Виктор Гюго - Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова )

• Название: Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова )
• Автор: Виктор Гюго
• Жанр: Классическая проза

---

Тюильри пустел, но Луи-Филипп был невозмутимо спокоен.

V. Своеобразие Парижа

Мы уже говорили, что Париж в течение двух лет видел не одно восстание. Обыкновенно во время мятежа общий облик Парижа остается до странности спокойным; мятеж ограничивается только некоторыми пунктами. Этот город быстро осваивается со всеми явлениями. Эка важность — мятеж! Париж из-за таких пустяков не беспокоится. Только одни исполинские города и могут представлять такие странности, только в таких необъятных оградах и может совмещаться одновременно междоусобная война с общим спокойствием. Обыкновенно, когда начинается восстание, когда барабаны бьют тревогу и сбор, обыватель ограничивается замечанием: «Кажется, дерутся на улице Сен-Мартен». Или назовет предместье Сент-Антуана и иногда добавит: «Где-то в той стороне». Позднее, когда становится очень близким зловещий рассыпчатый треск выстрелов и ружейных залпов, обыватель говорит: «Вон как там славно нажаривают!» Минуту спустя, если восставшие приближаются и берут верх, он поспешно запирает свою лавку и надевает мундир, то есть обеспечивает безопасность своему товару и подвергает риску свою личность.

Перестреливаются в каком-нибудь пассаже, в тупике, на перекрестке, берут, уступают и снова берут баррикады. Льется кровь, дома изрешечиваются пулями, по пути убивающими людей в квартирах, трупы усеивают мостовую, а с окрестных улиц доносится стук бильярдных шаров в кофейнях. Театры открыты, и в них разыгрываются водевили. Зеваки смеются и болтают в двух шагах от улиц, где царят ужасы войны. Фиакры спокойно развозят пассажиров. Прохожие идут обедать в город. Иногда такое равнодушие наблюдается даже в тех самых кварталах, где происходит мятеж. В 1831 году ружейная пальба на некоторое время даже приостановилась, чтобы пропустить свадебную процессию.

Во время восстания 12 мая 1839 года* какой-то старый калека возил по улице Сен-Мартен ручную тележку, над которой развевалась красная тряпка, в тележке находились бутылки с напитками. Он переходил от баррикад к войскам и от войск к баррикадам, услужливо предлагая утолить жажду то представителям правительства, то анархистам.

Что может быть более странным? Это своеобразие парижских революций; этого не встретишь в других столицах. Необходимы две черты — исполинские размеры Парижа, и его веселость — город Вольтера и Наполеона.

Однако на этот раз, когда взялись за оружие 5 июня 1832 года, великий город чувствовал нечто такое, что, быть может, оказывалось сильнее его. Он испугался. Повсюду, даже в наиболее отдаленных и менее всего «заинтересованных» кварталах, окна и ставни наглухо запирались среди белого дня. Люди мужественно вооружались, трусы прятались. Исчезли все прохожие, и беспечные и озабоченные. Многие улицы были пусты, как они бывают пусты рано утром. Распространялись тревожные слухи, передавались зловещие новости вроде следующих: «Они овладели банком, в одном только монастыре Сен-Мерри их засело шестьсот человек. Войска ненадежны». Арман Каррель* был у маршала Клозеля*, который сказал ему: «Сначала заручитесь полком». Лафайет болен, однако сказал им: «Я ваш. Я всюду буду следовать за вами, где только найдется место для моих носилок. Нужно держаться настороже. Ночью будут происходить грабежи в уединенных домах глухих мест Парижа». (Это разыгралось воображение полиции — этакой Анны Радклиф*, состоящей при правительстве!) На улице Обриле-Бушэ поставлена батарея. Лобо и Бюжо держали совет и собирались в полночь или, самое позднее, на рассвете двинуть сразу четыре колонны в центр восстания: одну из Бастилии, другую от ворот Сен-Мартен, третью с Гревской площади, четвертуй от Рынка. Быть может, войска очистят Париж и отступят на Марсово поле. Неизвестно, как все это разыграется, но, во всяком случае на этот раз, готовилось что-то серьезное. Население сильно тревожилось нерешительностью маршала Сульта. Почему он медлит нанести удар? Было очевидно, что он крайне озабочен. Старый лев как будто почуял какое-то неведомое чудовище в темноте. Настал вечер, но театры не открылись, патрули разъезжали по городу с раздраженным видом, обыскивали прохожих, задерживали подозрительных. В девять часов было арестовано более восьмисот человек; префектура полиции, Консьержери и Лафорс были переполнены. В Консьержери длинное подземелье, называемое «Парижской улицей», было сплошь завалено соломой, на которой как попало валялись арестанты, опекаемые и подбадриваемые лионцем Лагранжем*. Громадная масса соломы, шуршавшая под множеством людей, производила шум ливня. В других местах арестованные спали вповалку, прямо под открытым небом, на лужайках дворов. Всюду чувствовались тревога и необычайный для Парижа трепет.

