах по узким переулкам города, мы наконец нашли жалкий приют на постоялом дворе. Я не хотел уже мешать воскресному отдыху миссионеров.

На следующий день рано утром мы выступили всерьез, но дошли только до площади за северными воротами города. Тут к нам подошли двое оборванных китайцев и вступили в оживленный разговор с вожаками наших верблюдов. Затем один из двух заговорил с Ислам-баем беглым тюркским языком и предложил сопровождать нас до Нин-ся за 50 таэлей. Оказалось, что он много лет провел в Кашгаре и Ак-су и что у него есть девять отличных верблюдов, куда лучше наших.

Случай заполучить заодно в лице вожатого отличного переводчика был слишком соблазнителен, и мы остановились посреди дороги. Оба новых вожака явились с девятью верблюдами, и через час багаж наш был перевьючен.

Благодаря такому приобретению я примирился с двенадцатидневной задержкой в Лянь-чжеу. Славно было наконец навсегда покинуть этот грязный и несимпатичный город.

Путь на Нин-ся шел по пустыням Ала-шаня огромной дугой, минуя колодцы и постоялые дворы, носящие частью китайские, частью монгольские названия. На всем пути лежало только два города, на западной и восточной окраинах пустыни, а именно Чинь-фань и Ван-я-фу.

В первый день путь наш шел все к северу через селения, мимо кумирен и садов. На юге мало-помалу заволакивались дымкой и исчезали редкие снежные вершины Нань-шаня. Погода стояла прекрасная, но это было лишь затишье перед бурей. 28 декабря с запада налетел такой ураган, что нельзя было выглянуть из «фанзы» (жилья), в которой не было, впрочем, ни дверей, ни окошек, а только входное пустое отверстие. Песок и пыль тучами летели в эту убогую лачугу.

Кумирня около Лянь-чжеу-фу 

Верблюды попались отличные, со спокойным, ровным ходом. Приятно было снова совершать путь на спине одного из этих выносливых, славных животных. Да и дорога была хороша — твердая, ровная травяная степь. Селения на пути стали попадаться все реже и реже, но мы все еще встречали караваны ослов и запряженные волами повозки с разными сельскими продуктами, которые везли на продажу в город.

Наконец перед нами встали стены Чинь-фаня, но ворота были закрыты, и пришлось остановиться на постоялом дворе за городом. В этом городке мы пробыли день, так как провожатые наши хотели закупить продовольствия для себя и верблюдов на весь путь по пустыне. Начальник города пытался уговорить меня избрать большую южную дорогу в Нин-ся. Там-де встретишь и людей, и города, и постоялые дворы. На северной же дороге нет ничего, кроме песку, да еще можно наткнуться на монголов-разбойников. Но я велел передать ему, что если я вообще испытывал в пути неприятности, то именно от китайских властей, и что я предпочитаю ночевать в пустыне в своей палатке, нежели отдавать себя на съедение насекомым постоялых дворов.

1 января 1897 г. я решил выступить из Чинь-фаня, но мандарин не пожелал лишить себя удовольствия выпустить меня из города, не причинив мне неприятности. Двое китайцев, которым было поручено эскортировать нас до Ван-я-фу, явились ко мне с заявлением, что не могут быть готовы к отъезду раньше двух дней. Я ответил им, что не просил никакого эскорта и поэтому не стану медлить из-за них ни одного часа, и велел каравану готовиться к выступлению. За воротами нас, однако, окружила целая толпа слуг из «ямена», которые заявили, что мы должны подождать один день, так как монгольский паспорт еще не готов, и что им поручено задержать нас силой, если мы выкажем сопротивление.

Караван остался у ворот, а я, взбешенный такой наглостью, отправился в «ямен». Начальник города не принимал «по болезни». Меня окружила в грязной лачуге целая дюжина курящих опиум писцов, которые шумели и кричали все зараз. Улучив минуту тишины, я заявил, ссылаясь на свой паспорт из Пекина, что, если мандарин осмелится задержать меня здесь, я через русского посла донесу о его поведении Ли-Хунг-Чангу, и дерзкий мандарин лишится своих пуговок и своего положения.

