Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть

• Название: Ворчливая моя совесть
• Автор: Борис Рахманин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

Для новой книги поэта и прозаика Бориса Рахманина по-прежнему характерно сочетание точного изображения быта с тягой автора к условным, притчевым формам обобщения. Своеобразным сплетением романтического и буднично-реального, необычностью обычного автор создает особую поэтическую атмосферу в обрисовке современной жизни нашего общества.

---

Театр киноактера в глубине двора. Еще здание — уже несколько лет в ремонте. Краснокирпичная школа. Огромное здание, в нижнем этаже которого несколько магазинов. «Галантерея», «Ткани», «Овощи»… По ту сторону, у американского посольства, целая автовыставка, автомузей, автоколлекция… Самые разнообразные автомобили. Пыльные, заляпанные глиной российских дорог, с помятыми крыльями и новенькие, сияющие перламутровым лаком. По ту сторону места для них уже мало. Стоят несколько и по эту сторону. В том числе великолепный, цвета старой слоновой кости «мерседес». Фомичев остановился, покачав головой, осмотрел машину с головы до ног, снова головой покачал. «Загнивают…»

— Хелло, бой! — у арки, возле магазина «Ткани», стоял толстячок в голубых, тесноватых ему джинсах, в туфлях на очень высоком каблуке. Пиджак, галстук — все ненашенское. Короче, пижон в рассрочку. И под большим градусом.

— Твоя машина? — кивнул он на «мерседес».

— Что?!

— Твоя машина, спрашиваю?

— М-моя…

— Продай!

Не улыбается, со всей серьезностью предлагает.

— Самому нужна.

— Тебе нужна, а мне нужнее. Продай! Хорошо заплачу!

— А сколько?

— Вот это разговор! Не обижу, двадцать тыщ дам!

— Ха-ха! — обиделся Фомичев. — Двадцать! Шутишь! Давай тридцать!

— Тридцать?! Ты в своем уме? — Пижон не на шутку рассердился. — Тридцать! Дай бог мне за нее тридцать выручить, когда в солнечные края ее перегоню. Двадцать две берешь? Двадцать три? Ну, последний раз спрашиваю — двадцать пять?

Фомичев, хоть и без особой охоты, согласился.

— Значит, по рукам? — обрадовался толстячок. — Ну, так бы сразу и говорил. Значит, тебе двадцать пять, пару-тройку сотняг на накладные расходы, чистой прибыли — четыре тыщи с небольшим! — он расхохотался. — За десять минут — такой заработок! Неплохо, а? А знаешь, чья это машина? Третьего атташе! — он кивнул на ту сторону. — Ох, со мной раз случай был! — он понизил голос, оглянулся по сторонам. — Я в этом доме живу, как раз над «Тканями». Когда утром из окна ни выглянешь — всегда посольство видишь. А однажды проснулся, подошел к окну… Яп-пон-ский городово-о-ой! Что это?! «Ткани»! Понимаешь, улицу вижу, начало туннеля, троллейбус ползет десятый номер, а по ту сторону — магазин «Ткани». Оказался, понимаешь, спьяну в гостях у этого самого, — кивнул он на «мерседес», — у второго атташе! Каково?

— Молодец, — кивнул Фомичев, — хорошо врешь!

Пижон просиял.

— Ну, двинули ко мне. Гости там у нас, музыка, винегрет! Хочешь поиметь мою жену?

Удивленно вытянувшееся лицо Фомичева его рассмешило.

— Ага, испугался! — Он взял его за руку. — Пошли!

…Открыла им молодая женщина с очень сердитым лицом. В цветастом клеенчатом фартуке.

— Уже успел где-то! — выкрикнула она с бессильной злостью. — Дома не можешь, скучно? Обязательно нужно, чтобы…

— Познакомься, это мой новый друг. Мы с ним заключили только что очень выгодную…

— Твои собутыльники меня не интересуют! — выкрикнула она со слезами. И, повернувшись, ушла.

Фомичев хотел было сбежать, но пижон преградил ему дорогу.

— Не трусь! — И, понизив голос, оглянувшись на распахнутую дверь, объяснил: — Ей уже тридцать семь, на два года меня старше, вот и вопит. Забыла, что я ее с ребенком взял. — Еще более понизил голос, в самое ухо Фомичеву: — Алименты с бывшего мужа сертификатами получает, понял? — и многозначительно провел по своим одеждам. — Из «Березки» все, понял? Потому и терплю.

…Шум, дым, столпотворение. Музыка, говор… Несколько парней. Одни в джинсах, другие в изысканных дорогих костюмах и в цветных рубашках, широкие воротники которых выложены поверх пиджаков. Несколько молодых женщин и девушек. Кто в мини-юбке, кто в длинном, до пят, шуршащем платье. Курят, закусывают, танцуют. Речь пересыпана английскими и французскими фразами, латинскими изречениями. Анекдотам, шуткам, забавным случаям из жизни нет конца.

— Как говорили древние: карпе вием!

— Вынь карпа, что ли?

— Почти… Или: лови момент!

— Май фейворит кала из блу!

— А мой — серо-буро-малиновый!

— Ох, братцы, вот я в гостеприимной Армении май прошлый отмечал… Ну, доложу вам!.. Тяжело пришлось!

