Сергей Сартаков. - Философский камень. Книга 2

• Название: Философский камень. Книга 2
• Автор: Сергей Сартаков.
• Жанр: Советская классическая проза

Серге́й Венеди́ктович Сартако́в (1908–2005) — российский советский писатель, один из высших руководителей СП СССР. Лауреат Государственной премии СССР (1970). Герой Социалистического Труда (1984). Член ВКП(б) с 1951 года.

Первая книга романа ФИЛОСОФСКИЙ КАМЕНЬ издана «Молодой гвардией» в 1966 роду, а также опубликована в «Роман-газете». Главный герой романа Тимофей Бурмакин - это потомок героев романа «Хребты Саянские».

 Предлагаемая вниманию читателей вторая книга ФИЛОСОФСКОГО КАМНЯ имеет значение и как самостоятельное произведение, хотя в ней находят завершение судь­бы героев первой книги - Тимофея Бурмакина, его классового и личного врага бывшего карателя Куцеволова, Людмилы и Виктора Рещиковых и других.

 ФИЛОСОФСКИЙ КАМЕНЬ, по определению автора, одна из его «медленных книг». Такие книги создаются годами, но и остаются в памяти читателей тоже на долгие годы.

---

TOC \o «1–5» \h \z Ямагути бережно положил ручку на чернильный; прибор и. взял колокольчик. :

— У меня в России остался сын… Скажите фамилию убитого, господин полковник.

— Хоросо.

Полковник позвонил. Вошел дежурный; :

— Арестуйте на двадцать суток. — Ямагути кивнул в сторону Ефрема.

9

Снова с Федором встретился Ефрем, уже отсидев назначенный ему срок. Федор тоже только накануне выписался из госпиталя. Падая на ржавую колючую проволоку, он сильно разорвал кожу на шее и спине. Раны загноились.

Ефрем смотрел на Федора, стараясь не встретиться с ним взглядом. Было теперь что-то странное, скрытое и в его голосе. Он с усилием выдавливал слова.

— Федор, прости меня. Тогда я, наверно, был болен. И сейчас еще плохо соображаю. Знобит… туман в голове.

— Всякая боль затихает. Раны в бою бывают серьезнее. Ладно, не обижаюсь на тебя, Ефрем.

— Верно, Федор? Ну, знаешь, спасибо, — и вяло пожал ему руку.

Вагранов тоже смотрел в сторону.

— Умер унтер-офицер во второй роте. — Он говорил куда-то в пространство. — Ты оказался собакой на сене, Ефрем. Если бы я не лежал по твоей милости в госпитале, меня назначили бы на его место. Ты вернее, чем я, мог получить назначение. Не захотел. Дело твое. А я не сказал Тарасову, что бросил меня на проволоку ты. Сказал: сам упал по неосторожности. Понял? Таких растяп не повышают в чине. Теперь уже не скоро я дождусь своего счастья.

— Я виноват, Федор, все испортил тебе. Себе — не жалею. Когда я сидел под арестом, я думал и думал. И понял, что зря тебя тогда… Все вышло как-то нечаянно, кровь во мне взбунтовалась. — Он опасливо оглянулся. — Знаешь, а я и теперь еще думаю; вдруг это был мой сын? Почему мне не называют его фамилии? Скажи. Ты вытаскивал у него из кармана бумаги…

— Разве я их читал? Спроси полковника Ямагути.

— Спрашивал. Потому и попал под арест.

— А я тебя предупреждал. По дружбе еще раз говорю: ту дурь навсегда выбей у себя из головы. Нет у тебя сына в России. В России только враги.

— Федор, ты друг мне? Ну, скажи снова: ты мне друг?

Он теперь искал взгляда Вагранова.

— Ты не девка, чтобы сто раз повторять тебе про любовь. Даже девкам не повторял я. Нас с тобой одна судьба повязала. А это как хочешь, так и называй. Я дружбой все-таки называю. Чего ты меня испытываешь? Не веришь мне?

— Я? Нет… Верю я…

Ефрем тяжело перевел дыхание. Нижняя губа у него отвисла, нервно вздрагивали веки. Он никак не решался вслух высказать свою мысль, ту мысль, которая последние дни неотступно давила его.

— Федор, давай отойдем в сторону.

Они вышли за кирпичную ограду военного городка.

День был праздничный. По ближним сопкам бродили солдаты. Некоторые, сбросив обмундирование, лежали на пригорках, подставляли солнцу сухощавые обнаженные спины. Другие начищали песком медные пуговицы. Пели песни. Доносилась грубая брань.

На прогалине, окруженной кустами орешника, шестеро солдат играли в карты. Они сидели голые до пояса. На разостланных гимнастерках были набросаны мелкие деньги, пачки сигарет.

— А, Ефрем, Федор! — закричали игроки. — Чего же мимо?

— Давай подойдем, посмотрим. — Федор толкнул Ефрема в бок. — Успеем наговориться.

Они приблизились, остановились, молча заглядывая в карты сверху. Игра шла ва-банк,

— Четыре сбоку, ваших нет, — бормотал солдат, объявивший смелую ставку. Согнув корытцем две карты, он дул на них, тер осторожно большими пальцами и медленно раздвигал, словно бы опасаясь, что карты вдруг вероломно изменят обозначенные на них очки. — Все! Берите себе, уважаемый.

— Тринадцать, семнадцать, — выкладывая рядком свои карты, считал банкомет. И подозрительно поглядывал на противника. Воскликнул радостно: — Король!.. — Досадливо крякнув, поправился: — Ах, сволочь — валет! Девятнадцать. Ну, все равно, кончено. Открывай.

