Дмитрий Щербинин - Последняя поэма

• Название: Последняя поэма
• Автор: Дмитрий Щербинин
• Жанр: Фанфик

Свой роман я посвятил 9 кольценосцам — тем самым ужас вызывающим темным призракам, с которыми довелось столкнуться Фродо в конце 3 эпохи.

Однако действие разворачивается за 5 тысячелетий до падения Властелина Колец — в середине 2 эпохи. В те времена, когда еще сиял над морем Нуменор — блаженная земля, дар Валаров людям; когда разбросанные по лику Среднеземья варварские королевства, сворой голодных псов грызлись между собою, не ведая ни мудрости, ни любви; когда маленький, миролюбивый народец хоббитов обитал, пристроившись у берегов Андуина-великого, и даже не подозревал, как легко может быть разрушено их благополучие…

Да, до падения Саурона было еще 5 тысячелетий, и только появились в разных частях Среднеземья 9 младенцев. На этих страницах их трагическая история: детство, юность… Они любили, страдали, ненавидели, боролись — многие испытания ждали их в жизни не столь уж долгой, подобно буре пролетевшей…

---

Он не договорил, но заплакал теми страшными, тяжелыми мужскими слезами, на которые нельзя смотреть без содрогания: он очень трепетно, как любимого брата после долгой разлуки, обнял Маэглина, и обоим вспомнились те опасности, которые им довелось пережить, когда попали они в город безумцев. Тогда же Барахиру вспомнилась эльфийская принцесса, которая открыла ему тогда свою любовь, и он отверг, а потом узнал, что тем самым обрек ее и брата ее, на жертву ледовому демону — тому уж сорок лет миновало, а он только теперь впервые вспомнил об этом, и стало очень печально, но и светло — он знал, что его простили, что души их уже давно в благодатном Валиноре. А Маэглин вспомнил, как ту же ночь, встретился со зловещей повозкой, и в повозке этой нашел возлюбленную свою, и она была пророчицей, и уже мало в ней было от человека; вспомнил, как терзался он в ту ночь. И он испугался, и почувствовал, какой же он маленький и слабый, что все-то его влечет куда-то некая высшая сила, а еще чувствовал он, что скоро земная его жизнь прекратится, и он, не находя утешения у Барахира, затравленно метал свой взгляд по сторонам, ища поддержки хоть у кого-нибудь, но все были мрачны, все были погружены в себя, и никто даже и не смотрел на этого неприятного, плосколицего человека.

Они, приравниваясь к шагу Эрмела, шли ко дворцу, и чувствовали себя так, будто на казнь шли. Они даже роптали, что так быстро идут — подольше бы топтать эту черную жуть, но только не идти в это жуткое строение… Но, все-таки, они не могли остановиться — как зачарованные переставляли они ногами. Вот могучей, златистой волной всколыхнулись волосы Аргонии, и все услышали ее трепетный глас:

— Словно две реки полноводных
В коих трепетный родины глас,
В коих мощи течений бездонных,
Так и жизнь проводила всех нас.

Но потом, у холма золотого,
Где сияет венцом вечный град,
Две реки в счастье дня молодого,
Обнялись, потекли дружно в лад.

Их слились вместе воды, все думы,
Навсегда, до морской глубины,
Так с тобою, с тобою, о милый,
Пред вечностью звезды венчаны.

Реки в море бескрайне впадают —
Слиты вместе, мы в вечность впадем.
Так мне звезды и ветры певают:
Вечность — море, там будем вдвоем…

Конечно, эти строки слышал Эрмел, и вновь на лике его отобразилась внутренняя борьба. И вновь он страдал страстно, и вновь метался — и вновь, отражением этих душевных его чувств была природа. Когда только Аргония начала своим ясным голосом выговаривать эти строки, когда этот полный душевный мощи девичий глас, затрепетал, словно живой, в воздухе, тогда, тогда, то разодранное лучами облачное покрывало, которое провешивалось над ними, стало стягиваться со всех сторон, и, оторвавшись от общей унылой массы, которая едва виднелась по краям горизонта, стала складываться в облачную гору. И вот выросла она, и даже дух захватывало от ее величественных и грозных форм, которые постоянно клокотали, наползали одна на другую, и в разных частях этого облака выделялись то белоснежные, сияющие цветы, то бездонные, унылые тени, выпирали исполинские утесы, а впереди них летели легкие трепетные вуали, но, все-таки, большая часть горы казалась такой прочной, словно из гранита была сотворена, и никто не видел эту громаду, которая боролась сама с собою над их головами. А Эрмел взял свободную, такую легкую и плавную, словно лебединую, ладонь Аргонии, и привлек ее, а за ней и Альфонсо к себе. И тогда он еще ускорил шаг — да так, что им всем почти бежать приходилось, чтобы поспеть за ним.

И вновь в глазах Эрмела не притворство, и ни злоба холодная были — вновь там чувства сильные, чувства мучительные бились; вдруг как-то очень сильно, да резко в глазах запылал этот лик, и опять эта была пронзительная боль духа страждущего.

— Да, сильно ты его любишь, Аргония: действительно преданно. Но ты, дева златовласая, знаешь ли его удел; знаешь ли, что ему во мрак суждено уйти? Нет — не говори; сердцем то ты чувствуешь, что он обречен. Так что же ты, о дева, хочешь? Зачем следуешь? Он уйдет во мрак, а ты останешься. Он века там будет метаться а ты… Что ты будешь делать? Ты в страдании проживешь еще лет двадцать, а потом уйдешь… Куда ты уйдешь после смерти, ответь? Ведь не во мрак же, к нему… Нет — это невозможно. Так зачем же ты идешь за ним? Сердцем ведь разлуку и муку свою чувствуешь….

