Александр Лавров - От Кибирова до Пушкина

• Название: От Кибирова до Пушкина
• Автор: Александр Лавров
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-86793-840-6

В сборник вошли работы, написанные друзьями и коллегами к 60-летию видного исследователя поэзии отечественного модернизма Николая Алексеевича Богомолова, профессора Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова. В совокупности большинство из них представляют коллективный набросок к истории русской литературы Серебряного века. В некоторых анализируются литературные произведения и культурные ситуации более раннего (первая половина — середина XIX века) и более позднего (середина — вторая половина XX века) времени.

---

Сборник выпущен под руководством и под редакцией Иванова-Разумника, который нигде не фигурирует под своим именем, хотя ему принадлежат также неподписанное предисловие и поистине замечательная последняя статья (автор скрылся за весьма многозначительным говорящим псевдонимом Ипполит Удушьев). В сборнике участвовали авторы, часть из которых была так или иначе объединена аурой символизма. Среди них: Андрей Белый, Александр Гизетти, Юрий Верховский, Ольга Форш, Евгений Замятин, а также Борис Томашевский. Кроме этого в сборнике напечатана известная статья Блока об акмеизме «Без божества, без вдохновенья». Авторы сборника пишут о Федоре Сологубе, Андрее Белом, Блоке. Центральное место занимает статья Юрия Верховского «Путь поэта» — большое, до сих пор непревзойденное по глубине, детальности и проникновенности исследование поэзии покойного Николая Степановича Гумилева. Но самое большое впечатление даже теперь, более чем через восемьдесят лет, производит «Взгляд и нечто. Отрывок» Ипполита Удушьева, сиречь Иванова-Разумника.

В сущности, эта статья как нельзя лучше завершает настоящий обзор, поскольку является первым по хронологии, но, кажется, последним по очереди голосом в многолетней дискуссии о проблеме русского Серебряного века. С одной стороны, кажется до крайности несправедливым и бесчувственным огульное зачисление всех без исключения творцов конца XIX — начала XX века в категорию эпигонов, «александрийцев», писателей и поэтов «с небольшим голосом», «с талантом небольшого размаха», «мастеров изощренной техники, но не больше» — на том основании, что им выпало на долю жить в эпоху Серебряного века (tarde venientibus argentum), когда пропало большое дыхание, не виден небосвод и «бездна звездная» уже не может звучать[1216]. Как нам кажется, история Серебряного века и его трагедия — лучшее доказательство, что металл, из которого он был сделан, не «амальгама», как считал Разумник, а чистейший металл редчайших земель. С другой стороны, яркая и чистая нота страстного монолога Ипполита Удушьева — это тот платиновый эталон (О. Ронен), по которому всегда можно будет мерить любое искусство.

Д. Сегал, Н. Сегал (Рудник) (Иерусалим)

Из комментария к первой части цикла Пастернака «Тема с вариациями»

Как известно, цикл «Тема с вариациями» посвящен Пушкину и в первой публикации (альманах «Круг», 1923) носил недвусмысленное название «Стихи о Пушкине». Однако ни это посвящение, ни образ Пушкина — «фигуранта» почти всех стихотворений, ни многочисленные пушкинские аллюзии и цитаты не дают ответов на некоторые загадки цикла.

Помимо пушкинского слоя в цикле «Тема с вариациями» явственно просвечивает более древний — мифологический. Он подразумевает прежде всего названного в стихотворениях сфинкса и целый ряд неназванных ассоциаций, которые сфинкс за собой влечет. В своих комментариях к циклу Е. В. и Е. Б. Пастернак дважды обращаются к этому образу, трактуя его двояко: «…в „Теме с вариациями“ олицетворением „загадочной гениальности“ Пушкина стал сфинкс»[1217] и «сфинкс в стих. Пастернака — не мифическое полуживотное-получеловек, а характеристика и обозначение самого Пушкина»[1218]. И то и другое бесспорно, однако со сфинксом связываются и другие смысловые значения, важные для цикла в целом.

Тема сфинкса вводится эпиграфом из Ап. Григорьева, подчеркивающим загадочность, таинственность — главную, родовую черту сфинкса, а также вводящим определяющий для цикла мотив связи времен. Начальные строки стихотворения «Тема» вполне отчетливо разделяют сфинкса и Пушкина: поэт стоит на скале и, закрыв глаза, представляет себе сфинкса, находящегося в пустыне. С другой стороны, на Пушкина нужно смотреть как на одно из упомянутых в эпиграфе «Египта древнего живущих изваяний, // С очами тихими, недвижных и немых, // С челом, сияющим от царственных венчаний», — образ Пушкина, стоящего над морем, запечатлен на живописном полотне[1219], о котором помнит Пастернак, и в этом смысле отчасти совпадает с изваянием сфинкса.

С самого начала Пушкин будет событийно и метафорически связан со «стихией свободной стихии» — морем, а сфинкс — с пустыней. Пастернак применяет прием так называемого «рембрандтовского освещения»: фигуры сфинкса и Пушкина ярко подсвечиваются, вырываются из темноты, поскольку действие стихотворений происходит ночью (в отличие от известной картины Репина — Айвазовского). Сфинкс освещается голубоватым светом луны, Пушкин — свечами, но эти подсветки взаимозаменяемы, как, собственно, — Пушкин и сфинкс:

Светло как днем. Их озаряет пена.
От этой точки глаз нельзя отвлечь.
Прибой на сфинкса не жалеет свеч
И заменяет свежими мгновенно.

