Дмитрий Щербинин - Последняя поэма

• Название: Последняя поэма
• Автор: Дмитрий Щербинин
• Жанр: Фанфик

Свой роман я посвятил 9 кольценосцам — тем самым ужас вызывающим темным призракам, с которыми довелось столкнуться Фродо в конце 3 эпохи.

Однако действие разворачивается за 5 тысячелетий до падения Властелина Колец — в середине 2 эпохи. В те времена, когда еще сиял над морем Нуменор — блаженная земля, дар Валаров людям; когда разбросанные по лику Среднеземья варварские королевства, сворой голодных псов грызлись между собою, не ведая ни мудрости, ни любви; когда маленький, миролюбивый народец хоббитов обитал, пристроившись у берегов Андуина-великого, и даже не подозревал, как легко может быть разрушено их благополучие…

Да, до падения Саурона было еще 5 тысячелетий, и только появились в разных частях Среднеземья 9 младенцев. На этих страницах их трагическая история: детство, юность… Они любили, страдали, ненавидели, боролись — многие испытания ждали их в жизни не столь уж долгой, подобно буре пролетевшей…

---

И, вскричав так, он, метнув сначала пронзительный, тоскливый взгляд на пустую и изуродованную оболочку Лэнии, взмыл в воздух, где обратился в белого голубя — взмах крыльями, и много быстрее стрелы устремился к северу — в ту сторону, где должен был быть Робин — а когда он уже стал точкой, то зачернел ослепительным провалом, обо в ворона обратился… Мне неведомо, каким образом можно изъяснить то, что сила ворона так менялась, что иногда он пролетал огромные расстояния почти мгновенно, а иногда, чтобы преодолеть такие же просторы, ему требовалось довольно много времени. Не знаю, как изъяснить, но могу весьма достоверно предположить что связано это с силой чувства, которая подвигала его в тех или иных случаях. И вот в этот раз, когда он стремился к Робину, это было очень сильное чувство, и он преодолел те сотни верст, которые их разделяли очень быстро — да почти мгновенно. И он оказался перед Робиным как раз в то время, когда тот совершил последний прыжок и пал на подножье холма, и засмеялся, и заплакал от счастья, чувствуя, что — это вот настоящее, что это место самое близкое к той истинной Веронике к которой он все это время стремился.

И вот ворон встал перед ним, обратился старцем — на этот раз из него не исходило никакого света — это просто был очень старый, сохранивший, впрочем, еще крепкость человек. И он опустился перед Робиным на колени, и положил на его голову ладонь, и вопрошал он таким голосом, каким вопрошает человек, который очень долго искал ответ на самый важный вопрос в его жизни, и теперь вот нашел наконец-то того, кто мог дать ему ответ — это был страждущий голос:

— Что такое любовь?.. Как найти мне ее?

— Нет ничего прекраснее. Да — любовь это все. Весь бесконечный мир — это любовь; любовью движутся небесные сферы, любовь и только любовь ждет всех нас после смерти… — так отчал Робин, подняв от солнечных, душистых трав свой лик. И лик его в эти мгновенья был прекрасен, несмотря на то, что на нем остались и старые шрамы, и всего одно око было — все-таки это был прекрасный лик.

— Да, я знал, что получу подобный ответ. — вздохнул печально Эрмел-ворон. Я вижу, что ты говоришь это с искренним чувством, веруя в свои слова. Ну, а мне где такую же веру взять? Ты вот двадцать лет в сонетах прожил, но я то так не могу… Э-эх — знал бы ты, какие вихри мою душу жгут, и я уж знаю, как ты этот мир хотел разрушить. А я порой и разрушать и властвовать им жажду, и совсем не по такой романтической причине как ты. Нет и нет — знал бы ты, какая во мне ненависть поднимается! Поверь — это тоже очень сильное чувство. Поверь — ненависть достойная противница любви. Тебе то, со своими светлыми грезами, наверно трудно понять меня, ну и не надо… Только поверь — это чувство тоже в веках может расти, и может оно обращаться в такой, что и не представить вам, простым смертным!.. Нет — ты, все-таки, рассказывай мне про это свое чувствие… Нет — все равно ведь не сможешь рассказать…

И тогда Эрмел замер и не говорил больше ни слова, ну а Робин вновь опустился лицом в эти травы, и лежал так, блаженно вдыхая их аромат, целуя эту землю, чарующий склон которой поднимался все выше и выше.

Вдруг все замерло, и стало тепло и тихо. В этой тишине Робин поднялся, и око его сияло блаженными слезами — он подал руку Эрмелу-ворону, и вместе они взмыли на вершину этого холма, там уселись рядом — Робин смотрел на небо, и чувствовал вечность, чувствовал, что Вероника любит его. Он взял за руку Эрмела и обнял его теплую, просто человеческую ладонь, и окидывал он влюбленным взглядом раскрывающийся простор: было видно очень далеко, и, казалось, что сидят они в самом сердце весны, казалось, что весь бесконечный мир смотрит на них:

