Эразм Роттердамский - Сочинения

• Название: Сочинения
• Автор: Эразм Роттердамский
• Жанр: Философия

В книге представлены наиболее известные произведения Эразма Роттердамского: «Похвала глупости», «Жалоба мира», «Разговоры запросто».

Эразм Роттердамский – представитель «северного Возрождения», великий писатель и философ-гуманист. В своих трудах автор подробно касается наиболее сложных для восприятия тем – свободы воли, идеальных форм общественной жизни, достоинства человека.

Споры вокруг произведений Эразма Роттердамского не утихают до сих пор. Его «Похвала глупости», написанная как бы между делом, побила все мировые рекорды популярности.

---

Менедем. Твое благочестие, я, разумеется, всецело одобряю. Но часто я задаю себе вопрос, как и чем оправдают свою вину люди, которые тратят столько денег на сооружение, украшение и обогащение храмов, что нет этим тратам ни предела, ни меры? Не спорю: в священных облачениях, в храмовых сосудах должно быть свое великолепие, отвечающее торжественности обрядов. Я хочу, чтобы свое величие было и в самом строении. Но к чему столько купелей, столько подсвечников, столько золотых изваяний? К чему бешеные расходы на органы? Впрочем, и органов нам еще не довольно – к чему это блеяние струн, за которое приходится столько платить, меж тем как братья и сестры наши, живые храмы Христовы, чахнут от голода и равнодушия ближних?

Огигий. Всякий благочестивый и разумный человек желал бы, чтобы этому был назначен какой-то предел. Но поскольку подобные безмерные траты рождаются из безмерного же благочестия, они заслуживают снисхождения, особенно когда вспоминаешь о противоположном недуге – о людях, которые грабят церковные богатства. Ведь главным образом это дары властителей и монархов, и в ином случае ушли бы и вовсе без пользы и смысла – на кости, на войны. Отнять от них хоть частицу, во-первых, – все равно что совершить святотатство; а во-вторых, это значит связать руки тем, кто всегда давал прежде, и вдобавок – призвать к грабежу. Выходит, что духовные скорее стражи, чем хозяева своих богатств. И наконец, я предпочитаю видеть храм ломящимся от священной утвари, чем – как в иных случаях – голым, убогим, больше похожим на конюшню, нежели на дом господень.

Менедем. Но ведь в книгах написано, что некогда хвалили тех епископов, которые продавали священные сосуды, а деньги раздавали неимущим.

Огигий. Хвалить-то и поныне хвалят, но и только; а подражать им, по-моему, нельзя, да и охоты ни у кого нет.

Менедем. Однако я прервал твой рассказ. С нетерпением жду развязки.

Огигий. Вот она (я доскажу быстро). Появляется главный мистагог.

Менедем. Кто это? Тамошний аббат?

Огигий. И митра и доход у него, как у аббата, недостает только имени. Именуют же его приором, потому что место аббата занимает архиепископ: в старину глава этой епархии был непременно монахом.

Менедем. По мне – так хоть бы и верблюдом называться, лишь бы доход был такой, как подобает аббату!

Огигий. Сколько я могу судить, он и благочестив, и разумен, и даже в Скотовом богословии искушен. Он показал нам раку, где, как утверждают, покоится тело святого.

Менедем. И ты видел кости?

Огигий. Это и недозволено, и потом невозможно, если не приставить лестницу. Золотую раку покрывает рака из дерева; ее подняли на веревках, и открылось бесценное сокровище.

Менедем. Что ты говоришь!

Огигий. Самую ничтожную его долю составляет золото: все сверкало, блестело, играло редкостными и поразительно крупными самоцветами, иные крупнее змеиного яйца. Вокруг в благоговейном ожидании стояли несколько монахов; когда подняли деревянный покров, все мы простерлись ниц. Приор белой указкою прикасался к каждому камню и говорил нам французское его название, цену и кто сделал дарение, потому что самые лучшие были присланы в дар монархами.

Менедем. Прекрасная, должно быть, у него память.

Огигий. Да, конечно. Впрочем, и упражнения помогают: он часто показывает раку святого. От раки приор повел нас в склеп. Там жилище пресвятой Девы, правда темноватое и обнесенное двойной железной решеткой.

Менедем. Чего она страшится? Огигий. Я полагаю, ничего и никого, кроме воров: никогда не видывал я такого скопления богатств. Менедем. Мрачные, однако, богатства!

Огигий. Придвинули поближе лампы, свечи – и мы увидели зрелище более чем царственное!

Менедем. Стало быть, она богаче Богородицы Приморской?

Огигий. С виду – намного богаче, а сокровенное ведомо лишь ей самой. Эту божью Матерь не показывают никому, кроме самых знатных господ или же близких друзей. Под конец нас снова приводят в ризницу. Достают ларец, обитый черною кожей. Ставят его на стол. Открывают. Тут же все преклоняют колена. Менедем. И что внутри?

