Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть

• Название: Ворчливая моя совесть
• Автор: Борис Рахманин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

Для новой книги поэта и прозаика Бориса Рахманина по-прежнему характерно сочетание точного изображения быта с тягой автора к условным, притчевым формам обобщения. Своеобразным сплетением романтического и буднично-реального, необычностью обычного автор создает особую поэтическую атмосферу в обрисовке современной жизни нашего общества.

---

— Многие советовали мне в детдом его отдать, — произнес капитан, — а я не отдал. Разузнал, как усыновление оформить, все чин чином. Толиком его назвал. Тоже, конечно, намыкался сперва. С непривычки. Когда бобылем был, хоть и не бог весть какой ухарь, а нет-нет да и стирала мои рубахи какая-нибудь. Ну, а отцом-одиночкой стал, забыли они ко мне дорогу. На черта, мол, сдался! Толик сперва со мной плавал. Потом, значит, домик я купил. На несколько лет пришлось реку бросить. Потом снова плавал, снова бросал… — он махнул рукой.

«Вот и зря, что в детдом его не сдал, — думал Фомичев. — Все по-другому вышло бы, лучше».

— Значит… Один вы сейчас. Ну и правильно! — На Фомичева опять нашло. Чертовы бумажные мешочки… Хотелось говорить только правду. — Ну и… Так вам и надо! Вы же… Подумаешь, усыновил. Лучше в детдом его сдали бы!..

Капитан вздохнул:

— Да, пока я один.

«Пока? Что он еще задумал — угрюмый Серпокрыл?»

— Может, еще кого усыновить хотите? Не нужно!

…Часа в три ночи Фомичев проснулся, поворочался. «Значит, Серпокрыл-старший тоже считает, что Анатолий… Что он сам… А если Заикин все-таки? Если?.. Впрочем, — подумал он, — теперь все это не должно меня занимать, не касается меня. Отрезанный ломоть я. Даже ради установления истины не вернусь я в Заполярье. Достаточно с меня той истины, которую я уже установил, того, как обдурил меня, отделался от меня ради Лазарева начальник НРЭ». Фомичев потер лоб, голова трещала немилосердно. Чертовы бумажные мешочки! Постепенно он припомнил и другие подробности вчерашнего обеда-ужина у капитана и почувствовал, что краснеет. Оделся, вышел на палубу. Одно лишь живое существо — сам теплоход нарушал безжизненное однообразие окружающей его пустыни. Изборожденная струями дождя даль реки, непроглядный клубящийся туман по берегам. Дождь хлестал по палубам и белым переборкам упрямо движущегося вперед судна. Какая-то фигура метнулась вдруг с пассажирской палубы вниз, глухо загрохотала под ногами железная лестница. Кажется, тот, что бритву у Фомичева спрашивал. Чокнутый какой-то. Вобрав голову в воротник, Фомичев быстро взбежал наверх, в рубку, и поскорей захлопнул за собой дверь.

— Можно?

Капитан оглянулся. Помедлил… Кивнул. Он был в тулупчике, в ушанке. Спокоен, собран и, кажется, свежевыбрит. Такого бутылочкой «плиски» не свалить.

Рулевой, замерший у пульта. Рычаги, маховики, ручки… Светятся, мигают разноцветные лампочки приборов. Легкое, ровное гудение. Пепельница полна окурков.

— Право руля, — сказал капитан негромко.

— Есть право руля! — откликнулся рулевой.

Взяв со столика большой черный бинокль, капитан посмотрел на мглистую завесу дождя.

— Мм… Так держать!

— Есть так держать!

Фомичев тихо стоял сзади, смотрел. Слушал. Украдкой приложил глаза к резиновому окуляру локатора. Светящаяся зеленая стрелка прошлась по экрану, на мгновение высвечивая темные силуэты берегов. Раскрытая лоция лежала рядом, на другом столике. «Лист 58». Тщательно вычерченный участок реки с протоками. Похоже на кровеносную аорту. Или на нервное волокно.

«Берега низменные. Поросли кустарником. Предупреждение — суводи. Остерегайтесь песчаной отмели, отходящей от ухвостья острова Сыро-Пугор…»

— Повалки нет на картушке!

— На румбе?

— На румбе триста сорок!

— Левее!

— Есть левее!

«В русле имеются камни, — читал Фомичев лоцию, — гарантированные габариты судового хода не установлены… Имеются каменистые огрудки… Остерегаться каменистых высыпок из речек у правого берега…»

— Три градуса левее!

— Так держать!

— Выдерживаю!

Мальчишеское волнение охватило Фомичева. Почти ничего не видно было впереди. Дождь, белесая мгла. Да-а-а… Атмосферное давление — будь здоров! Сибирское, что называется!

Капитан то к окну, то к локатору подходил, задевал при этом лежащий на пульте бинокль. «Как бы не уронил», — невольно сжался Фомичев. А сказать, вмешаться — не посмел. Но вот капитан снова взял в руки бинокль, и у Фомичева отлегло от души.

— Товарищ капитан… Андрей Константинович… Я… Я вам… Не совсем… — Пауза. Вздох. — Скажите, — произнес он наконец, — а каменистые огрудки — что это?

— Лед камни большие тащит, — спокойно ответил Серпокрыл, — всякий раз они на другом месте.

— А… А суводи?

— Кружит когда… Водовороты.

