Борис Пильняк - Том 2. Машины и волки

• Название: Том 2. Машины и волки
• Автор: Борис Пильняк
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-275-00727-2, 5-275-00774-4

Борис Андреевич Пильняк (1894–1938) – известный русский писатель 20–30 годов XX века, родоначальник одного из авангардных направлений в литературе. В годы репрессий был расстрелян. Предлагаемое Собрание сочинений писателя является первым, после десятилетий запрета, многотомным изданием его наследия, в которое вошли, в основном, все, восстановленные от купюр и искажений, произведения автора.

Во второй том Собрания сочинений вошел роман «Машины и волки», повести и рассказы.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

– У нас теперь, товарищи, новая экономическая политика, – политика у нас теперь: – слышь, – экономическая! И правда, товарищи, на что нам мельницы и парикмахерские, а также квасные заводы?! – Пусть их обрабатывает предприниматель, – пущай разживается! Государство, товарищи, оставляет себе мощные заводы, а остальное отдает в аренду. Теперь будет аренда, а также хозяйственный расчет, товарищи, – то есть… – –

Но тут докладчика перебили с места. Давно уже те большевики, что делали Октябрь девятьсот семнадцатого года, разложились на большевиков и коммунистов; и большевики отошли от революции. Зал съезда слушал докладчика напряженно и злобно, – и вскочил с места прежний, семнадцатого года, большевик, сдернул треух с головы, помотал им, оглядел собрание победно, мотнул козьей бородкой и заорал:

– И что же мы видим, граждинины?! – И выходит, граждинины, что приходится делать третью революцию! – И выходит, что опять хозяйственный расчет, то есть гони монету хозяину! И политика теперь – економическая, – стало-ть за все деньги, вроде как барские экономии, и – вы слышали, граждинины, что сказывают из президиума, – опять помещики будут сдавать землю в аренду!

Из президиума докладчик – перекричал:

– Помещиков – нету, про помещиков в газетах не писано, товарищи! Государство будет сдавать в аренду, а не помещики!

– Вот и говорю, – ответил треух, – и вот и говорю, граждинины, и надо третью революцию, и за помещиков стали коммунисты, – товарищи! И мы предлагаем резолюцию – –

Тогда заревел зал, задвигался, пополз, насел к рампе, поползли хвосты, козьи бороды, курдюки, лисьи, козьи, рыбьи глаза, треснула перегородка к музыкантам, слова полетели, как галки на пожаре:

– Будя! – долой!

– Помещиков не желам!

– Долой хозяйский расчет!

– Долой барскии економии! –

Из президиума председатель, треща звонком, орал:

– Товарищи, рабочие и крестьяне! Военный коммунизм кончился! Народная власть не может на штыках!.. Товарищи, рабочие и крестьяне! Вся власть ваша! Черти! давайте по порядку!

Кто-то провизжал:

– Штыкии!? Стрелять будитии??! – Пали!! Стреляй!

Вновь затрещали парты, полетели в воздух шапки, кулаки и матерщина.

Около Форста стоял мужичок, чахоточный и добрый, – он говорил тихо, ибо за гамом только и слышен был тихий разговор:

– Э-эх, Гуг Отыч, и по правде выходить, надо по-божьи, бязо всякой, то есть, значит, власти, кто как можить, зато как разум и совесть подсказывають, – бяз Москвы…

Инженер Форст никогда не был политиком – инженер Форст в главном кармане души своей носил память о машинах, труде и человеке – инженер Форст был попом при машине – инженер Форст не подумал, что на съезде идет контрреволюция – инженер Форст понял, что машина ломается, – только.

И тогда инженер Форст на трибуне – первый раз в жизни – ирландская его трубка в зубах, – и он говорит очень негромко, потому что только негромкая речь и слышна:

– Граждане, получаются беспорядок и безделье. Граждане, вы не поняли сообщения докладывавшего. Позвольте дать мне разъяснение, причем я прошу президиум в тех местах, где я буду расходиться с ним во взглядах и объяснениях, останавливать меня, – а стало быть, до тех пор, пока президиум меня не остановит, я буду говорить от его имени.

Толпа осела назад, рядами расправились бороды, глаза и овчины. – Обыкновенно люди не могут восстановить, как они говорят, – и Форст помнит, что он начал с азбучного, объяснял, что значит слова – политика, экономический, почему новая экономическая политика называется новой, чем она разнится от старой, он не говорил о шапошном разборе. Президиум повеселел, оправился. Толпа оформилась. Форсту казалось, что он говорит азбучные вещи, необходимые, чтобы спасти Россию, – но человеку со стороны было ясно, что он, Форст, говорил толковую коммунистическую речь, – и только: – это было потому, что пути Форста тогда сошлись с путями Лебедухи.

Треух провопил с места:

– И вот, и так бы объясняли, – что значит ихая научность! А то – хозяйский расчет и аренда! – Правильно!

Толпа ощетинилась:

– Молчь!

