Эразм Роттердамский - Сочинения

• Название: Сочинения
• Автор: Эразм Роттердамский
• Жанр: Философия

В книге представлены наиболее известные произведения Эразма Роттердамского: «Похвала глупости», «Жалоба мира», «Разговоры запросто».

Эразм Роттердамский – представитель «северного Возрождения», великий писатель и философ-гуманист. В своих трудах автор подробно касается наиболее сложных для восприятия тем – свободы воли, идеальных форм общественной жизни, достоинства человека.

Споры вокруг произведений Эразма Роттердамского не утихают до сих пор. Его «Похвала глупости», написанная как бы между делом, побила все мировые рекорды популярности.

---

Гиларий. Не только от шляпы, но и от тройной короны[931]! И смиренные сыны нищего Франциска протягивают высочайшим в мире монархам туфлю для поцелуя.

Левин. А если бы все-таки он упомянул о ничтожестве, страшное было бы преступление?

Гиларий. Какое же тут преступление, если только под «ничтожным» ты понимаешь человека, мало чего стоящего в глазах других людей или вообще ничего не стоящего в собственных глазах? Но зачем оправдывать то, что и сказано-то не было?

Левин. И не стыдно было Дермарду лгать так грубо? Да еще в знаменитом храме, при стечении стольких монархов, в присутствии стольких ученых мужей, из которых большинство читало труды Эразма?

Гиларий. Стыдно, говоришь? Наоборот! Этому шуту казалось, будто он совершает подвиг, заслуживающий награды, триумфа. Это у Дермардов четвертый обет, намного священнее трех остальных[932]: ничего и никогда не стыдиться.

Левин. Его-то, конечно, большинство соблюдает неукоснительно!

Гиларий. И это не простая ложь. Во-первых, Песнь Марии в целом остается нетронутой – в том виде, в каком написана Лукою. Как можно о том, кто ничего не изменяет, утверждать, будто он делает исправления? Затем, и слово «смирение» не изменено, а «ничтожество» нигде не упомянуто. И наконец, кто добросовестно переводит начертанное Лукою, не исправляет Песнь, а изъясняет ее.

Левин. Тройная ложь, достойная бессовестного шута!

Гиларий. Погоди, ты еще не слышал про самое главное бесстыдство.

Левин. Как, еще более наглое?

Гиларий. Он вопил, что этот доктор-осел был главою, источником и застрельщиком всеобщего смятения, которое ныне сотрясает христианский мир. Левин. Что ты говоришь!

Гиларий. Это, дескать, его вина, что Церковь разодрана на столько сект, что епископы в пренебрежении, что у священников отнимают десятину, что над святейшим величием папы повсюду нагло глумятся, что крестьяне возрождают древний пример гигантов[933].

Левин. И это – при народе?

Гиларий. Орал во всю глотку!

Левин. Но совсем другого мнения те, кто внимательно вчитывался в Эразмовы книги. Чуть ли не каждый из них признает, что почерпнул из его трудов семена истинного благочестия. Весь этот пожар вспыхнул из-за монахов, и из-за них же разгорелся так страшно, потому что даже теперь они не столько стараются погасить огонь, сколько, как говорится, подливают в него масла.

Гиларий. Вот, видишь, ως κακιστον θηριον εστίν η γαστηρ[934].

Левин. Ты попал в самую точку. Брюху выгодно, чтобы суеверия в народе христианском было как можно больше, благочестия – как можно меньше. Но собрание-то что? Неужели терпеливо слушало, как этот кумский осел[935] нагло ревет с кафедры?

Гиларий. Некоторые не могли понять, что приключилось с проповедником. Другие, более нетерпеливые и вспыльчивые, поднимались с места и выходили из храма, ворча вполголоса: «Мы пришли послушать хвалу святой Деве, а этот пьянчуга выплеснул на нас ушат доносов!» Немалую долю среди уходивших составили женщины.

Левин. А ведь обычно их пол на диво предан францисканской братии.

Гиларий. Верно, но теперь и женщины поумнели. Все ученые, сколько их там ни было, гневно хмурились, а иные даже шикали.

Левин. Что ослу шиканье?! Такого пустобреха надо было гнать с кафедры камнями или тухлыми яйцами.

Гиларий. Многие именно так и считали, но их сдерживало уважение к месту.

Левин. Но святость места не должна быть на пользу проходимцам, которые его оскверняют, – подобно тому как, если кто убьет человека в пределах храма, несправедливо, чтобы этот же храм послужил злодею убежищем. И если кто за проповедью бессмысленно злоупотребляет и святостью места, и терпением народа, не может он находить защиту в том, что сам же осквернил своим безрассудством. Древние прославляли одного сенатора, отказавшего в признании и повиновении консулу, который отнесся без уважения к сенатскому его достоинству; не подобает народу признавать проповедником того, кто не уважает своих слушателей.

Гиларий. Люди страшатся епископской молнии: «Если кто но наущению диавола…» и так далее – сам знаешь закон!

Левин. Но епископы прежде всего должны бы метнуть молнии в пустобрехов!

Гиларий. Страшатся и епископы.

Левин. Кого?