Камни, возникающие всякий раз на другом месте, суводи, втягивающие в свое безжалостное, неумолимое кружение… Отмели… Сколько же опасностей таится на пути теплохода, идущего по реке, на пути Земли в движении ее по Вселенной, на пути человека, живущего…

Фомичев чихнул…

Вот уж не думал он, не гадал, что дважды в течение нескольких дней побывает в городе Ханты-Мансийске. Сначала в авиапорту, а теперь в речном. Дождя уже не было, но влажный воздух так и поблескивал, насыщенный невидимыми капельками. Да и небо хмурилось, как бы раздумывая — а не обрушиться ли снова на головы людей ливнем. Принарядившись, приняв на всякий случай воинственный вид, сошла на берег Егоровна. За компанию и Савельева с внуком прихватила. Все не так страшно. И Фомичев с ними. Миновали арку деревянного вокзала, вышли на песчаную площадку. Стали оглядываться. Фомичев первый заметил седобородого старика, левый глаз у которого отсутствовал, словно бы тестом был залеплен. На пиджаке, под бородой, — облупившийся, почти белый орден Краской Звезды. Обратил на него внимание Егоровны. Та отрицательно покачала головой:

— Что ты! Бородатый, старый… Нет! — но взгляда от старика не отвела. Всматривалась, всматривалась. Охнула вдруг. — Кондауров! — вскричала. — Это ты, што ль?

Старик тоже вгляделся. И он, видно, глазам своим не поверил. То бишь глазу своему единственному. Шагнул…

— Наташа?!

— Узнал? Да, Наталья Егоровна… Ну, здравствуй, што ль! — Глаза у Егоровны повлажнели. Целоваться и обниматься они не стали, даже руки друг другу не подали, только смотрели, смотрели. — Чего ж ты один явился? Где ж молоденька-то твоя? — Она демонстративно заоглядывалась. Савельев, Фомичев и Вовка тоже заоглядывались. Интересно, что за красавица отбила Кондаурова у Егоровны, которая и сама его до этого отбила у подруги Тани.

— Это Раиска-то? — удивился старик. — Давно уже похоронил. Лет с десять, — вздохнул он. — Да и ты ведь одна.

— Я? — воскликнула Егоровна. — Я не одна! Где ж я одна? Никифор Анисимович! Вовка! — позвала она. — Фомичев! Подойдите поближе, познакомьтесь!

Познакомились. Помолчали.

— А в Березове, — сказал Вовка, — у Егоровны с дочкой встреча, а в Салехарде — с Феликсом.

— Капитолину увидишь? — оживился Кондауров. — Ей сколько годов сейчас? Уже под сорок, чай? А Феликс — это кто?

— Внук твой, Кондауров, — проговорила она сквозь слезы. — Ох, Кондауров, Кондауров… — отвернулась и стала всхлипывать в голос. — Видно, в самое лучшее свое приоделся, раз орден нацепил, — приговаривала она сквозь слезы, — а уж такое старье — в утиль не жалко. Замызганное все, драное, ботинки дырявые. Шнурки-то хоть поменял бы. Ботинки черные, а шнурки желтые. А сам-то — худой, в бороде спичка горелая застряла… Ох, Кондауров, Кондауров! Пенсию-то получаешь?

Он, не отвечая, махнул рукой. И хотя она стояла боком к нему, хоть и не глядела на него — дошел до нее этот равнодушно-отчаянный, вялый жест. Покивала понимающе. Стала утирать краем платочка слезы.

— Может, не следовало мне у Тани тебя отбивать, — проговорила она с шумным протяжным вздохом, — может, иначе жизнь твоя сложилась бы. Ведь по сей день дура старая, Танька-то, помнит тебя. И любит.

Старик встрепенулся.

— Таня? Это какая же? — переступил он с ноги на ногу. — Казначеева, что ли? Ну?! Смотри ты… Жива? Слышь, Наталья, ты мне ее адресок дай. Она где сейчас живет?

В один момент Егоровна как-то подобралась вся. Сузились глаза, поджались губы.

— Адресо-о-ок! — протянула она. — А я почем знаю? Поди поищи по свету Татьяну свою. Только поторопись!..

— А я знаю, где Таня живет, — произнес Вовка, — это такая старая-престарая, в валенках, да? — Но дед дернул его за руку и быстро отвел в сторону. Стал ему выговаривать там, разгневанно грозить пальцем.

Фомичев не знал, как быть. Оставаться? Уйти?

— А эти товарищи тебе кто? — спросил Кондауров, поглядев на Савельева с внуком и переведя взгляд единственного своего, слезящегося глаза на Фомичева.

— Да никто они мне, — с внезапной горечью призналась старуха, — едем вместе. Одна я… Так же, как ты…

— У тебя дочь. Внук…

— А у тебя? — усмехнулась она. — Ведь это же и твоя дочь! И внук твой!

Фомичев незаметно отошел в сторону. Это верно — чужой он человек, посторонний. Рядом, щелкнув раскрывшейся дверцей, остановился автобус. «Речной порт — Аэропорт». Интересный маршрут. В него вмещались оба посещения Фомичевым города Ханты-Мансийска. Вошел в автобус. Кондукторша протянула ему в обмен на пятак билет. Взглянул на цифры — счастливый. Проверим!.. Розовый, точно после бани, здоровяк показывал всем желающим, давал потрогать приобретенную им на речном вокзале с рук бесхвостую шкурку белого песца.