Михаил Пришвин - Том 4. Жень-шень. Серая Сова. Неодетая весна

• Название: Том 4. Жень-шень. Серая Сова. Неодетая весна
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1983

Четвертый том Собрания сочинений М. М. Пришвина составили произведения, созданные писателем в 1932–1944 гг. повести «Жень-шень», «Серая Сова», «Неодетая весна», рассказы для детей и очерки.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

В дальнейшем я перестал записывать правильно события гона оленей и больше занимался охотой с фотокамерой. На меня сильнейшее впечатление оставил случай, когда одна охочая оленуха убежала за пределы парка и привела с собой из дикой тайги двух рогачей. И еще мне рассказывали, что один рогач из домашнего питомника во время срезки пантов убежал и, когда начался гон и у него окостенели рога, явился в питомник хозяином положения. Но говорили мне, что могучий олень забьет и одними шишками более слабого рогача. А то один бился по очереди с восемью и последнего даже в море загнал.

Голубые песцы

Три ночи в Посьеге

Чтобы попасть на остров Фуругельм, лежащий уже в Японском море, надо на пароходе приехать в Посьет и оттуда всего только несколько часов на катере: Фуругельм виден из Посьета. Катер, однако, и то в счастливых случаях, ходит только два раза в неделю. Я ухитрился так приехать в Посьет, что пришлось сидеть тут трое суток в ожидании катера. Посьетская бухта – самая близкая к корейской границе, в Посьете живут наши русские корейцы, их даже в свое время крестили, и теперь они. очевидно, не очень довольные прошлым, быстро делаются людьми советскими. Но какое мне дело до корейцев, если я был занят звероводством и спешил к голубым песцам на Фуругельме! В путешествиях с определенной целью исследования развивается огромная инерция. Малейшее промедление – и начинает мучить «совесть». К этому еще прибавилось, что пароход сейчас же ушел, так что ночью надо было в незнакомом месте искать ночлега. Все в один голос направляли меня в «Дальрыбу», и я, поблуждав некоторое время, нашел человека, который указал мне рукой вниз на огонь и сказал: «Здесь „Дальрыба“!» По лесенке я спустился вниз, и оказалось, что это вовсе не «Дальрыба», а частная квартира. Тут меня приветливо встретила еще нестарая жена бухгалтера, и, будь сам хозяин дома, я, может быть, решился бы даже просить у них ночлега. Но бухгалтер уехал во Владивосток, и по указанию его жены я направился кругом этого дома в «Дальрыбу». Такое совпадение бывает очень редко, но бывает: личность какой-нибудь профессии принимает форму самого предмета, так вот случилось, что человек «Дальрыбы» был невероятно, до ощущения сырости водяной, похож на окуня. И даже то, что один из его окуневых, с красными оторочками, глаз чисто по-человечески прищуривался, намекая на возможность какой-то сделки с совестью, чего никогда не бывает у физических рыб, вот именно этот-то глаз и делал «Даль-рыбу» до невероятности похожим на окуня. Просмотрев мой документ, «Дальрыба» указал на один из канцелярских столов и, прибавив огня в своей копчушке, продолжал что-то писать.

Канцелярия была довольно обширная, в ней было много столов, занятых спящими, но и свободные были, я мог даже из них себе выбрать подальше от огня, поближе к окну, и воздуху, и зайчикам лунного света, проходящего в окно «Дальрыбы» через какое-то большое дерево с гигантскими сложными листьями.