– – и этот день Форст хорошо запомнил, – он наизусть запомнил резолюцию, – он помнил вечер, елочки и тот бодрый морозный воздух над снегами, кои были на обратном со съезда его пути. – Те дни были трудными днями. Форст жил и думал утрами – и еще по вечерам, за письменным столом, за книгами, в кабинете, – тогда нравились ему русские метели. Форст знал – труд. Но те дни были трудными днями – и всей России и русской власти. Форст искал людей, помощников, – и он знал, что на заводе есть только одни, кто поможет ему, у кого одна с ним воля – трудиться: – коммунисты. – А вечерами, если были метели, Форст вспоминал –

– что кровь машины? –

Завод черен, завод в копоти, завод в саже, завод дымит небу. – Одно, одна машина, одна воля. Конечно, мистификация, – конечно, мистика, – и поп думает о том, как машина побеждает трудом мир. Поп понял оторванность от цветов, и полей, и пахаря, поп знает сиротство свое перед стихией машины, им же пущенной, – поп поборол волю в смерть под маховиком, –

– – ночь. Ничего не видно.

Ночью, в заполночь Дмитрий Росчиславский идет лесом, во мраке, в дожде, в холоде! – в старой солдатской шинельке, рукав в рукав, всунув голову в воротник. Холодно. Нехорошо. Мрак. Шумит лес. Бродят по лесу волки. Скользят ноги в грязи. Тяжело идти. – В съежившемся человечке – мысли – о человеческом гении, о новой земле, о новом человеке, о новой человеческой культуре. Но он русский – и культуры у него нет, и он идет не домой. Он пройдет лесом, в мокроте, по глубочайшим колеям, от которых трещат ноги. В лесу будут нехорошо кричать совы, – так он пройдет до монастырской сторожки, и там в сторожке, на полу, на соломе его примет сестра Ольга, дикая, исступленная, сумасшедшая, злая, страстная и обнаженная в страсти, как скотина. Монахиня – старуха будет спать на печке. Поросенок выбьется из закуты и будет обнюхивать лежащих на соломе. – Дмитрий Росчиславский прошел лес, прошел полем, спустился в овражек, к опушке, чтобы подняться вверх, – вышел на росчиславскую дорогу. Тут его повстречали двое, они шли, должно быть, своей дорогой. Они подошли к Росчиславскому вплотную, вгляделись в лицо.

– А, сука, все по нашим девкам шляешься? – почти мирно сказал Андрей Меринов.

Пронька, казалось, нехотя – ударил Росчиславского по лицу дулом револьвера. Росчиславский качнулся, сел на землю, потом тихо повалился навзничь. Меринов и Пронька удивленно постояли, склонились над ним, Пронька потрогал Росчиславского, сказал удивленно и миролюбиво:

– Вот штука, кажись убил? А? – убил!..

Так убили Дмитрия Юрьевича Росчиславского – –

(– – а через недели: ночь, мороз, зима. –

В тот год страшное было конокрадство. Мужики на ночь оставляли лошадей, треножа им ноги замком и цепями. – Метели не было. В поле, должно быть, мела поземка, – лес шумел сиротливо, нехорошо – шипел. Комиссар артсклада раза два выходил слушать лесной шум, – это ведь он когдато – на околице – слушал о разгильдяевских волках – тогда он понял одиночество, тоску, проклятье хлеба, проклятье дикой мужичьей жизни вперемежку с волками. – Метели не было, лес шумел.

Монахиня Ольга в полночь была в бане, молилась неистово. Из бани она вышла уже далеко за полночь, к петухам. Калитка к скотине была открыта, на снегу четко отпечатались грязные коровьи следы, – монахиня Ольга пошла к коровнику, замок был сломан, – и на монахиню Ольгу напало неистовство: остервенела, закричала, завизжала, разбудила всех, задубасила в окна, – побежала к комиссару арткладбища, схватила у него винтовку и горсть кассет. Косарев был пьян, он взял на себя командование, крикнул на Ольгу, чтоб молчала. Совещались на дворе. Анархист Семен Иванович, в подштанниках и валенках, был без маузера, – маузера давно уже не было у него. Косарев дал ему и Андрею винтовки. Косарев и Ольга с винтовками пошли по следам коровы, чтоб проследить. На арткладбище закладывали лошадь. И корову скоро нашли – она была привязана неподалеку от дороги к дереву, в овражке, где была дамба, плотинящая озеро. Решили засесть здесь, чтоб выследить, когда придут за коровой. Засели за дерево, на взгорке, и очень скоро к лесному шуму примешался скрип саней. По пути к монастырю выехали санки с двоими, проехали дамбу. Ольга не выждала, – прицелившись с колена, выстрелила по саням и охнула. Лошадь остановилась. Тогда Ольга выстрелила еще. Косарев обругал поматерному Ольгу и выстрелил сам. Тогда сани, круто взметнув лошадь на дыбы, повернулись обратно, помчались карьером, назад, наперерез побежали Семен Иванович и Андрей, – с саней бестолково выстрелили из револьвера, и Андрей упал. Но на дамбе был поворот и раскат, сани занесло, сани, людей и лошадь сорвало под отвес, лошадь побилась, побила ногами и упала на сани. Косарев и Ольга побежали к саням – от дамбы, бросив лошадь, тоже побежали, убегая, стрельнули два раза из револьвера.