Эразм Роттердамский - Сочинения

• Название: Сочинения
• Автор: Эразм Роттердамский
• Жанр: Философия

В книге представлены наиболее известные произведения Эразма Роттердамского: «Похвала глупости», «Жалоба мира», «Разговоры запросто».

Эразм Роттердамский – представитель «северного Возрождения», великий писатель и философ-гуманист. В своих трудах автор подробно касается наиболее сложных для восприятия тем – свободы воли, идеальных форм общественной жизни, достоинства человека.

Споры вокруг произведений Эразма Роттердамского не утихают до сих пор. Его «Похвала глупости», написанная как бы между делом, побила все мировые рекорды популярности.

---

Менедем. По-моему, Грациан вспыхнул не без причины. Если бы башмаки и сандалии хранили как доказательства простоты жизни, я бы слова не сказал против, но совать всем подряд для поцелуя старые башмаки, сандалии и штаны – это, мне думается, наглость. Конечно, если кто целует по доброй воле, из особого благочестия, тогда, пожалуйста, сколько угодно.

Огигий. Сказать по правде, лучше бы этого вовсе не было, но если дело касается порядков, которые вдруг не переменишь и не исправишь, я всегда стараюсь извлечь из них хоть Крупицу добра. И вот меня заняла и развлекла мысль, что добрый человек подобен овце, а скверный – какой-нибудь зловредной твари. Дохлая гадюка ужалить не может, но отравляет воздух смрадным гниением. Овца, покуда живет, кормит нас своим молоком, одевает шерстью, обогащает щедростью утробы, а мертвая дает шкуру и съедобную целиком тушу. Так вот и спесивые, преданные миру сему люди при жизни всем чинят одни неприятности, а после смерти досаждают ревом колоколов и показною пышностью похорон, а иногда и вступлением в должность своих преемников, иначе говоря – новыми поборами. Напротив, люди достойные приносят пользу всем и всегда. Взять хоть этого святого. Пока он был жив, своим примером, учением и наставлениями он призывал к благочестию, утешал удрученных, помогал неимущим, а от мертвого, пожалуй, и еще больше пользы: он выстроил богатейший храм, доставил духовному сословию такое влияние по всей Англии, какого оно не знало никогда прежде и, наконец, обрывком башмака питает целую богадельню.

Менедем. Благочестивое, бесспорно, размышление… Но удивительно, что с такими чувствами и наклонностями ты еще не побывал в пещере святого Патрика[672], о которой ходят толки самые невероятные и, по-моему, не слишком правдоподобные.

Огигий. Какие бы они ни были, но на самом деле все еще более невероятно.

Менедем. Значит, ты и туда добрался?

Огигий. Да, я переплыл поистине Стигийское болото и прошел Авернскою тесниной[673]. Я видел все, что торится в преисподней.

Менедем. Ты меня осчастливишь, если не поленишься рассказать.

Огигий. Пусть это будет вступлением к будущему нашему разговору. (Согласись, что вступление достаточно пространное.) А теперь я пойду домой и велю собрать на стол: я еще не обедал.

Менедем. Почему? Постишься из благочестия?

Огигий. О, нет! Из ненависти.

Менедем. Ненавидишь собственный желудок?

Огигий. Нет, хищных трактирщиков, которые не желают подавать гостям того, что должно, но не стесняются требовать с них то, чего не должно. Мщу я им обыкновенно так. Если есть надежда сытно поужинать у знакомца или в гостинице получше да почище, за обедом желудку моему худо. А если судьба подарит обед, какой я хочу, желудок начинает страдать к ужину.

Менедем. И не стыдно, Огигий, слыть жадиною, скупцом?

Огигий. Поверь мне, Менедем, кто расходует стыд на такие пустяки, несет пустые траты. Я свой стыд умею сохранять для другого употребления.

Менедем. Я жажду дослушать твою историю, а потому жди меня сегодня к ужину. За столом рассказывать удобнее.

