Каору Такамура - Она (Новая японская проза)

• Название: Она (Новая японская проза)
• Автор: Каору Такамура
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2003
• ISBN: 5-94145-164-4

...Сейчас в Японии разворачивается настоящей ренессанс «женской» культуры, так долго пребывавшей в подавленном состоянии. Литература как самое чуткое из искусств первой отразило эту тенденцию. Свидетельство тому — наша антология в целом и данный том в особенности.

«Женский» сборник прежде всего поражает стилистическим и жанровым разнообразием, вы не найдете здесь двух сходных текстов, а это верный признак динамичного и разновекторного развития всего литературного направления в целом.

В томе «Она» вы обнаружите:

Традиционные женские откровения о том, что мужчины — сволочи и что понять их невозможно (Анна Огино);

Экшн с пальбой и захватом заложников (Миюки Миябэ);

Социально-психологическую драму о «маленьком человеке» (Каору Такамура);

Лирическую новеллу о смерти и вечной жизни (Ёко Огава);

Добрый рассказ о мире детстве (Эми Ямада);

Безжалостный рассказ о мире детства (Ю Мири);

Веселый римейк сказки про Мэри Поппинс (Ёко Тавада);

Философскую притчу в истинно японском духе с истинно японским названием (Киёко Мурата);

Дань времени: бездумную, нерефлексирующую и почти бессюжетную молодежную прозу (Банана Ёсимото);

Японскую вариацию магического реализма (Ёрико Сёно);

Легкий сюр (Хироми Каваками);

Тяжелый «технокомикс», он же кибергротеск (Марико Охара).

(из предисловия)

---

— Такое ощущение, что мы переехали на новую квартиру и приходится есть покупные о-бэнто. Все невкусное, чужое…

Мама медленно отправляла в рот по кусочку куриной грудки и тщательно разжевывала. На худой шее ее проступали все косточки, и было слышно, как она глотает.

— Если хочешь, поешь шоколада,

Я протянул руку и поставил шоколадный мусс на столик.

— Да, а ты желе.

Мама подала мне стеклянную вазочку. Глядя на ее худое бледно-голубое запястье, можно было подумать, что вазочка эта страшно тяжела. Не чувствуя вкуса, я в два приема проглотил желе.

Мы быстро привыкли к больничной жизни. Здесь не приходилось делать чего-то обязательного, можно было весь день проводить свободно. Только часы, отведенные для болеутоляющих уколов, напоминали о том, что находишься а больнице.

Моя чистюля-мама была очень довольна, что в хосписе не допускали ни малейшей халатности, с которой постоянно сталкиваешься в больнице. Ведра с грязными полотенцами не оставлялись по забывчивости в палате, назойливые объявления по внутреннему радио не тревожили дневной сон. Здесь властвовал покой, и лишь он один заводью обступал нас со всех сторон.

Когда у мамы было хорошее самочувствие, она обычно принимала солнечные ванны на открытой веранде или писала в Лондон другому сыну, моему младшему брату, Я хоть и находился здесь для присмотра за больной, но работы у меня, в общем, не было. Разве что стирка в первой половине дня, потом прогулка до почты, чтоб отправить письма по «авиа», а на обратном пути небольшие покупки. Иногда маме казалось, что ей становится хуже, и тогда я растирал ей спину и поясницу, а она, даже не глядя на часы, всегда точно через восемь минут говорила: «Все, достаточно» — и отводила мои руки.

В тот день я слонялся по коридорам, подыскивая, где бы почитать книжку. В комнате отдыха старик, лежа на кушетке, слушал через наушники радио. В музыкальном зале девушка лет двадцати с небольшим играла на гитаре, перелистывая страницы пособия. Играла запинаясь, неуверенно, но звуки были теплые. Заметив меня, она смущенно потупилась и опустила руки.

Рядом с музыкальным залом, в конце узкого коридора было еще одно помещение с надписью: «Комната волонтеров». А ведь в день приезда медсестра нас сюда не приводила…

С этой мыслью я приоткрыл дверь. И на какое-то время оцепенел от увиденного. Странное ощущение — словно невозможно сделать глубокий вдох, словно захолодели губы — появилось у меня на мгновение. Впрочем, может, мне это и показалось. Но одно было абсолютно точно: в комнате была Она. Она вышивала.

— А! Надо же… Виноват…

Стараясь избавиться от растерянности, я произносил бессмысленные слова. Она положила иглу и с удивлением обернулась в мою сторону.

— Вы не помните меня? Это было давно, больше двадцати лет назад. Мы жили рядом на даче и одно лето провели вместе…

На столе лежало полотно густо-зеленого цвета, под руками девушки оно было натянуто на круглую деревянную рамку.

Это пяльцы, чтобы растягивать материю, тогда она нигде не провисает и вышивка получается аккуратной — так объясняла мне она двадцать лет назад. Сбоку стояла корзинка с рукодельным набором. Оттуда выглядывали разноцветные нитки. Я старался разглядеть узор, но свет из окна был слишком яркий, И видно было плохо.

Она моргнула несколько раз, повертела наперсток и вновь подняла на меня взгляд.

— Да, конечно. Я помню.

Мы вышли с ней во дворик. Солнечные блики последних дней лета упруго плясали по газонам. На открытой веранде отдыхали несколько больных. Все они рассеянно смотрели куда-то вдаль. Шторы на мамином окне были задернуты. Наверное, она еще спит. Мы прошлись по двору, а потом уселись на скамейку за клумбами, откуда открывался самый красивый вид.

