Михаил Пришвин - Том 4. Жень-шень. Серая Сова. Неодетая весна

• Название: Том 4. Жень-шень. Серая Сова. Неодетая весна
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1983

Четвертый том Собрания сочинений М. М. Пришвина составили произведения, созданные писателем в 1932–1944 гг. повести «Жень-шень», «Серая Сова», «Неодетая весна», рассказы для детей и очерки.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Этот рассказ был ответом на поставленный знатоку края вопрос, до какой суммы может достигать ценность корня жизни: ценность эта может расти почти беспредельно, и человек в поисках его может мечтать о чем угодно, оставаясь в пределах возможного. Из реликтовых животных почему-то было избрано, как драгоценное, самое нежнейшее, из животных самое грациозное, пятнистый олень, прекрасный олень-цветок (Хуа-лу), его панты будто бы имеют почти такое же целебное действие, как и Жень-шень, и, по малочисленности прекрасного зверя, ценность лекарственного вещества молодых рогов тоже огромная, в несколько раз превосходящая ценность таких же пантов благородного оленя, марала или изюбра. Так, углубляясь в знания края, хотя бы даже полученные из вторых рук, начинаешь открывать себе своеобразную, незатрепанную экзотику Дальнего Востока, сильную своими контрастами. И правда, в краю, на который зимой так дышит Сибирь, что все замерзает и при ужасных тайфунах подчас становится холодней, чем в Сибири, летом в речных долинах красуются такие нежные деревья, как белая акация, маньчжурский орех, мелколиственный клен, ясень, бархатное дерево, а подлеском у них бывает та самая сирень, которую мы видим у нас только в садах, и на полянках, как обыкновенные цветы, встречаются левкои, львиный зев. Есть лотос и эдельвейс. В этом краю не только природа, но и люди самых разнообразных стран привозили самые разнообразные семена: китайские капитаны – свои, американские – из Америки, русские переселенцы из самых разнообразных климатов тоже всеивали свои семена, и все большей частью приживалось и росло. Говорят, будто бог при обсеменении мира забыл этот край и, заметив грех свой, смешал все остатки семян и поскребышами этими обсеменил весь Южно-Уссурийский край.

III. Родственники

Перед тем как показаться морю, мы нырнули в тоннель, и в то мгновенье, как окно наше входило в темный коридор, на солнце ярко венком над самой дыркой тоннеля просветились разные необыкновенно большие уссурийские цветы, оранжевые и темно-синие, и когда мы вынырнули на ту сторону горы, то солнца уже не было там, а моросило нечто среднее между дождем и туманом, то самое, что на Камчатке называется бусом. Я и сейчас, как только закрою глаза, вижу в ярком свете этот венок и прямо, не думая, называю этот снимок своего собственного глаза венком победителя, и, право, не знаю, кого тут разуметь победителем: я ли это, преодолевший наконец то подмосковное сидение, или русский народ, продвинувшийся от Карпат до Тихого океана. Мы ехали по самому берегу залива, названного в честь великой реки Амурским, точно так же как назван по ту сторону рога залив Уссурийским, оба эти залива вместе составляют залив Петра Великого, а на роге по сопкам раскинулся Владивосток.

На вокзале нас встретили рогули, китайские носильщики с особыми рогульками, посредством которых они на спине своей переносили великие тяжести. Я обратил внимание на одно старое морщинистое лицо с глазами человека, воспитанного необходимостью. В этих глазах было снисходительное предупреждение нам, европейцам: «Смотрите, дети, без этого труда человеком из вас никто не вырастет!» Где-то в глубине русской культуры, как я выношу ее понимание из далеких детских своих переживаний в народе, кто-то предупреждал именно так и меня самого, и потому при взгляде на этого труженика в сердце у меня завязался небольшой узелок какого-то неясного отдаленного родства с этим китайцем. Старик ухитрился забрать на себя все наши семь с половиной пудов и за четыре рубля перенес их в гостиницу «Золотой Рог». Там узнали мы, что настоящая цена была не четыре, а только два рубля, и этот обман старого «родственника», конечно, был неприятен.

Когда мы устроились в номере и снова вышли, чтобы осматривать город и начинать дела, наш старик стоял со своей рогулей у двери.

– Плохой люди! – сказали мы, как русские говорят по-китайски, – надо было взять два рубль, а твоя возьми четыре!

– Нет! – ответил живо старик, – моя люди хороший, а ваша плохой: зачем давал четыре, ничего не понимай, плохой люди!

Что можно было ответить?

В это время два другие китайца, служащие в гостинице, вынесли чьи-то вещи и столько навалили рогуле на спину, что старик покачнулся.

– Вот народ! – с презрением сказал какой-то молодой человек в кепи, по-рабочему одетый, – никакой скот не даст себя так эксплуатировать: люди хуже животных!

Слова незнакомца пробежали, как электрический ток, и вернули нас к революционной действительности. И все мы, с китайцем и незнакомцем, вышли на улицу. К сожалению, скоро оказалось, что незнакомец был далеко не на высоте революционного сознания и молодым казался лишь с виду: он столько испытал, столько его «эксплуатировали» везде и всюду, и спасением его были только ноги, – ото всего убегал. Теперь он навсегда покончил с производствами, подговорил всю свою родню и переехал сюда вместе с ними строить колхоз: все свои…

С добродушной улыбкой сказал мой товарищ:

– Вот кулачье. Уверен, что вас раскулачили.