Огигий. Очень тебе благодарен, что ты сам напрашиваешься в гости, между тем как многих никакими просьбами не зазовешь. Но буду благодарен вдвойне, если нынче отужинаешь у себя: это время я употреблю на то, чтобы потолковать со своими домашними. Но я дам тебе совет, более удобный для нас обоих. Пригласи к обеду меня и мою супругу, и тогда я буду рассказывать хоть до ужина, пока сам не объявишь, что сыт по горло, а если захочешь, мы и поужинаем с тобою. Что чешешь в затылке? Ты знай готовь угощение, а мы придем, не сомневайся.

Менедем. Мне больше по нраву некупленные истории. Впрочем, ладно – выставлю тебе обед. Только он будет невкусный, если ты не приправишь его занимательными рассказами.

Огигий. Но послушай-ка, неужели тебя не тянет обойти все эти места самому?

Менедем. Может, и потянет, когда ты договоришь до конца. А в нынешнем моем положении довольно с меня римских караулов, которые надо обойти и поверить самому.

Огигий. Как «римских»? Ты ведь Рима и не видывал-то никогда!

Менедем. Сейчас объясню. Сперва я расхаживаю по дому, заглядываю в комнату к дочерям, чтобы убедиться, ничем ли не запятнали они своего целомудрия. Из дома в мастерскую: гляжу, что делают работники и работницы. Оттуда – в кухню: не нужно ли что напомнить или внушить. Потом – дальше и дальше, наблюдая, что делают дети, что жена, следя, чтобы каждый исполнял свои обязанности. Это и есть мои римские караулы.

Огигий. Ну, об этом мог бы позаботиться и святой Иаков – вместо тебя.

Менедем. Чтобы об этом заботился хозяин дома, учит Святое писание, а чтобы поручать это святым угодникам, – такого предписания я нигде не читал.

ΙΧΘΥΟΦΑΓΙΑ[674]

Мясник. Рыбник.

Мясник. Ну, что, снулый ты судак, еще не купил себе веревку?

Рыбник. Веревку, мясник?

Мясник. Да, веревку.

Рыбник. Зачем же это?

Мясник. Затем, чтобы повеситься, вот зачем!

Рыбник. Пусть другие покупают, а мне еще жить не надоело.

Мясник. Скоро надоест!

Рыбник. Против тебя ж самого да обратят боги твои прорицания! Но о чем ты толкуешь?

Мясник. Если не знаешь, скажу: тебе и всем вообще рыбникам грозит прямо-таки сагунтийский, как говорится, голод[675], и дело непременно дойдет до петли.

Рыбник. Упаси и помилуй! С врагами нашими это пусть приключится! Но с чего вдруг из мясника ты обратился в пифию и предрекаешь великие беды?

Мясник. Это не догадка, – не льсти себя пустою надеждой, – это истинная правда: беда уже на пороге.

Рыбник. Если что узнал – открой, не томи!

Мясник. Открою – тебе на горькое горе. В римском сенате вышло распоряжение, чтобы вперед каждый ел что и когда вздумается. Что же остается тебе и твоему сословию, как не подыхать с голоду на бочках с гнилыми соленьями?

Рыбник. По мне – пусть едят хоть улиток, хоть крапиву, кто захочет. Но неужели вышло запрещение есть рыбу?

Мясник. Нет, но всякий, кому заблагорассудится, может питаться мясом.

Рыбник. Если ты лжешь, то скорее моего заслуживаешь петли, а если нет, то не мне, а тебе надо запасаться веревкою, потому что я вперед могу рассчитывать на прибытки, щедрее прежних.

Мясник. Еще бы – будешь сыт по горло, но только чем? Пустотою в брюхе! А желаешь услышать речи более приятные – выразимся так: вперед будешь жить намного чище и уже не станешь, как бывало, утирать локтем сопливый и прыщавый нос[676].

Рыбник. Ну, дальше уже некуда! Слепой поносит кривого! Как будто у мясников есть что-нибудь опрятнее той части тела, которая, как говорится, надо всяким мытьем верх берет[677]! Эх, если б то, что ты объявляешь, было верно! Но боюсь, ты радуешь меня пустыми посулами.

Мясник. Они даже слишком верны. Но почему ты сулишь себе доход больше прежнего?

Рыбник. Я вижу, к чему склонна человеческая природа: все жаждут как раз того, что запрещено.