— Милый, милый брат… — шептал Робин, тепло улыбаясь, и роняя все новые, сияющие слезы. — Я ведь знаю, что мне суждено погрузиться во тьму, что всех нас ждет мрак… Да, да — таков наш удел, и приходится с этим смирятся. Милый брат, и я буду во мраке, и ты уже в нем, и все мы страдальцы, все мученики. Я знаю, что в грядущем никто не помянет нас добрыми словами, что нас будут проклинать — и справедливо… Но, ведь, ничто не вечно, не так ли, милый брат? Все ужасы и невзгоды проходят, как зимние бури, и свет возрождается, приходит весна. Но не ропщу больше на свою судьбу — что ж раз века мрака, что ж, что и в этой жизни мне лишь несколько мгновений довелось быть со своею любимою?.. Я счастлив тем, что могу так чувствовать, так любить. Да так, ведь, и каждый и может и должен Любить. Вот через мгновенье уйдет моя жизнь во мрак, но я смогу сказать, что я действительно жил. Что ж, что все бесчисленные сонеты нигде не записаны и унесены ветром — ведь все, и записанное, и не записанное, рано или поздно унесет ветер времени. Но я каждый сонет, каждое мгновенье своего существования посвятил Ей, единственной. И я знаю, что она слышала и хранит в себе каждый из этих сонетов, и еще я чувствую и верю, что все эти, самые светлые порывы, не пропадут даром — нет, нет — пусть впереди мрак, но потом будет вечный, полный любви мир — мир непредставимый, прекраснейший, тот мир, где все наши самые светлые чувства расцветут, засияют чем-то таким…. таким чему и слов то и понятий нет… Милый брат, и ты и я, и все-все тогда будут вместе — и, когда это наступит, будет казаться, что лишь одно мгновенье прошло. Вот это любовь; я хотел, чтобы ты поверил, пожалуйста, пожалуйста — гляди на меня и поверь — Мы все возродимся! У нас прекрасная… Прекрасная судьба!.. Все прекрасно… Вот послушай-послушай, пожалуйста… строки так и рвутся из меня:

— Соцветья несказанных светлых далей,
И звон капели, и журчание ручья,
И пруд, куда невинные слезинки пали —
Все милые, любимые края.

Что есть прекрасней жизни? Вы поверьте,
Вы счастливы — сияет жизнь вокруг,
Вы, словно маленькие и святые дети
Услышите в капели сердца стук.

Вы живы — будет все сиять святое,
В чем блики солнца и апрельская вода,
И Солнце, Солнце — Солнце молодое,
Вам будет душу вверх растить всегда.

Вначале этой речи Эрмел слушал, внимательно вглядываясь в глаза Робину, и его взгляд уже не был тем прежним притворно-ласковым. То боль там страшная, невыразимая, то, вдруг, из отчаянья этого сильный пламень прорывался, и он стремительным взглядом оглядывал цветущие долины, после чего вновь поворачивался к Робину, и вновь слушал и слушал, боясь пропустить хоть одно его слово. Но вот юноша выдохнул последнее стихотворение, и, повернувшись, пристально в него вглядывался, веруя, что своей речью он смог его переубедить.

Теперь Эрмел сидел, повернувшись на север, и оттуда, с севера, медленно наползали, заполняя небо, темные, тяжелые облака; вот ринулись оттуда, обвеяли их несколько ледяных порывов, вот закружились в воздухе снежинки, пока еще редкие, но крупные, темно-серые. Снежинки эти правда уже касались ледяными своими телами лица Робина; они заполняли долины, и вот уже это пространство, еще недавно сиявшее подснежниками, уже все словно бы мертвенной дымкой подернулось, все разом стало унылым, на гибель обреченным. Вот голодным волком взвыл ветер.

— Почему… — прошептал Робин, и тут же, развернувшись к Эрмелу, с силой встряхнул его за плечи, и с болью невыразимой, с болью страстной, рыдая, прокричал. — Почему же?!..

Он все рыдал, но уже не тряс Эрмела за плечи, ничего уже не спрашивал, и Эрмел поднял голову, и моргнул — тут же открылись два непроницаемых вороньих ока, которые, не понять было куда устремлялись. А ветер все выл — холодный и безжалостный, все сильнее и сильнее трепал их волосы, да с такой то силой, словно бы вырвать их желая. Все больше становилось снежинок, все быстрее и быстрее они летели, уплотнялись стены, и тот простор, который прежде открывался на десятки верст сузился, так, что был виден только этот оазис — холм Вероники, на котором они сидели, ну а вокруг проносились с грохотом, наполненные страстными порывами ветра, снеговые воинства.

— Почему… почему же… — приблизившись совсем близко к вороньему оку, прошептал Робин, и на лике его засияла огромная, болью полная слеза.

— Мрак силен… — тихо зашептал Эрмел. — И я бы хотел поверить всему тому, что ты говоришь, так бы хотел!.. Любовь, любовь, любовь!..

И тут вздрогнул, и зарыдал Эрмел, и там, где падали его слезы, из земли с хрустом костным вздымались черные розы, и распускались их бутоны, и из бутонов этих устремлялись всякие змеи, ящерицы да прочие гады. И среди ревущего ненастья вдруг проступили, засияли живительным, чудоносным светом колонны благодатного весеннего неба. Засияли и тут же захлопнулись, а Эрмел обхватил голову, закрыл глаза, просидел так некоторое время, окруженный воем ветра, да еще мольбами Робина, которые уже были невнятными, испуганными мольбами; потом он вновь глядел вороньими глазами, а тонкие губы его едва шевелились — слова влетали в голову Робина вместе с воем ветра.