Тот улыбнулся и ответил:

– Ну, да, конечно, не пролетарии, люди все самостоятельные.

– Едва ли сладится у вас этот семейный колхоз, – сказали мы, – все равно и здесь он будет введен в общую систему строительства.

– А мы этого не знаем? Что вы нас за дураков принимаете? Конечно, мы и «партейца» своего привезли.

Так мы душевно беседовали, время от времени перепрыгивая провалы на деревянных мостовых. Тут тоже своя история: провалы образовались оттого, что граждане таскают дощечки тротуара на топливо, а таскают потому, что угольный кризис был, а кризис… Это сложная история: все китайцы организованы в артели, и во главе каждой артели стоит старшинка, вроде нашего кулака. Пришло время перестроить такую организацию, убрали старшинок, а растерянные рабочие, еще не понимающие своих интересов в свете советского государства, забастовали, через это доставка угля временно прекратилась, и граждане начали разбирать доски.

– А что, если, – спросили мы в раздумье, – вашего родного «партейца» снимут, назначат другого и колхоз ваш устроится не по-семейному?

– Есть Камчатка, – сказал он, – на Камчатке есть золото.

В это время мы проходили по высокому берегу моря, закрытого туманом. На обрыве, где сваливают отбросы, сидел в навозе китаец и палочками в разные ящики раскладывал свое золото: конский навоз – отдельно и коровий в другой ящик, овечий, свиной. Случалось, в этом навозе и мусоре попадалось что-нибудь ценное, он это прятал в закрытый ящик, случалось, съедобное, и он это брал пальцами и клал себе в рот. Несомненно, это был огородник, углубленный в самые недра земли, семейно связанный, быть может, с женой и детьми своего покойного брата, которым от своих великих трудов посылает все в Шанхай, часто, быть может, довольствуясь тем, что найдется в навозе. Какое сужение, какое углубление и какая ширь, когда берешь для сравнения русского, идущего на Дальний Восток за длинным рублем.

– Так вы, что же, – продолжали мы разговор, – если не удастся колхоз, в самом деле решитесь плыть на Камчатку за золотом?

– И дальше Камчатки, – ответил он, – есть Чукотка… Там заниматься хорошо пушниной, а деньги там американские.

– Прошу ваша! – услышали мы голос в тумане. – Постой, погоди!

Показался наш знакомый старик рогуля, он очень устал, пот струился у него между морщинами, но самое замечательное, что при всем этом он улыбался нам, как старый знакомый, и оказалось, потому только остановил нас, что ему надо было идти в другую сторону и хотелось проститься.

IV. Бедра

Быт, конечно, линяет и на Дальнем Востоке точно так же, как и в Москве, и описывать гостиницу «Золотой Рог», при современных быстрых переменах, я могу лишь с оговоркой, что так было в 1931 году, в июле. Было тогда в этой гостинице еще больше той мешанины европейского с азиатским, чем в гостиницах старой России. Вот хотя бы электрический звонок. Не потому он от Запада, что электрический, а западное в нем то, что при нажиме кнопки без всякой потерн времени на личную сделку появляется служитель и удовлетворяет бесстрастно, в пределах режима гостиницы, желания нанимателя комнаты. В условиях восточных на звонок никто не является, вы вынуждены начать со служителем личную связь, и тогда открывается ключ к исполнению желаний, даже и недопустимых.

На звонок мой в номер никто не являлся. Я прошелся по коридору в поисках какого-нибудь человека и в одном темном закоулке сделал великое открытие: там стоял величиной больше человеческого роста, нигде не виданных мной размеров, самовар и выпускал из себя облака пара. Вот все, что мне и надо было. Я принес чайник и, когда отвернул кран самовара, кипяток брызнул в три струи, одна в чайник, другая под прямым углом в стену, третья, разбиваясь в горячую пыль, била вперед и не давала никакой возможности продвинуться вперед и выхватить чайник. В один миг чайник переполнился, и клубы пара от соприкосновения кипящей воды с прохладным полом закрыли от меня и огромный самовар, и чайник. Я застучал в какую-то дверь, закричал: «Помогите!» На крик сразу явились и мужчина и женщина. Подобное, наверно, здесь часто случалось, в руке его уже была кочерга, а у нее тряпка. Кочергой он завернул кран, а тряпкой женщина с большими бедрами и на крошечных ножках подтерла с большим трудом горячую воду. Мы познакомились: китайца почему-то звали просто Кузнецов, а жену его Луин, – значит, «Голубая жена». После этого сразу же открылись для меня те самые личные отношения, без которых в китайском быту, как оказалось, невозможно было чаю напиться. Теперь без всякого риска быть преданным властям за контрабанду я мог бы тут же, шушукаясь в полумраке коридора с какой-то личностью, купить себе на резиновой подошве китайские белые туфли, шелковые чулки, зеленого чаю и даже опию; я мог уговориться о ночном путешествии в катакомбы лачужек, в подполья и подземелья к курильщикам опиума и женщинам. Но, говорил мне новый приятель мой, Кузнецов, настоящей китайской женщины с маленькой ножкой, как у его Луин, теперь во Владивостоке уже не найти.