Гиларий. Этих самых пустобрехов.

Левин. Из-за чего?

Гиларий. Из-за того самого, что они пустобрехи.

Левин. Апостолы не страшились угроз царей и правителей, а эти страшатся одного нищего?

Гиларий. Именно потому, что они нищие, они особенно опасны: им терять нечего, а вредить они очень даже способны. Попробуй-ка подойди к осиному гнезду или к гнезду шершней и тронь любого из них пальцем; ежели это сойдет тебе безнаказанно, тогда вот и возвращайся ко мне и называй трусами епископов, которые избегают раздражать хотя бы и одного нищего. Не чтут ли папу римского самые могущественные монархи христианского мира? И, пожалуй, не только чтут, но и страшатся?

Левин. Что же удивительного? Ведь он наместник Христа!

Гиларий. А вот что, как рассказывают, любил повторять Александр Шестой[936], муж и умный и просвещенный: «Я предпочитаю обидеть нескольких сильнейших самодержцев, чем одного самого последнего монашка из нищенствующего ордена».

Левин. Пап оставь в покое. Когда слух об этой грязной болтовне дошел до ушей государей, которые были тогда в Аугсбурге, неужели они не покарали Дермарда?

Гиларий. Все негодовали, но особенно – король Фердинанд и его сестра Мария, лучшая среди женщин нашего века; возмущался и кардинал Бернард Тридентский[937], и Балтазар[938], епископ Констанцский. Проповедника жестоко порицали, и всех суровее – Иоганн Фабер[939], епископ Венский.

Левин. Что порицания?! Осел ни к чему не чувствителен, кроме дубины.

Гиларий. Да, в особенности – если угодишь по брюху. Но что могли поделать с этим тупицею государи, занятые намного более важными заботами?

Левин. Запретили бы ему проповедовать, лишили бы его своих милостей.

Гиларий. Но этот умелец приберег свое гноесловие к самому закрытию сейма, когда и вообще уже надо было разъезжаться.

Левин. Говорят, что так именно удаляются злые духи, оставляя за собою нестерпимую вонь.

Гиларий. Король Фердинанд все же отослал его от себя, но – отлично упитанного; от порицаний его полнота не пострадала нисколько.

Левин. Говорят, что Франциск проповедовал сестрам птицам; этот, мне кажется, достоин проповедовать братьям ослам и сестрам свиньям. Но куда он направился?

Гиларий. Куда ж еще, как не к собутыльникам из своего стада, которые наградили его овацией за отвагу и блестящий успех; и над винными чашами вместо «Ио, триумфе!» пели «Тебя, бога, хвалим»[940].

Левин. Вокруг шеи бы ему веревку, этому Дермарду, а не вокруг пояса! А что пожелать тупоумному стаду, которое выращивает и холит таких скотов?

Гиларий. Едва ли ты придумаешь что-нибудь хуже того зла, которое они сами на себя навлекают. Ведь подобный образ действий и мыслей удачнее любого врага выставляет их на позор и в каждом порядочном человеке разжигает ненависть к ним. Однако желать зла кому бы то ни было – не по-христиански. Пожелаем лучше, чтобы милосерднейший образователь и преобразователь всего сущего, – который Навуходоносора из человека превратил в быка[941], а после из быка снова в человека, который Валаамову ослицу наделил даром человеческой речи[942], – всех Дермардов исправил бы, даровавши им разум и речь, достойные проповедников Евангелия.

Филодокс, или Славолюб

Филодокс. Симбул[943].

Филодокс. Вот счастливая примета – что я с тобою повстречался, Симбул!

Симбул. Если бы я мог чем-нибудь принести тебе счастье, Филодокс!

Филодокс. Бывает ли человеку знамение благоприятнее, чем повстречаться с божеством?

Симбул. По-моему, – нет, даже если бы тысяча сов пролетела мимо. Но о каком божестве ты мне толкуешь?

Филодокс. О тебе, Симбул.

Симбул. Обо мне?

Филодокс. Именно.

Симбул. Богам, которые какают, – грош цена. Филодокс. Если не лжет пословица, что всякий, помогающий смертному, – это бог, ты можешь быть для меня богом.

Симбул. Верна ли пословица, пусть судят другие; что до меня, то я в любом случае с полной охотою приду на помощь другу, если сумею.

Филодокс. Не бойся, Симбул, я не в долг хочу просить. Совет – святая вещь; только совет мне и нужен.

Симбул. Но это как раз и значит «просить в долг», потому что эта услуга должна быть взаимной, как, впрочем, и все остальное между друзьями должно быть взаимным и общим. Но по какому делу желаешь ты выслушать мой совет?

Филодокс. Мне опротивела безвестность. Я хотел бы прославиться. Укажи мне путь.

Симбул. Вот тебе наикратчайший: возьми за образец Герострата, который поджег храм Дианы[944], или его двойника, Зоила, который очернил Гомера[945], или придумай еще какой-нибудь достопамятный поступок – и будешь αοιδιμος[946] вместе с керкопами и неронами[947].

Филодокс. Славы в преступлениях пусть ищут другие, а мне нужно имя доброе и честное.