— Что? Ереванского разлива?

— Вот-вот!

— Тяжело в Армении — легко в бою, — вполголоса произнес краем уха прислушивающийся к разговору Фомичев.

Никто не расслышал его шутку. Только Пижон.

— Тяжело в Армении — легко в бою! — повторил он со смехом.

Теперь все расслышали, одобрительно рассмеялись, стали хлопать его по плечу.

— Взгляните на эту рюмку с коньяком, — философствовал один из парней, лысый и коренастый, со значком мастера спорта. — Несмотря на свое содержимое, она твердо стоит на единственной ножке. Она полна сознанием собственного достоинства, хотя содержимое ее уже наполовину выпито. А внутри ножки — взгляните! — блик, похожий на столбик ртути. Сорок полновесных градусов на шкале. Коньяк! Хоть и не ереванского разлива!

— Ты этого хотел Жорж Данден!

Ну, и т. д. и т. п. У Фомичева было такое чувство, будто кое-что из произнесенного записано у гостей на ладонях разборчивым почерком. Какая-то совсем юная девица, девочка, усевшись перед трюмо, оскалившись, красила помадой губы. Когда женщины красят губы, они всегда как бы оскаливаются. И эта туда же. Накрасила вишневой — не понравилось. Стерла. Нашла на тумбочке другой колер, посветлее, клубничный, — оскалилась, накрасила, тоже не по душе. На тумбочке уже несколько ваток лежало с мазками разных оттенков алого цвета.

— Обезьяна, — прошептал Фомичев едва слышно, почти мысленно и смутился, увидев в трюмо устремленный на него оскорбленный взгляд. И еще на одну девушку обратил Фомичев особое внимание. Черненькая, гибкая. Забравшись на стул, отвернувшись от общества, она несколькими фломастерами что-то такое рисовала на стене. Сама худенькая, а ноги сильные, полные. Что она рисует? Э, да это же Аленушка! Ну да! Сидит грустная над водой, задумалась над тем, как жить дальше.

— Вы художница? — робко спросил Фомичев.

— А вы в этом сомневаетесь?

Вынырнул Пижон, нес Фомичеву кофейную чашечку с водкой и соленый огурец на вилке. Очевидно, как гонорар за армянскую шутку.

— Знаешь, кто это? — спросил Пижон у Художницы.

— Знаю. Такой же остолоп, как ты!

Через некоторое время Фомичев был уже чуть ли не душой общества. Перетанцевал со всеми дамами, не исключая девочки с серебряными губами — и такая помада нашлась на тумбочке хозяйки. Танцевали они молча.

Только в конце танца, когда Фомичев полушутливо поклонился, она…

— Через два года мне будет восемнадцать. И я вам за обезьяну та-а-ак отомщу…

— А как?

— Увидите!

— Скажите, а в каком месяце через два года вам исполнится восемнадцать?

— В июне. Семнадцатого июня.

— И я семнадцатого июня!

Она почему-то не удивилась.

— Вот и прекрасно, не забудете.

Пригласил Фомичев, войдя во вкус, и хозяйку дома. Она не отказала, хотя и не сняла своего клеенчатого фартука.

— А ты хват, — заметила она хмуро. — Откуда, собственно говоря, ты взялся?

— С Красной площади! Не верите? — продолжая танцевать, он показал ей все тот же пригласительный билет.

Продолжая танцевать, она взяла билет, долго рассматривала его, вернула и теперь столь же долго изучала улыбающуюся физиономию Фомичева.

— Я вижу тебя в первый раз, — произнесла она, — и больше, думаю, не увижу, но мне хочется… Сама не знаю почему… Хочется, чтоб ты оказался человеком. Человеком! — повторила она, как-то странно повысив голос.

— Знаешь, — смутился Фомичев, — а я скоро уезжаю. Далеко-далеко! — и он махнул рукой в неопределенном направлении. — На Север, в общем. В Заполярье. Перейду на заочный и…

Она смотрела на него расширенными, чуть сумасшедшими глазами.

— Пожалуйста, никому здесь, кроме меня, об этом не говори. Ладно?

— Думаешь, засмеют?

— Ну что ты! Это хорошие ребята. Лингвисты, физики… Вон тот, лысый, автогонщик, чемпион. Но, понимаешь… То, о чем ты мне сейчас рассказал… Не говорят об этом. Понимаешь?

— Послушай, а кто вон тот кадр? С серебряными губами?

— Моя дочь.

Фомичев присвистнул.

— А кто же ее отец? Если не секрет?

— Очумел? Он же тебя и привел сюда! Вон тот остолоп толстый!

Фомичев снова присвистнул.

— А кто он по профессии?

— Продает в подземном переходе книги.

…Было уже довольно поздно.

— Мужики, — канючила черненькая гибкая художница, — ну, кто меня проводит домой? Мужики!..

И он пошел ее проводить. По дороге, выяснив, что родителей его нет дома, она предложила направиться к нему.

— Посмотрю, в каком интерьере ты обитаешь.

…Уже под утро, прижавшись к Фомичеву всем телом, положив на его грудь легкую смуглую руку, шепотом рассказывала о своем муже.