Эразм Роттердамский - Сочинения

• Название: Сочинения
• Автор: Эразм Роттердамский
• Жанр: Философия

В книге представлены наиболее известные произведения Эразма Роттердамского: «Похвала глупости», «Жалоба мира», «Разговоры запросто».

Эразм Роттердамский – представитель «северного Возрождения», великий писатель и философ-гуманист. В своих трудах автор подробно касается наиболее сложных для восприятия тем – свободы воли, идеальных форм общественной жизни, достоинства человека.

Споры вокруг произведений Эразма Роттердамского не утихают до сих пор. Его «Похвала глупости», написанная как бы между делом, побила все мировые рекорды популярности.

---

Эразмий. Да, конечно.

Дезидерий. Ведь, помимо речей за столом, помимо повседневных разговоров, ты сразу после завтрака выслушиваешь восемь изящных, остро отточенных изречений, выбранных из лучших авторов, и после обеда столько же. Подсчитай-ка, сколько наберется за месяц и за год.

Эразмий. Целая гора, если бы все упомнить.

Дезидерий. А раз вокруг говорят только по-латыни, и говорят хорошо, что мешает тебе в течение немногих месяцев выучиться этому языку, когда неграмотные мальчишки за короткий срок выучиваются по-французски или по-испански?

Эразмий. Последую твоему совету и испытаю свой ум – способен ли он привыкнуть к ярму Муз.

Дезидерий. Иного искусства запоминания, кроме старательности, любви и усердия, я не знаю.

Проповедь, или Дермард

Гиларий. Левин.

Гиларий. Боже бессмертный! Каких только чудищ не рождает и не питает земля! До такой степени забыть всякий стыд! А еще «серафические мужи»[908]! Наверно, воображают, будто перед пнями дубовыми держат речь, а не перед людьми!

Левин. Что это Гиларий бормочет себе под нос? Наверно, стишки сочиняет.

Гиларий. С каким удовольствием заткнул бы я грязную пасть этому болтуну дермом!

Левин. Окликну его. Что с тобою, Гиларий? Отчего такой невеселый, вопреки своему имени[909]?

Гиларий. Ах, как хорошо, что ты повстречался мне, Левин! Сейчас выплесну в тебя всю горечь, которая накопилась в этой груди!

Левин. Чем в нас, так уж лучше в таз. Но что такое приключилось? Откуда ты идешь?

Гиларий. От святой проповеди.

Левин. Что поэту до святых проповедей?

Гиларий. Я святого не чуждаюсь, но тут напал на святость в том смысле, в каком Вергилий называет «святою» жажду золота, – на гнусную святость. Вот из-за таких пустобрехов я и не хожу к проповеди.

Левин. А где было дело?

Гиларий. В соборе.

Левин. После обеда? Об эту пору люди обыкновенно спят.

Гиларий. Хоть бы все люди спали для этого болтуна, едва ли достойного проповедовать даже перед гусями!

Левин. Гусь существо шумливое. Говорят, правда, что патриарх Франциск проповедовал как-то перед сестрами-птичками, и те слушали в глубоком молчании. Но разве по субботам тоже бывает проповедь?

Гиларий. Бывает, в честь святой Девы. По воскресеньям проповедуют Христа, а Матери подобает первенство.

Левин. О чем проповедник говорил?

Гиларий. Изъяснял Песнь Богородицы[910].

Левин. Избитая тема.

Гиларий. Но как раз под стать проповеднику. Я подозреваю, что ничего иного он и не знает. Так же, как, говорят, молено встретить священников, которые не знают ни одной службы, кроме заупокойной.

Левин. Итак, назовем его «Проповедником от «Величит», или «Величительным проповедником». Но что была за птица, в какие перья одета?

Гиларий. Очень схожа с коршуном.

Левин. А из какого птичника?

Гиларий. Из францисканского.

Левин. Что ты говоришь! Из святейшего братства? Может, из выродившейся породы, из тех, что зовутся «радующимися»[911] и ходят в темной рясе и в башмаках, подпоясываются белым поясом и не боятся – страшно вымолвить! – не боятся трогать деньги голыми руками?

Гиларий. Нет, из отборнейшего стада, из тех, что с наслаждением именуют себя «наблюдающими устав», носят рясу цвета золы, веревочный пояс и сандалии и скорее человека убьют, чем прикоснутся к деньгам.

Левин. Нет ничего удивительного, если между розами вырастет репейник. Но кто выпустил этого шута на такой проскений[912]?

Гиларий. Ты назвал бы его шутом еще с большею уверенностью, если бы увидал своими глазами. Высокий, дородный, щеки красные, брюхо торчком, плечи как у гладиатора – прямо атлет какой-то! И, насколько можно догадываться, за обедом выпил не одну кружку вина.

Левин. Откуда столько вина у того, кто не притрагивается к деньгам?

Гиларий. От короля Фердинанда[913]: наш гладиатор получал по четыре кружки на день из королевского погреба.

Левин. Худая щедрость! Но, может, он ученый?

Гиларий. Нет у него за душою ничего, кроме бесстыдства, негодяйства да разнузданного языка.

Левин. Что же ввело Фердинанда в заблуждение – почему бык очутился в палестре?

Гиларий. Собственно говоря, благочестие и королевская доброта: кто-то хорошо о нем отозвался, и король склонил голову к правому плечу.