— А ты закрывайся. Двадцать! — заорал счастливец, подгребая всю дребедень, что была в банке.

Солдаты дружно захохотали.

— Федор! — позвал выигравший, теперь уже сам становясь банкометом. — Иди, садись. Поставь разок.

— Не хочу. Денег мало.

— Денег мало? А на что тебе много? Вот когда пожрать дают мало…

— Чшш! Ты, зараза! — зашипели вокруг. — Заткни хайло! Как Ефрем Косоуров, хочешь на губе посидеть?

Федор сделал движение отойти, но Ефрем остановил его, удержал за руку.

— Погоди! Загадал я, хочу проверить: выйдет или нет мне удача?

Новый банкомет сунул Ефрему карту и выжидающе взглянул на него… Ефрем обрадованно улыбнулся. Трефовый туз был похож на маленькую птичку и даже, казалось, шевелил круглыми крылышками, готовясь взлететь в свободную даль.

— Ну, что же ты? — разочарованно спросил банкомет, поглядывая на мелкую монету, брошенную на кон.

— Ничего, ничего, давай, — взволнованно зашептал Ефрем. — Загадал я просто на счастье.

К трефовому тузу пришла пиковая десятка. У банкомета перебор: двадцать три.

Вагранов тянул его, торопил. Снисходительно поглядывал на сияющее лицо Ефрема.

— Ишь, расплылся, как блин! Ну, чего ты меня, манил в сопки? Об чем у нас разговор?

Они пересекли, прогалину, углубились в кустарник и, найдя удобный, прикрытый орешником склон, где никто им не помешал бы, уселись рядком.

Уже больше недели палила чудовищная жара, трава на солнцепеках выгорела, пожелтела, как осенью. Ефрем раздвигал ее, расчесывал пальцами, выискивая еще сохранившиеся кой-где зеленые листочки.

— Я хочу уйти домой, в Россию, — чуть слышно выговорил он.

Федор долго молча смотрел на него. И словно бы все примерялся, как отозваться на это.

— Домой? В Россию? — сказал наконец. Сощурив глаза, Опросил с издевкой: — А кому ты в России нужен? И откуда там дом у тебя?

— Надоела мне эта дикая, волчья жизнь. Не могу больше я на чужбине.

— Ну, нет, Ефрем, из Маньчжурии теперь тебе все одно никуда не уйти. Разве только на небо, в рай. По твоим ангельским заслугам. А на земле тебе так и так жить волчьей жизнью. Знаешь поговорку: погнался волк за козой, так и будет ему коза — либо вышибут глаза!

— Федор, я…

— Не перебивай. Видал ты, как волков в садок наши сибирские охотники ловят? Обнесут круг частоколом, свинью в него, чтобы визжала, посадят, а потом еще второй пояс из частокола и вход: только-только зверю в него пройти, меж частоколами, по узкому коридору — лишь в одну сторону. А дверка внутрь открытая. Заберется волк между изгородей и начнёт искать по; кругу щель в садке к наживе: Да нет ее, щели-то. Носом ткнется в дверцу — легко пошла! — и готово: сам себя закрыл, захлопнул. И будет по кругу ходить, покуда не настанет время шкурой своей рассчитаться. А волчья спина не змеиная, не изогнуться ему, чтобы, покамест дверка еще открытая, выбраться обратно. Бывает и так, что враз зайдут двое. Вот тогда, случается, выпадет одному самое страшное, если Долго охотника нет и пуля им обоим зараз жизню не оборвет. Голод не тетка! Долго будут вслед дружка за дружкой ходить, а все-таки тот, что посильней окажется, сожрет слабого.

— Жить я хочу, Федор. Хоть как, а на родной земле. Здесь я за решеткой.

— Жить! Решетки в каждой тюрьме одинаковы. В России тебя ждет долгая тюрьма. А может, и расстрел. Спросят: с Колчаком, с Каппелем воевал против большевиков? Ну и никуда не денешься.

— Знаю. — Ефрем с усилием провел ладонью по лицу. Посидел с закрытыми глазами. — И все-таки я уйду, а там будь что будет.

— Значит, думаешь, дверка в садке пока еще полностью не захлопнулась? Изогнуться да вылезти хочешь?

— В русских, в своих я больше стрелять не могу. Кого из них теперь ни убью, буду казнить себя: убил своего сына. — Ефрем задохнулся в глухом вскрике: — Федор, ты можешь это понять?

— Только попомни: волчья спина не змеиная, не гнется она — ломается.

Федор не слушал Ефрема. Взмахивал и резко ударял по воздуху кулаком, словно бы в стену вколачивал гвозди. Ефрем взглянул на него испуганно.

— Ты говоришь с угрозой, Федор. Почему?

Федор Вагранов вскочил. Отошел в сторону, стал спиной к Ефрему, руки сложил на груди. Подкованным каблуком с хрустом вдавил в землю угловатый камешек. Потом, повернувшись, сделал один, другой круг, приближаясь к Ефрему.

— Тебе померещилось, — сказал уже не так жестко.

— Ты донесешь на меня? Получишь награду, — Ефрем беспомощно теребил пальцами пожухлую траву.

— Друга я не продам. — Федор покачал головой, сильно нажимая на слово «друга».

— Есть лучший путь получить награду. Я задержу или убью врага на границе.

— Русские границу не переходят.

— Флаг, под которым служит солдат, для него святыня. Переходят границу изменники флагу Маньчжоу-Го.

— Не понимаю тебя, Федор.