Дома баррикадировались, жены и матери находились в смертельном беспокойстве, со всех сторон только и слышалось: «Ах, боже мой, он еще не вернулся!» Издали слабо доносился стук колес. Стоя на порогах дверей, прислушивались к крикам, к шуму, к смешанному гулу, к смутным звукам, о которых говорили: «Это кавалерия!» или: «Это мчится артиллерия!» Слушали звуки сигнальных труб, барабанный бой, грохот выстрелов и заунывный звон набатного колокола Сен-Мерри. Ожидали первого пушечного выстрела. На углах улиц вдруг появлялись люди и снова исчезали, прокричав: «Входите к себе!» Тогда все спешили запираться в домах. «Чем все это кончится?» — думали встревоженные обыватели. С минуты на минуту, по мере того как спускалась ночь, Париж все более и более озарялся грозным заревом разгорающегося восстания.

Книга одиннадцатая АТОМ БРАТАЕТСЯ С УРАГАНОМ

I. Несколько объяснений относительно происхождения поэзии Гавроша. Влияние одного академика на эту поэзию

В тот момент, когда мятеж, разгоревшийся от столкновения народа с войском перед Арсеналом, вызвал обратное движение, в толпе, следовавшей за гробом Ламарка вдоль бульваров, произошло страшное смятение. Она заколыхалась, ряды разорвались, все бросились бежать, спасаться: одни с грозными криками, требовавшими атаки, другие — с выражением страха на побледневших лицах. Могучий поток, покрывавший бульвары, разделился в один миг и хлынул направо и налево, чтобы затем разлиться мелкими потоками сразу по двумстам улицам и наполнить их шумом прорвавшейся плотины. В эту минуту по улице Менильмонтан шел, весь в лохмотьях, мальчик с веткой черного дерева в руках, сорванной на высотах Бельвиля. Проходя мимо лавочки торговки разным старьем, он увидел выставленный там старинный седельный пистолет. Мальчик бросил на мостовую ветку и крикнул:

— Мамаша, я беру у тебя взаймы эту штучку!

И, схватив пистолет, он бросился с ним бежать.

Минуты две спустя кучка испуганных буржуа, спасавшихся бегством по улицам Амло и Басе, встретила этого мальчика, который размахивал пистолетом и распевал бессмысленный набор рифмованных строк на известный мотив «Au clair de la lune».

Ночью ни черта не видно,
Днем погода хороша,
В пятки спряталась постыдно
Буржуазная душа.

Это был маленький Гаврош, тоже отправившийся на войну. Дойдя До бульвара, он заметил, что у украденного пистолета недостает собачки.

Кто был автор куплета, под который он маршировал, и других песен, распеваемых им при разных случаях, мы не знаем. Очень может быть, что он сам. Впрочем, Гаврош был хорошо знаком со всеми популярными песнями и добавлял их всем, что ему приходило в голову. Будучи вольной пташкой и продуктом мостовой, он создавал попурри из естественных звуков Парижа. Он соединял птичий репертуар с репертуаром мастерских. Он был близко знаком с хищными птицами, имевшими с ним некоторое сходство. Кажется, он был в продолжение целых трех месяцев типографским учеником. Как-то раз ему даже пришлось исполнить какое-то поручение для Баур Лормиана, одного из «сорока бессмертных». Вообще Гаврош был смышленый мальчик.

Кстати сказать, он и не подозревал, что в ту темную дождливую ночь, когда он приютил двух малюток в своем слоне, ему пришлось разыграть роль провидения для своих собственных братьев. Вечером он оказал помощь своим братьям, а утром — отцу. Все это было сделано им в течение одной ночи. Покинув на рассвете улицу Балле, он поспешно вернулся к слону, извлек из него обоих малюток, разделил с ними завтрак, который где-то добыл, затем ушел от них, доверив их той доброй матери-улице, которая почти воспитала его самого. Уходя от ребятишек, он назначил им вечером свидание на том же месте, где находился с ними в эту минуту, и сказал на прощанье: «Я разбиваю палку, то есть беру ноги в руки, или, как еще говорят, улепетываю. Если вы, карапузики, не отыщете сегодня папеньку с маменькой, то приходите опять сюда вечером. Я накормлю вас ужином и уложу спать». Ребятишки, подобранные, вероятно, жандармом и отведенные в участок или украденные каким-нибудь балаганным фокусником, а то просто-напросто заблудившиеся в громадном парижском лабиринте, вечером не вернулись назад. Дно общественного мира полно таких исчезновений. Гаврош больше так и не видел малюток. С этой ночи прошло уже несколько месяцев, в течение которых Гаврош, почесывая голову, не раз говорил сам себе: «Куда же это девались мои ребятки, черт их возьми?»