(«Не жалеет свеч», конечно, идиома — не жалеет усилий, однако она тут же реализуется в прямом значении — «заменяет свежими мгновенно».)

Или:

Плыли свечи. И казалось, стынет
Кровь колосса. Заплывали губы
Голубой улыбкою пустыни.
В час отлива ночь пошла на убыль.

Попутно заметим, что все действие разворачивается между приливом и отливом, которые соответствуют лунному циклу: луна, освещающая море и пустыню, вероятно, полная, и прибой заливает берег, чтобы к утру «взасос осушить песок». Этот природный цикл соответствует циклу творческому, который протекает ночью: от заката до рассвета; поэтому свечи оплывают, пока пишется черновик «Пророка».

Вернемся к тому, что своим внутренним взором видит Пушкин в сфинксе:

           Не нашу дичь: не домыслы в тупик
           Поставленного грека, не загадку,
Но предка плоскогубого хамита,
Как оспу, перенесшего пески,
Изрытого, как оспою, пустыней,
И больше ничего.

Взгляд Пушкина и «наша дичь» — то есть привычный, традиционный взгляд — противопоставлены, поскольку сфинкс сам по себе неоднозначен и предполагает разное восприятие. Не углубляясь слишком в историю вопроса, отметим только, что изначально сфинкс (шепсес-анх — «живой образ», ср. у Ап. Григорьева — «живущее изваяние») — это символическое изображение египетских фараонов или богов, а не мифологический персонаж. Со времен Раннего египетского царства синкретическое существо с головой человека (чаще всего конкретного фараона) и телом льва представляло идею могущества фараона, сравнимого с могуществом и силой льва[1220]. Знаменитый Большой сфинкс в Гизе, стоящий напротив пирамиды Хефрена (Хафра), возможно, имеет с ним портретное сходство.

Итак, пастернаковский Пушкин видит в сфинксе своего предка (понятие «хамиты» объединяет несколько народностей и языков, в том числе древних египтян и эфиопов), отсюда и внешнее сходство, и следующее за этим отождествление Пушкина со сфинксом. Заметим здесь важную деталь внешности, которую подчеркивает Пастернак: плоскогубость. Именно эта черта позволяет автору в дальнейшем окончательно слить Пушкина со сфинксом. Это происходит в третьей строфе, которая начинается со стиха, повторяющего первый: «Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа». Дальше следует метонимическая замена Пушкина сфинксом: «На сфинксовых губах — соленый вкус // Туманностей». Читаем: на губах Пушкина, родственно похожих на губы сфинкса, соленый вкус. Отсюда и финальный образ тихого смеха пустыни в пятой строфе. Имеется в виду улыбка сфинкса — квинтэссенция его загадочности, свойственная в равной степени и древнему каменному изваянию, и — поэту Пушкину. То, что здесь речь идет не только о сфинксе, но и о Пушкине, засвидетельствовано анафорическим повтором, прежде сопровождавшим имя Пушкина и напоминающим о море, — «скала и шторм»:

Скала и шторм и — скрытый ото всех
Нескромных — самый странный, самый тихий,
Играющий с эпохи Псамметиха
Углами скул пустыни детский смех…

«Детский» — поскольку еще очень молодой, рожденный всего лишь в эпоху Псамметиха, которая относится к VII веку до н. э., или к так называемому Позднему царству, наступившему фактически уже после завершения истории Древнего Египта[1221]. Речь, очевидно, идет о времени создания скульптуры Большого сфинкса — о том времени, когда впервые скулами пустыни заиграла его улыбка. Вообще, даже для современной египтологии вопрос датировки скульптуры — нерешенная проблема. Самая распространенная версия такова: сфинкс современен пирамидам и был создан в III тысячелетии до н. э., одновременно с пирамидой Хефрена — как ее мистический страж. Однако можно встретить и совсем другие версии, относящие скульптуру сфинкса к X или даже к XV тысячелетию до н. э. Немецкий египтолог Людвиг Борхардт (1863–1938), прославившийся знаменитой находкой скульптурного портрета Нефертити во время раскопок в Египте в 1912 году, полагал, что создание сфинкса относится к XXVI династии египетских фараонов, к VII в до н. э., то есть к эпохе, названной именем ее первого фараона — Псамметиха. Это было время, когда египетская культура, приближающаяся к своему закату, стремилась увековечить великое прошлое, вернуться к истокам. Тогда были созданы многие произведения искусства, копирующие египетскую древность. К их числу Борхардт относил и Большого сфинкса. Мнение Борхардта, публиковавшего свои статьи на немецком языке в начале XX столетия, когда изучение тайн Древнего Египта рождало постоянные сенсации, могло быть известно его современнику Б. Пастернаку, свободно читавшему по-немецки. Отсюда и прямое называние эпохи Псамметиха как времени рождения сфинкса в стихотворении.