Огигий. Полотняные лоскутья и почти на каждом – следы слизи. Говорят, что этими лоскутьями святой Фома утирал пот с лица и с шеи, сопли под носом и прочую подобную грязь, от которой не свободно ни одно человеческое тело. Тут мой Грациан не оправдал своего имени и в другой раз. Видя перед собою англичанина, человека и известного и влиятельного, доброхотный приор протянул ему один из обрывков, в уверенности, что осчастливит гостя этим подарком. Но Грациан на этот раз выказал себя прямым медведем: не скрывая отвращения, он взял тряпицу кончиками пальцев и брезгливо положил на прежнее место, да еще губы вытянул, словно собираясь свистнуть (такая была у него привычка, если он указывал на что-либо в его глазах низменное и презренное). Мне стало стыдно и, вместе, страшно до ужаса. Но приор, человек отнюдь не тупой, сделал вид, будто ничего не заметил: поднес нам по бокалу вина и учтиво с нами распрощался. На обратном пути в Лондон…

Менедем. Зачем снова в Лондон? Тебе ведь надо было к морю, а морской берег был совсем рядом.

Огигий. Верно, но я с истинным удовольствием бежал подальше от того берега, прославившего себя надувательствами и грабежом еще печальнее, чем любые скалы Малеи – кораблекрушениями. Сейчас расскажу тебе, что я видел, когда в последний раз переправлялся через Пролив. Мы вышли из Кале на баркасе, чтобы пересесть на большее судно. Пассажиров было много, и среди них – один молодой француз, бедный, оборванный. Требуют с него полдрахмы – такую плату взимают с каждого за перевоз, который оканчивается, едва успев начаться. Тот просит извинения, ссылаясь на бедность. Тогда перевозчики, шутки ради, обыскивают его, срывают с ног башмаки и между подметкой и стелькою находят десять, не то двенадцать драхм. Деньги в открытую отнимают, осыпая «проклятого француза» насмешками и бранью.

Менедем. А что этот юноша?

Огигий. Плакал. Что ж еще?

Менедем. У перевозчиков было на то право?

Огигий. Такое ж самое, как право воровать у пассажиров дорожные пожитки или кошельки, если что плохо лежит.

Менедем. Удивительно, как они осмеливаются на столь наглое самоуправство в присутствии стольких свидетелей!

Огигий. А у них это вошло в обычай; теперь они уж уверены, что так и надо. С корабля на нас смотрели много глаз, на баркасе было несколько английских купцов, которые пробовали вступиться, но безуспешно. Перевозчики хвастались, что изловили «проклятого француза», точно комедию какую разыгрывали…

Менедем. Я бы этих морских грабителей, играючи да шутя, вздернул на виселицу.

Огигий. А ведь этакими головорезами кишат оба берега. Сообрази сам:

Как господам поступать, коль воры столь смелыми стали[671]?

Теперь я решительно предпочитаю любой окольный путь этому прямому. Вдобавок, если в преисподнюю легко сойти, но до крайности трудно выбраться назад, то через Кале и Дувр и приехать не слишком просто, а уехать – так и вовсе тяжело. В Лондоне задержались несколько моряков из Антверпена, и я надумал пуститься в море вместе с ними.

Менедем. Такие они безупречные люди, эти антверпенские матросы?

Огигий. Как тебе сказать… Обезьяна – всегда обезьяна, и матрос – всегда матрос, но по сравнению с теми грабителями они сущие ангелы.

Менедем. Надо запомнить, на случай если когда-нибудь и мне придет желание повидать этот остров. Вернись, однако, на дорогу, с которой ты меня свел.

Огигий. Ну, так вот, едем мы в Лондон и, не успев еще отъехать как следует от Кентербери, попадаем на дорогу очень узкую и с обеих сторон окаймленную крутыми склонами, так что бежит она словно бы по ущелью, и сойти с нее невозможно; и миновать эту дорогу, выбрав другую, тоже нельзя. У левой обочины стоит богадельня для нескольких старых нищих. Один из них, едва заслышав цокот копыт, спешит навстречу всаднику, кропит его святой водой и протягивает верх башмака, забранный в медную рамку со стекляшкою вместо бриллианта. Всадник лобызает остаток башмака и расплачивается мелкой монеткой.

Менедем. На такой дороге я был бы даже рад повстречаться с престарелыми нищими – лишь бы не с шайкою здоровенных разбойников!

Огигий. Грациан ехал слева от меня, ближе к нищему. Опрыскивание водою он еще кое-как стерпел, но, увидев башмак у себя под носом, осведомился, что это значит. Нищий отвечал, что это, дескать, башмак святого Фомы. Грациан вспыхнул и, обернувшись ко мне, говорит: «О чем они думают, эти скоты, заставляя нас целовать башмаки всех добрых людей? Почему бы заодно не подносить для лобызания и харкотину, и прочие отбросы тела?!» Но я пожалел бедного старика и дал ему монетку в утешение.

Менедем. По-моему, Грациан вспыхнул не без причины. Если бы башмаки и сандалии хранили как доказательства простоты жизни, я бы слова не сказал против, но совать всем подряд для поцелуя старые башмаки, сандалии и штаны – это, мне думается, наглость. Конечно, если кто целует по доброй воле, из особого благочестия, тогда, пожалуйста, сколько угодно.