Бенедикт Сарнов - Скуки не было. Вторая книга воспоминаний

• Название: Скуки не было. Вторая книга воспоминаний
• Автор: Бенедикт Сарнов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-7784-0329-1

В этой книге Бенедикт Сарнов, продолжая свою «исповедь сына века», рассказывает о людях, встречи и близость с которыми сыграли важную роль в его жизни, во многом определили его судьбу. Среди них — писатели старшего поколения: Илья Эренбург, Виктор Шкловский, Корней Чуковский, Самуил Маршак, а также — сверстники и старшие товарищи автора: Наум Коржавин, Борис Биргер, Булат Окуджава, Борис Балтер, Александр Галич, Аркадий Белинков.

Особую роль сыграло в жизни автора знакомство с А. Солженицыным, опыт общения с которым был, скорее, отрицательным, но не менее важным для формирования его личности.

Появляются на страницах этой книги и другие яркие фигуры, представляющие художественную жизнь России XX века: Л. Ю. Брик, В. Н. Плучек, Алла Демидова, Игорь Кваша…

Первая книга воспоминаний Б. Сарнова заканчивалась 1953 годом, смертью Сталина. Во второй книге автор доводит свое повествование до наших дней.

---

В них эксцентризм работает, как эксцентрик на распределительном валу дизеля.

Но я пишу эти письма не о кино. Я пишу о климате.

«Климат» слово греческое. Кажется, так. Надо посмотреть в словаре иностранных слов.

«Дворник» слово русское, хотя в моей молодости дворниками были татары. Это слово означает «человек с метлой». Метла — протез дворника Она продолжает его руку, и сама продолжается в ней. В ее черенке локализуется его сила. Сила меняет психологию. Психология меняет климат.

Ну и так далее.

Пародия — как пародия. Не хуже и не лучше многих других. Но чего-то в ней не хватало. Какой-то изюминки.

И тут я вспомнил, что когда-то, давным-давно, занимаясь в спецхране Ленинской библиотеки Эренбургом, в каком-то эмигрантском журнале прочел крохотную статейку Шкловского, которая совершенно неожиданно, без всякой связи с предыдущим текстом, завершалась фразой: «Роману Якобсону — привет!»

А может быть, это была и не статейка, а напечатанное в журнале письмо: Шкловский тогда декларировал смешение этих жанров как некий художественный принцип, рожденный причудливыми обстоятельствами, в которых литератору приходилось в то время жить и работать:

Дорогой Рома!

Надя вышла замуж.

Пишу тебе об этом в журнале, хотя и небольшом, оттого, что жизнь уплотнена.

Если бы я захотел написать любовное письмо, то должен был бы сперва продать его издателю и взять аванс.

Это из «Письма к Роману Якобсону», которое Шкловский напечатал в эренбурговском журнале «Вещь». Этот журнал я и читал тогда в спецхране, и мне мнилось, что фраза «Роману Якобсону — привет!» — из того же журнала. Но сейчас, когда я захотел это проверить, оказалось, что там ее нет: видно, что-то перепутал.

Как бы то ни было, эта запомнившаяся мне с тех спецхрановских времен и восхитившая меня фраза безусловно принадлежала Шкловскому. И Шкловскому именно тех времен, когда он был не внутренним эмигрантом, а внешним.

Фраза была лихая, озорная, а главное — очень «шкловская». И я подумал, что она как нельзя лучше годится для того, чтобы стать той изюминкой, в которой так нуждалась не вполне получившаяся наша пародия. Я поделился этой нехитрой идеей с друзьями-соавторами, она им понравилась, и, не мудрствуя лукаво, мы приписали к нашей пародии еще одну, вот эту строку: «Роману Якобсону — привет!».

Благодаря этой фразе пародия — так нам, во всяком случае, тогда казалось — обрела окончательный блеск, и мы напечатали ее в «Литературной газете».

Шкловские в это время были в Ялте.

У меня сохранилось письмо, которое Виктор Борисович тогда прислал мне (вернее, не мне, а нам, всему нашему семейству) оттуда.

Дорогой Бен.

Привет из Ялты от Симы и от меня Вам, Славе, Феликсу.

В Ялте дождь шел с 27-го по 16 мая… Вероятно 16 дней.

Кроме того я падал с лестницы. (Длинными косыми линиями изображен дождь и нарисована лестница, с которой кувырком летит маленький лысый человечек. Для ясности рисунок сопровождается пояснительными обозначениями: «Дождь», «Лестница». А человечек обозначен инициалами «ВШ», то есть «Виктор Шкловский».)Сейчас уже четыре часа солнце.

16 едем в Коктебель горной дорогой.

(На рисунке — ломаная линия, изображающая горную дорогу, а на ней — маленький автомобильчик, на который трава указывает стрелка с надписью: «Едем». Ниже — не такая ломаная, лишь слегка волнистая линия, под которой — надпись: «Море».)

В Коктебеле будет Карадаг и солнце.

(Такая же ломаная линия, изображающая Карадаг, в центре — солнце, по одну сторону которого одна человеческая фигурка с надписью «Сима», а по другую — другая, с надписью «Я!». Внизу — прямая линия с надписью: «Море».)

Что с Вашей статьей и круговращением сфер.

Пишите!!!

Здесь Каплер с Каплершей.

Здесь Ермолинский, Оксман и т. п.