Мясник. И что же дальше?

Рыбник. А дальше очень многие не станут есть мяса, раз это будет дозволено, и ни одно доброе застолье не обойдется без рыбы – как было в обычае у древних. Вот почему я радуюсь разрешению есть мясо. Если бы еще вдобавок запретили питаться рыбою – люди бы так и бросались на мой товар!

Мясник. Клянусь, отличное пожелание!

Рыбник. Да, я бы и в самом деле этого хотел, если бы на твой лад не думал ни о чем, кроме денег да наживы. Любовь к деньгам сведет твою грубую и плотоядную душу в кромешный ад.

Мясник. Странно: ты весь просолился с ног до головы, а в речах ни крупинки соли.

Рыбник. Что ж побудило римлян смягчить мясной закон, соблюдавшийся столько столетий?

Мясник. Что ж иное, как не опыт? Они уже давно убедились, что рыбники – чума для государства, что они заражают землю, реки, воздух, огонь и все прочие элементы, ежели таковые существуют, что они портят здоровье людей, ибо рыбоедство наливает тело гнилыми влагами, а от них – и лихорадка, и чахотка, и подагра, и падучая, и проказа, словом – все хвори без изъятия!

Рыбник. А скажи-ка мне, Гиппократ ты этакий, почему в правильно устроенных городах запрещается забивать быков и свиней внутри городских стен? И еще лучше позаботились бы власти о здоровье граждан, если бы и овец резать не разрешали. Почему мясникам отводят для жительства особое место? Потому, конечно, что, живи они где попало, – так и весь город погубили бы! Есть ли запах вреднее и губительнее, чем зловоние гниющей крови?

Мясник. Против смрада тухлой рыбы это еще индийские благовония!

Рыбник. Ну, разумеется, – для тебя! Однако ж иного мнения держатся власти, которые гонят вас из города. И потом, как сладко пахнут ваши лавки, свидетельствуют прохожие, которые, поравнявшись с мясною, всякий раз зажимают носы; свидетельствует и общее мнение, что лучше десять сводников по соседству, чем один мясник.

Мясник. А вам, чтобы отмыть ваше соленое гнилье, ни озер, ни рек не хватает. Вот уж поистине все равно что эфиопа добела отмывать. От рыбы всегда разит рыбой, хоть ты душистою мазью ее обмажь. Да и что удивительного, если такой дух идет от мертвой рыбы, когда она и живая воняет, только что выловленная! У нас солонина сохраняется много лет и не только что не смердит, но еще и какой-то аромат приобретает. Да просто посыпь мясо солью – оно долго не провоняет; а если прокоптишь или высушишь на ветру – так и вовсе никогда. Но попробуй применить все это к рыбе – она по-прежнему будет пахнуть рыбою. Отсюда ты должен заключить, что с рыбьим зловонием никакое другое не сравнится. Рыба даже соль – и ту гноит, хотя соль самою природою предназначена служить средством против гниения: благодаря естественной способности замыкать и стягивать, она преграждает доступ вредным влияниям извне, а изнутри осушает влаги, в которых могло бы зародиться гниение. Только в рыбе соль теряет свою силу. Может, какой-нибудь неженка и зажмет нос, проходя мимо мясной лавки, но что ни один смельчак не осмелится сесть в лодку, груженную вашим добром, это уж точно! А если путнику повстречаются на дороге возы с соленою рыбой, боже мой, как он бежит со всех ног! как затыкает нос! как отплевывается! как отхаркивается! И если б только было возможно доставлять в город рыбу свежего засола – как мы доставляем свежую говядину, – уж конечно, закон не дремал бы, да ведь что поделаешь с товаром, который и едят-то протухшим? Но и за всем тем сколько раз на наших глазах рыночные приставы швыряли вашу тухлятину в реку, а вас облагали штрафом! Оно бы случалось и еще чаще, когда бы вы их не подкупали и они не пеклись бы о своей выгоде больше, чем об общем здравии. Это не единственный вред, который вы причиняете государству: между вами заключен сговор, чтобы ниоткуда не привозить рыбу свежее той, какую привозят сейчас.