Виктор Гюго - Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова )

• Название: Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова )
• Автор: Виктор Гюго
• Жанр: Классическая проза

---

III.

Первые тени

Жан Вальжан ничего не подозревал. Менее мечтательная, чем Мариус, Козетта была весела, и этого было достаточно для Жана Вальжана, чтобы чувствовать себя вполне счастливым. Мысли Козетты, ее влюбленность, образ Мариуса, наполнявший ее душу, — все это нисколько не омрачало несравненной ясности ее прекрасного, целомудренного, светлого чела. Она была в том возрасте, когда девушка хранит свою любовь так, как хранит ангел свою лилию. Поэтому Жан Вальжан был спокоен. К тому же, когда между двумя любящими царит полное согласие, у них все идет очень тихо, и третье лицо, которое могло бы нарушить их счастье, всегда держится в полном ослеплении вследствие некоторых мелких предосторожностей, постоянно принимаемых всеми влюбленными. Так, например, Козетта никогда ни в чем не противоречила Жану Вальжану. Желал ли он прогуляться с нею, она ему всегда говорила: «Хорошо, папочка». Желал ли он остаться дома, Козетта и это находила отличным. Желал ли он провести вечер с Козеттой, она была в восторге. Так как он всегда уходил от Козетты в десять часов, то и Мариус в эти вечера приходил позднее и входил в сад только тогда, когда слышал с улицы, что Козетта отворяет стеклянную дверь крыльца. Само собой разумеется, что днем Мариуса никогда не было видно. Жан Вальжан даже позабыл о существовании этого юноши. Только раз утром старику пришлось заметить Козетте: «Что это у тебя спина вымазана чем-то белым?» Это было последствием того, что накануне Мариус в порыве восторга нечаянно прижал Козетту к стене.

Старуха Туссен, справившись со своими делами по дому, ложилась рано. Она думала только о том, как бы поскорее заснуть и подольше поспать, поэтому, подобно своему хозяину, тоже ничего не знала.

Мариус никогда не входил в дом. Когда он был с Козеттой, они прятались в углублении стены у крыльца, чтобы их не могли видеть или слышать с улицы, и сидели там, довольствуясь вместо беседы тем, что двадцать раз в минуту пожимали друг другу руки и любовались ветвями деревьев. В эти минуты они не заметили бы даже и грозы, если бы она разразилась около них, — так глубоко погружались их собственные мысли и мечты в мысли и мечты друг друга.

Прозрачное, как кристалл, целомудренное, чистое чувство выражается так всегда и везде. Ничем еще не запятнанная любовь представляется как бы сотканною из лепестков лилий и перьев голубков.

Между ними и улицей находился сад. Каждый раз, когда Мариус входил или выходил, он тщательно вставлял на место прут решетки так, чтобы это не было заметно.

Обыкновенно он уходил около полуночи и возвращался к Курфейраку. Последний говорил Багорелю:

— Знаешь что? Мариус стал возвращаться домой не раньше часа ночи.

— Что ж тут удивительного: в каждом семинаристе всегда сидит по петарде, — отвечал Багорель.

Иногда Курфейрак, скрестив на груди руки, принимал серьезный вид и говорил Мариусу:

— Молодой человек, вы губите себя!

Как человек практичный, Курфейрак не сочувствовал выражению радости на лице Мариуса. Он не ценил неземных страстей и относился к ним свысока, поэтому временами старался внушить Мариусу, что ему необходимо вернуться в область реальности.

Однажды утром он обратился к Мариусу с таким увещеванием:

— Друг мой, ты производишь на меня такое впечатление, точно ты забрался на луну, в царство грез, в область иллюзий, в столицу мыльных пузырей. Будь откровенен, скажи, как зовут ее?

Но Мариуса ничто не могло заставить проговориться. Он, скорее, дал бы вырвать у себя язык, чем произнести при других хоть один из тех трех священных слогов, которые составляли имя Козетты. Истинная любовь лучезарна, как заря, и безмолвна, как могила. Этой лучезарностью, собственно, и поражал Мариус своего приятеля Курфейрака.

В течение мая, этого сладостного месяца любви, Мариус и Козетта испытывали величайшие наслаждения: поссориться и говорить друг другу «вы» с единственной целью, чтобы потом было приятнее перейти снова на «ты», болтать подолгу, пускаясь в самые мелочные подробности о людях, нисколько их не интересовавших, — доказательство, что в той изумительной опере, которая зовется любовью, либретто почти ни при чем. Мариус наслаждался, слушая болтовню Козетты о нарядах, наслаждалась и Козетта, слушая рассуждения Мариуса о политике, наслаждались они и тем, что, сидя рядышком, слушали гул колес, доносившийся с Вавилонской улицы, наслаждались созерцанием одной и той же звезды в небесном пространстве или светлячка в траве, наслаждались беседою, но чуть ли не еще больше наслаждались молчанием вдвоем, и т. д.