— Но я спасу, я вырву его из мрака… — спокойным, но могучим, верой сияющим голосом отвечала тогда Аргония.

— Любишь, стало быть. — чуть слышно молвил Эрмел, и то облако, что клокотало над ним, вдруг налилось ослепительной белизною, но эта белизна не резала глаза — нет — она ласкала их, и теперь уж все подняли головы, и все любовались этим облаком, и вновь (в какой уже раз!), надеялись, что все исправится, все будет хорошо.

И могло все изменится, и мог Эрегион возродится, и вновь ростками молодыми потянуться да засиять нежным светом — ведь все-то, в мгновенья краткие решалось, все чувствовали. Но вот заскрежетал Эрмел:

— Все это тлен! Тлен! Все это только боль приносит!

И это нежное облако вдруг все вывернулось наизнанку, и стало пронзительно черной тучей из глубин которой тут же полыхнули снопы яростных, слепящих молний, и вновь все загрохотало, и воздух стал метаться порывами то жаркими, то холодными — и Эрмел, хоть вновь в нем мрак победу одержал, все еще страдал, все еще (но уже тщетно) пытался постичь это чувство, и он шипел Аргонии:

— Да, да — придет время и сбудется твоя мечта. Освободишь ты его. Не сейчас, не через двадцать и даже не через сто лет. Сейчас я страдаю… я могу прекратить! Пять тысячелетий до того дня пройдет; ты освободишь его одним ударом… Но ты не будешь испытывать к нему этой любви; о нет, дева, златовласая воительница — к тому, каким он будет тогда, не возможно испытывать чувства любви — только ненависть, ужас или презрение — и ты вонзишь этот клинок с ненавистью, и ты ни на мгновенье ничего не почувствуешь, и будешь потом любить иного… Вы будете с тем, иным, счастливы, у вас будут дети….

— НЕТ!!! — страшно вскрикнула, почувствовав в словах Эрмела правду, Аргония.

— Таково предначертанье. Ты освободишь его от оков… С ненавистью! И будешь тогда, через пять тысяч лет, любить иного!

* * *

А через некоторое время их поглотил дворец из которого прошедшей ночью выходили, надеясь, что никогда уже не вернуться, в это жуткое место. Но суждено было вернуться — их пригнало сюда предначертанье, и большая часть эльфов и Цродграбов остались в прихожем зале; те же о ком я пишу чаще чем об иных, пошли по растрескавшимся коридорам. Вот они остановились перед дверьми в кузницу Келебримбера, и там Эрмел, обернувшись ко всем, молвил:

— Пусть друзья хоббиты, пусть Барахир и Аргония оставят нас. Войдем только я, Келебримбер и братья.

Однако — это вызвало такой бурный, исступленный протест со стороны Фалко, что Эрмел все-таки уступил. Разрешил им войти всем. Как только они вошли, в печи тут же вспыхнуло ярчайшее белое пламя, которое высветило всю кузнецу и мучительно засверкало на оплавленных, вывернутых гранях, которые висели на стены — все, что осталось от выкованного полотна, на котором были прежде отображены супруга и дочь Келебримбера в аллее падубов.

И тут вновь пронзительно вздулась жила на лбу несчастного государя, и вновь казалось, что сейчас вот непременно должна была она лопнуть. Он сильным движеньем вырвался от Келебримбера, и вцепился в наковальню.

А Эрмел встал перед братьями и спокойно промолвил:

— А теперь мы будем ковать кольца.

* * *

Над горами поднялась радуга — впервые в этом году. Говорят, что каждый раз, когда восходит радуга — чья-то полная любви душа возносится в высшую сферу небес, в нескончаемое блаженств. Так говорят, а я не сужусь судить, так ли это — просто вспомнил…

За окнами весна, все так и сияет и звенит на солнце; там смеется, играет под окнами Нэдия — слышно добродушное урчание серого. Одна за другой, светлыми золотистыми слезами срываются капли тающего снега, проносятся за окном. А на подоконник слетел голубь — белый, окутанной какой-то неземной аурой.

— Ты ли это, любимая моя, долгожданная? Ты ли зовешь меня, в этот чудесный весенний день в неведомые и прекрасные королевства вечности?.. Да — это ты — ты слетела с небес, и ждешь…

— Я облаком безбрежным, быть может, поплыву,
В дыханье теплом ветра прощание шепну,
Ты подожди немного, немного погрусти,
Ах скоро, скоро, скоро, ведь полетишь и ты.

* * *

Эрмел подходил к каждому из них, обнимал за голову, и припадал в поцелуе ко лбу. Всем окружающим казалось, что поцелуй этот длится лишь мгновенье, но для того, кого он целовал, проходило очень и очень долгое время. Те, к кому он прикасался, отрекались от внешнего мира, и погружались в свой внутренний мир. И я не стану здесь повторять то, о чем много говорил прежде — что это у каждого был за мир. Что ж — уж не мало было сказано про бесов Вэлласа, про властолюбие Вэлломира и Ринэма, про ужас перед смертью Вэллиата, про жажду свободы Рэниса, про стремлению к совершенному, творческому миру у Дьема, Даэна и Дитье… хотя, про последних троих было сказано, все-таки мало, но что же я могу сказать, когда они так мало себя проявляли, когда они боялись этого окружающего, рушащего их хрупкие, творческие души несовершенства — ну ничего, и про них еще будет сказано, и они еще проявят себя — в конце. Прикоснулся он и к Альфонсо, и тот вновь погрузился в пучину страданий, и вновь метался в ней, словно израненный лев в клети, на кровоточащие раны которого сыпали соль…