— Как вы сюда попали? Она заговорила первой.

— Здесь лежит моя мать. Рак грудной железы, уже перешло на позвоночник.

Она сочувственно вздохнула.

— А я сюда хожу как волонтер. Беседую с больными, занимаюсь цветами, провожу базары… Сейчас я вышиваю покрывало для постели.

Когда мы с ней встретились в первый раз в дачном особняке, она тоже вышивала. Сидела на террасе на самом краешке стула, вся согнувшись, и раз за разом беспрестанно нажимала на что-то пальцем. Я тогда не сразу понял, что это вышивание. Сперва подумал — может, она каких букашек иголкой давит? Как будто это какая-то тайная жестокая игра… Нам было тогда по двенадцать лет.

Как я попал тогда в тот только что отстроенный особняк по соседству? Может, мама велела отнести туда газеты? А может, мы с братом играли в кэтч-бол и мяч случайно закатился к соседям? Не могу вспомнить. Она как-то вдруг, сразу возникла перед моими глазами. Так же, как и сегодня, когда мы встретились снова — совершенно неожиданно.

Мы рассказали друг другу о том, что обрушилось на каждого из нас после того лета, когда нам было по двенадцать. В тот год зимой в авиакатастрофе погиб мой отец. Были трудности, в том числе и финансовые, дачу продали, Потому я и не смог больше с тобой встретиться. В университете занимался промышленным дизайном, так с тех пор в этой области и работаю, а сейчас взял длительный отпуск. Сейчас у меня умирает мать.

— Никаких примечательных событий в общем-то не было, — как бы извиняясь, сказал я.

Ее же история была более прозаичной.

— Астма у меня не прошла, работать я так никуда и не поступила, замуж не вышла, сижу дома в четырех стенах. Волонтерство в этом хосписе — вот и все мое участие в жизни.

Ах да, вспомнил я, она же была астматиком. В кармане у нее всегда лежал пластмассовый баллончик странной формы. Белого цвета, непрозрачный, а в самой серединке чуть грязноватый от указательного пальца. В этом месте нажимаешь, а он шипит и выпрыскивает лекарство. При мне с ней приступов не случалось, но как пользоваться баллончиком, она мне однажды объяснила.

— Когда дышать становится трудно, нужно вот так — видишь? — этот кончик взять в рот и вот здесь посильнее три раза нажать. И хорошенько вдохнуть.

Объясняя, она и в самом деле широко открыла рот. В глубине показалось ее горло, покрытое красноватой слизистой оболочкой, и я в смущении потупился.

— А все-таки хорошо, что ты меня узнал.

— Да. Ты совсем не изменилась.

Это не было ложью. Белая, почти просвечивающая изнутри кожа, длинные ресницы, придающие глазам особую лучистость, тонкая шея, густые волосы. Все, что запечатлелось у меня двенадцатилетнего, так и сохранилось. Точнее, когда я всматривался в нее сейчас, в памяти одно за другим оживало то. что. казалось бы, уже должно быть совсем забыто,

— Но все-таки я не лицо твое узнал, — признался я честно. — Меня поразил сам облик — девушка за вышиванием. Чуть согнутая спина, движения кончиков пальцев, все эти штучки для рукоделия, разложенные на столе, — вот по чему я узнал тебя. Никаких сомнений — ты в то время.

— Я рада, что ты вспомнил, — сказала она с улыбкой и поправила подол платья, колышущийся от ветра.

Солнце светило ярко, но в чем-то уже была заметна осень. На газоне чуть слышно работала поливальная установка. Тени от крыш на веранде уже слегка изменили форму. Дремавшие пациенты как-то незаметно исчезли. Перед нами вдали виднелась узкая полоска моря.

Она замолкла, и беседа сразу прервалась. Казалось, хочется рассказать о многом, но стоило лишь попытаться облечь мысли в слова, как возникало ощущение неловкости и разговор не получался. Тем не менее в этом вовсе не было чего-то неприятного. Просто требовалось какое-то время, чтобы случайно разбуженные в нашей памяти дети пришли в себя. Наслаждаясь безмолвием, мы ожидали того момента, когда слетит пелена времени, укутывающая этих детей.

— А завтра мы сможем увидеться? — тихо, стараясь не нарушить этого настроения, спросил я.

— Да. Я собираюсь приходить сюда каждый день, пока не закончу покрывало.

С уверенностью кивнув, она сплела пальцы на коленях. Вдали, где небо ложилось на море, уже появились краски вечерней зари.

— Помнишь семью, что построила особняк рядом с нами, с западной стороны? — спросил я у мамы, погасив свет и улегшись в кровать.

— Особняк? Мы же его давно продали…

— Я говорю про последнее лето перед тем, как мы С ним расстались. Дом с треугольной крышей, там была большая терраса и колокольчик у входной двери.

— Хм…

В задумчивости она перевернулась с боку на бок.

— Если рядом с нами, так там жил художник. Мы были в чудесных отношениях.

— Да нет, художник жил с восточной стороны, а я говорю про западную. Посреди рощи, за болотцем с крабами. Там была девочка, моя ровесница. Ты ее тоже, должно быть, видела.

— Ну-у… — протянула неопределенно мама.

— Я снова встретил ее сегодня. Здесь, в хосписе.

Ответа не последовало. Вскоре послышалось ее

сонное дыхание.