Между тем надвигалась гроза. Однажды вечером Мариус, отправляясь на обычное свидание, шел по бульвару Инвалидов. Он двигался медленно, опустив голову. Собираясь повернуть на улицу Плюмэ, он услышал, как кто-то очень близко от него произнес:

— Здравствуйте, господин Мариус.

Он поднял голову и узнал в стоящей перед ним девушке Эпонину.

Эта встреча произвела на него странное впечатление. Он ни разу не вспомнил об этой девушке с того самого дня, когда она привела его на улицу Плюмэ.

Во все это время она не показалась ему, и, таким образом, он совершенно забыл о ней. Он имел причину быть благодарным Эпонине, ведь именно ей он был обязан своим настоящим счастьем, но, несмотря на это, ему была тяжела встреча с нею.

Напрасно думают, что страсть, когда она чиста и нравственно удовлетворена, ведет человека к совершенству. Нет, такая страсть просто приводит человека в состояние забвения, как мы уже видели. В этом состоянии человек забывает о зле, но вместе с тем он забывает и о добре. Признательность, долг, воспоминание о том, что существенно и необходимо, — все это точно испаряется перед ним. Во всякое другое время Мариус отнесся бы к Эпонине совсем иначе. Весь поглощенный Козеттой, молодой человек даже не давал себе ясного отчета в том, эту Эпонину зовут Эпониной Тенардье и что она носит имя, начертанное в завещании его отца, — имя, которому он за несколько месяцев перед тем был так предан. Мы показываем Мариуса таким, каким он был. Даже самый образ его отца отчасти стушевался в его душе: лучезарное сияние любви заслонило его.

— А! Это вы, Эпонина, — смущенно ответил он.

— Зачем вы говорите мне «вы»? — сказала девушка. — Разве я вам сделала что-нибудь?

— Нет, — ответил Мариус.

Он действительно ничего не имел против нее, ровно ничего. Он только чувствовал, что теперь, когда он говорит «ты» Козетте, он уже не может сказать «ты» также Эпонине.

— Скажите же… — начала было Эпонина, но, видя, что он не расположен говорить, тут же запнулась.

Казалось, что у нее, недавно еще отличавшейся такой бойкостью и смелостью, вдруг не хватает слов. Она попыталась улыбнуться, но не могла.

— Ну, так что же… — снова начала она и опять умолкла, потупив глаза. — Прощайте, господин Мариус! — вдруг круто отрезала она и отошла от него.

IV. Кеб по-английски значит экипаж, а на воровском жаргоне — собака

На другой день, 3 июня 1832 года (это число имеет значение благодаря нависшим в то время над парижским горизонтом зловещим тучам), Мариус с наступлением вечерней темноты шел по тому же пути, как накануне, с сердцем, переполненным тем же восторгом, как вдруг снова увидел между деревьями бульвара приближавшуюся к нему Эпонину. Встречаться с ней два дня подряд ему очень не хотелось. Он быстро повернул в другую сторону, покинул бульвар, взял другое направление и дошел до улицы Плюмэ по улице Монсье.

Этим маневром он заставил Эпонину проследить за ним до улицы Плюмэ, чего она до сих пор еще ни разу не делала. До этого времени она довольствовалась тем, что видела его мельком при его пересечении бульвара и даже старалась не встречаться с ним. Только накануне она решилась с ним заговорить.

Таким образом, Эпонина следовала за Мариусом без его ведома.

Она видела, как он отодвинул сломанный прут решетки и проскользнул в сад.

«Вот как! Он ходит в дом!» — подумала она.

Подойдя к решетке, она один за другим ощупала все прутья и без труда узнала тот, который отодвигался Мариусом.

— Ну, это ты оставь, дружок! — пробормотала она вполголоса угрожающим тоном и уселась на фундаменте решетки возле сломанного прута, точно собираясь стеречь решетку.

Это было как раз в том месте, где решетка соприкасалась с соседней стеной, образуя темный угол, в котором Эпонины совсем не было видно.

Больше часа она просидела там неподвижно, погруженная в свои думы.

Часов около десяти один из редких прохожих улицы Плюмэ, старый запоздавший буржуа, спешивший поскорее пройти по этой пустынной и пользовавшейся дурной славой местности, следуя мимо решетки, услышал из темного угла глухой угрожающий голос, который говорил: «Нет ничего удивительного, что он приходит сюда каждый вечер!»