Нордик приходит редко мы его кормим, но он худ и печален. Стоит на лестнице и просит подаяния. Но ест из осторожности не всё, что дают — предпочитает умереть с голоду. (Очень недурно, уже не наподобие детского рисунка, а совсем реалистично изображен пёс Нордик).

Я ем всё подряд и мне даже ничего.

Пьем кофе.

Виктор Шкловский. 14 мая 1964 года.

Я привел тут это письмо отчасти для того, чтобы показать, какими тесными — почти родственными — были тогда наши отношения. Но — лишь отчасти. А главным образом потому, что очень виден в нем тогдашний Виктор Борисович — живой, озорной, нестареющий, благодушный, доброжелательный, постоянно интересующийся моими жалкими тогдашними литературными успехами («Что с вашей статьей?..»).

Как видите, даже дальность расстояния, пролегшего между нами, не мешала продолжавшемуся постоянному нашему общению. Ну а как только Виктор Борисович и Сима вернулись (уже не из Ялты, а из Коктебеля) в Москву, в тот Же вечер мы были у них.

Вечер прошел, как говорится, в теплой, дружественной обстановке.

Я показал Виктору Борисовичу «Литгазету» с нашей пародией. Читать ее (Бог уберег!) он не стал, только глянул на шарж, которым она была проиллюстрирована. Когда я спросил, понравился ли ему рисунок, он сказал:

— Нет!

И тут же объяснил, почему он ему не понравился:

— У меня иначе шея прикреплена к плечам. Я сильный человек. Когда Боря Эйхенбаум въезжал в новую квартиру, я завязал узлом кочергу. А не так давно, когда Боря умер, на поминках, я эту кочергу развязал.

Засиделись мы в тот вечер, как водится, допоздна и расстались довольные друг другом, в самом что ни на есть лучшем расположении духа.

А наутро разразился скандал.

И какой!

Чуть ли не на рассвете меня разбудил какой-то особенно пронзительный телефонный звонок.

Звонил Шкловский.

Я сразу узнал его «голос Дантона». Но понять, о чем он, не смог — ни сразу (спросонья), ни потом, когда сна у меня уже не было ни в одном глазу.

Это был какой-то дикий нечленораздельный рёв.

Мне удалось — и то далеко не сразу — разобрать только слово «Якобсон». Потом опять — долго — из трубки неслось что-то нечленораздельное. А потом я — на этот раз вполне отчетливо — услышал такую фразу:

— Как сказал Блок Чуковскому, не лезьте своими грязными одесскими лапами в нашу петербургскую боль!

Это было так ужасно, что я, не дослушав, бросил трубку.

Этой фразой он словно хлестнул меня хлыстом по лицу. Такого оскорбления — даже от Шкловского — снести я не мог. Всё, — подумал я. — Что бы там ни было, никакие отношения с ним для меня теперь невозможны.

А главное — я ничего не понимал.

Не может же быть, чтобы он обиделся на нашу пародию!

Во-первых, ничего обидного, как мне казалось, в ней нет. Во-вторых, на пародии вообще не принято обижаться. А в третьих, как я уже говорил, с чувством юмора у Виктора Борисовича всегда все было в порядке.

Всё это было так странно, даже, я бы сказал, дико, а главное, необъяснимо, что я рассказал о скандале нескольким друзьям. Все они отнеслись к моему рассказу примерно одинаково: «Не обращай внимания! Старик просто спятил!» И только один из них — Костя Богатырев — открыл мне глаза.

— Ну и болван же ты! — сказал он, выслушав мою горестную историю. — Ты что, в самом деле ничего не знал?

Костя был сыном Петра Григорьевича Богатырева, старого опоязовца, близкого друга и Шкловского, и Якобсона. Роман Осипович знал Костю чуть ли не с пеленок и, приезжая в Москву, всякий раз с ним встречался. Встретился и в этот свой приезд. И рассказал ему то, о чем Костя тут же поведал мне. Так что историю эту я узнал, можно сказать, из первых рук.

Именно в это самое время, перед самым своим отъездом в Ялту, Виктор Борисович решил помириться с приехавшим в Москву Якобсоном, отношения с которым к тому времени у него уже совсем разладились. Он послал ему несколько своих книг с дружескими, отчасти даже покаянными, дарственными надписями. Роман Осипович, — так рассказал мне Костя, — все эти надписи перечеркнул, а книги вернул.

Впоследствии я узнал, что дело было не совсем так.

Послал Шкловский Якобсону, как оказалось, не несколько своих книг, а только одну, последнюю: вышедшую как раз в то время большую книгу о Толстом. А надпись на ней была такая:

Ромка, ты меня не понял, нам надо объясниться, прости меня. Здесь очень жарко и коньяк, я путаюсь. Витя.

Якобсон отослал книгу обратно, написав поперек надписи бывшего друга:

Советую тебе никогда не путаться, даже за коньяком.

И что-то еще добавил, напоминая о причинах ссоры.

Ничего этого я, как уже было сказано, не знал, но о том, каковы были причины их ссоры, как мне тогда казалось, догадывался.

Я знал, что Виктор Борисович в многочисленных своих статьях и книгах не раз отрекался и от «Опояза», и от формализма, уверяя советскую общественность, что давно и далеко ушел от этих заблуждений и грехов своей молодости. («Когда мы уступаем дорогу автобусу…»)