Это подействовало. Переводчик вернулся с приглашением пожаловать к мандарину на завтрак. Но я ответил ему, что, если бы даже его господин приполз на коленях к моему каравану, я не удостою его даже взглядом. Мандарину оставалось только немедленно снабдить меня паспортом и двумя провожатыми.

Писцы вдруг стали вежливыми и оставили свои трубки. В какую-нибудь минуту мне дали и паспорт и людей, и мы беспрепятственно могли продолжать путь, радуясь, что теперь уже до самого Нин-ся не будем иметь дела с мандаринами.

За Чинь-фанем начинается пустыня, и, чтобы защитить дороги, поля и дома, здешние жители воздвигают небольшие стены на пути движущихся песков. Согласно картам, здесь должна была также идти Великая стена, но я, при всем своем желании, не мог найти и следов ее, если только виденные нами в одном месте развалины глиняных валов не были ее остатками.

Прежде чем дойти до пустыни, миновали еще несколько одиноких дворов. По дороге продолжали попадаться многочисленные возы, нагруженные навозом, собранным по дорогам; навоз служит в этой бедной растительностью местности единственным материалом для топлива. Его сушат на солнце и топят им «канги», глиняные лежанки, на которых здешние жители спят.

Джолдаш затравил молоденькую антилопу, которая пыталась спастись по льду. Лед проломился, и быстроногое животное не успело вскочить на ноги, как собака настигла его и перегрызла ему горло.

6 января мы углубились в настоящую пустыню с барханами в 10 метров высоты. Джолдаш, вспрыгнув на вершину бархана и увидав кругом сплошной песок, жалобно завыл — ему, верно, вспомнились трудные переходы по берегам Лоб-нора. Но здесь нам не грозили такие беды, как в Такла-макане. Пустыни Ала-шаня отличаются от Западной Гоби тем, что идут не сплошной полосой, а отдельными участками, перемежаясь степными и болотистыми пространствами. Путь, однако, очень тяжел, и одолеть его могут только верблюды.

Поверхность в течение трех дней не изменялась. Караванная тропа продолжала 8 января извиваться дальше между барханами, и местами ее трудно было различить, так как все следы были заметены. Но хуже всего было то, что в сумерках мы не могли отыскать колодца. Стало совсем темно, мы в это время как раз достигли степного участка, и наши китайцы, решив, что вода должна быть где-нибудь неподалеку, пошли шарить по всем направлениям.

Я с Исламом остался около верблюдов. Мы развели костер, чтобы китайцы могли, по крайней мере, руководиться огнем. Издалека, с востока, доносилось позвякивание караванных колокольцев; оно становилось все явственнее и затем, постепенно удаляясь, замерло на западе. Ясно было, что мы уклонились с пути. Прошло почти три часа, прежде чем китайцы вернулись к нам — ни с чем.

Пока их не было, мы с Исламом видели падучую звезду. Красивее этого явления я не видал. Сильно светящаяся светло-зеленая полоса пересекла созвездие Ориона и на несколько мгновений так ярко озарила степь, что свет от костра померк. Вслед за тем ночной мрак стал еще непроницаемее. Наконец месяц осветил степь, и мы еще два часа шли к востоку. Светившийся вдали огонь показывал, что мы идем верно; наконец, усталые до полусмерти, добрались мы до колодца Куку-мёрук, по-китайски Чи-ши-ги-ньян.

У колодца встретили монголов с длинными косами, говоривших по-китайски. Забавно, что они не слыхивали названия Ала-шань; я так и не узнал значения этого названия. Песчаную пустыню эту они называли Улан-элесу, т. е. Красный песок, что напоминало о киргизском названии Кызыл-кум.

Следующий переход вел нас все по той же пустыне к самому северному пункту Алашанского тракта Куку-бурту. По пути встретился нам лишь один монгол, одетый в нарядную голубую шубу; за поясом у него торчал кинжал в серебром окованных ножнах, а ехал он на быстроногом, статном и длинношерстом верблюде-самце.