Левин. Как Христос на кресте… А слушателей собралось много?

Гиларий. Как могло быть иначе – в прославленном храме, в Аугсбурге, во время сейма[914], на который император Карл созвал столько монархов со всей Германии, из Италии, из Испании, из Англии? Даже ученые пришли в немалом числе, особенно те, что состоят при разных дворах.

Левин. Едва ли этот хряк мог произнести хоть что-нибудь достойное такого собрания.

Гиларий. Зато произнес многое, что было достойно его самого.

Левин. Что же? Расскажи, наконец! Но сперва, пожалуйста, открой мне его имя.

Гиларий. Это ни к чему.

Левин. Отчего, Гиларий?

Гиларий. Мне неприятно делать одолжение таким скотам.

Левин. Как? Выставлять на позор – это значит одалживать?

Гиларий. Они почитают за величайшее благодеяние, если их выводят из безвестности каким бы то ни было способом.

Левин. Но все-таки назови мне имя. Я буду молчать.

Гиларий. Его зовут Дермардом[915].

Левин. Прекрасно его знаю! Это ведь он, Дермард, недавно в каком-то застолье обозвал нашего Эразма «диаволом»?

Гиларий. Он самый. Тогдашние его слова, правда, не сошли ему безнаказанно, но все же люди учтивые и доброжелательные приписывали их хмелю, опьянению.

Левин. А как он оправдывался в ответ на все укоры?

Гиларий. В сердцах, дескать, сказал.

Левин. «В сердцах»? Ведь у него ни сердца нет, ни души!

Гиларий. Но когда Дермард излил свое гнойное дермо всенародно, да еще в таком месте, да еще перед такими слушателями, при таком блестящем стечении монархов, наконец – это уже показалось непереносимым и мне, и всем образованным людям!

Левин. Рассказывай! Не томи!

Гиларий. Он долго, до крайности тупо и до крайности злобно нападал на нашего Эразма. «Появился в последнее время, – так он орал, – какой-то новый доктор Эразм. Виноват, оговорился: не Эразм, а осел!» И тут же объяснил народу, как «осел» по-немецки. Левин. Очень забавно!

Гиларий. Так ли уж забавно? Скорее глупо! Левин. Разве, по-твоему, не забавно, что такой осел зовет «ослом» кого бы то ни было (не говоря уже об Эразме)? Одно я знаю точно: будь среди вас сам Эразм, он бы от смеха не удержался.

Гиларий. Да, бестолковостью он напоминал осла не меньше, чем цветом платья.

Левин. Я полагаю, во всей Аркадии[916] не сыскать осла, который был бы ослом до такой степени, чтобы жевать сено с большим на то правом, нежели у нашего Дермарда.

Гиларий. Ну, прямо-таки Апулей навыворот! Тот под ослиным обличием скрывал человека, этот под человеческим обличием скрывает осла.

Левин. Но этаких ослов мы нынче кормим пирогами да поим медвяными винами, – так что же удивляться, если они и кусают, кого вздумается, и копытами лягают?

Гиларий. «Этот, говорит, доктор-осел смеет поправлять «Величит», хотя песнь изречена святым Духом через уста святейшей Девы!»

Левин. Узнаю παροιμιαν αδελφικην[917]. Гиларий. Он так надрывался и ужасался, словно совершилось чудовищное богохульство.

Левин. Сердце в пятки уходит! Что же он натворил, наш Эразм?

Гиларий. Церковь поет: «Ибо призрел господь смирение рабы своей», а Эразм, вместо этого, перевел: «Ибо призрел ничтожество рабы своей». Это слово по-немецки звучит унизительнее, чем по-латыни.

Левин. Кто ж не согласится, что это мерзостное богохульство – святейшую Матерь Христову, которая превыше всех серафимов и херувимов, назвать ничтожной рабою?!

Гиларий. Ну, а что, если бы кто-нибудь назвал апостолов ничего не стоящими рабами?

Левин. Я бы сложил костер богохульнику.

Гиларий. А что, если бы несравненно Павла-апостола кто-нибудь назвал недостойным апостольского имени?

Левин. Я закричал бы: «Огня!»

Гиларий. Но именно так научил говорить своих апостолов единственный неопровержимый учитель – Христос[918]: «Когда исполните все, повеленное вам, говорите: «Мы рабы, ничего не стоящие». И, помня об этом наставлении, Павел объявляет о себе: «Я наименьший из апостолов и недостоин называться апостолом»[919].

Левин. Да, так объявляют о себе люди благочестивые, ибо скромность – добродетель, которая богу всего милее; но если то же объявит о них кто-либо другой, и особенно когда они причислены к лику святых, – это тяжкое богохульство.

Гиларий. Отлично распустил узел! Но тогда, если бы Эразм сказал про почитаемую Деву, что она ничтожная раба господа, всякий согласился бы, что это нечестие. Однако ж это она сама говорит о себе таким образом – умножая свою славу, а нам подавая пример спасительной скромности, чтобы каждый, чем выше он поднялся, тем тише бы держался, потому что чем бы мы ни были, все это лишь по щедрости божией.

Левин. Тут я с тобою согласен. Но когда те люди говорят «поправить», они имеют в виду «испортить» или «исказить». Значит, надо проверить, отвечает ли слово «ничтожество» греческому слову, которое употребил Лука.