Хочется спать, но все вокруг этому мешает, отчего самая грубая действительность воспринимается в сказочном тоне. Вот в таком особенном тонком сне появилось много людей в зеленых фуражках, и лампа уже у них была не копчушка, а огромная «молния». В большом свете этой «молнии» «Дальрыба» нырял во все стороны, но Зеленые возвращали его к бумаге и тыкали в нее пальцами. Быть может, все продолжалось несколько минут, быть может, несколько часов, – это осталось для меня неизвестным. Вдруг старший из Зеленых прогремел: «Филькина грамота!» И после того младшие Зеленые взяли со стола кто портфель, кто папки, кто лампу-«молнию» и повели куда-то «Дальрыбу». Вот тут небольшой Зеленый с портфелем в руках, указав на нас, спящих на канцелярских столах, сказал: «Чуть не забыли: что с этими делать?» – «Выгнать, конечно!» – ответил быстро держащий в руках «молнию». Вслед за этим другие подошли к ближайшему столу и очень долго возились со спящим, повторяя: «Гражданин, гражданин!» – пока наконец тот не проревел на всю канцелярию: «Подите вы, к ейной матери!» Тогда старший сказал: «Брось, Ванька, что нам с ними, всю ночь, что ли, канителиться. Завтра опечатаем, а теперь пусть спят». После того Зеленые вышли, и канцелярия со спящими людьми осталась в тишине и в одном лунном свете.

Необыкновенные звуки, очень похожие на фанфары китайских театров, вдруг ворвались к нам в канцелярию, и, постепенно приходя в себя, я убедился наконец, что это не во сне, что это из открытого окна, и даже, что у окна кто-то сидит и слушает это.

– Что это такое? – спросил я, не вставая со своего ложа.

– Это ихние лягушки, – ответил мне голос в неодобрительном тоне в отношении лягушек и очень сочувственном мне в том смысле, что настоящие лягушки наши, а эти – так какие-то.

Подойдя к окну и послушав концерт очень быстрого темпа, считая для себя неловким сидеть возле незнакомого человека и молчать, я сказал:

– Много же их и здорово действуют!

– Много-то много, – ответил он, – и здорово, но наши все-таки крепче!

После того, как бывает у собак, что только чуть понюхать надо друг друга и разойтись, после наших слов нам стало так, что можно хоть всю ночь рядом сидеть, смотреть и молчать. Да, вот и хорошо же было помолчать. Концерты лягушек были только самые громкие звуки, и было еще много всего от кузнечиков, цикад, и все не по-нашему. И какие огромные листья, и в тени их сколько летающих огоньков, и сколько влаги на листьях! Капли собирались и, падая на что-то металлическое внизу, издавали звуки, как будто это ударяло в колокол. Дерево заслоняло собой море, но прибой доносился снизу отчетливо, и оттого казалось, мы находимся на большой высоте. Так, набрав в себя и ухом, и глазом, и дыханием много чего-то особенного, я лег на свой стол и в тонком сне начал продолжать из этого материала звучного и летающих огней создавать какие-то большие зеленые светлые волны.

Как и нужно было ожидать, утром оказалось не то: дерево, маньчжурский орех, само по себе было таким же необыкновенно большим и с такими же громадными листьями, но вокруг все было загажено, и среди всей этой человеческой дряни с газетными бумагами у дерева висел чайник для умывания, капли влаги с листьев падали в этот чайник, и он, переполненный, капал на такую старую ванну, что даже цинк, тускло-мертвый нержавеющий металл, все-таки изменился и пожелтел. Ни малейшего разочарования у меня при виде этой картины не было. Ведь стоило отойти несколько сот шагов за границу хозяйства «Дальрыбы», чтобы снова стало все интересным. Я умылся, закинул свою спинсумку, привязал к поясу чайник и отправился в горы варить себе чай. Целый день я занимался по-своему, как я умею это и как привык, спускался к морю купаться, ел в корейской столовой акулу, снова поднимался, подремал немного, беседовал о пограничником в зеленой фуражке, вспоминая при этом своих Зеленых, виденных в тонком сне, ловил рыбу с корейцами. Много всего было за целый день, а когда солнце стало склоняться к вечеру, спустился в «Дальрыбу», чтобы загодя выбрать себе в канцелярии стол поудобнее. Намаявшись за день, я мечтал о канцелярском столе так же, как избалованные мечтают о пуховиках. И вдруг дверь «Дальрыбы» не поддается мне, нажимаю сильнее, – заперто! И такой голос суровый слышится сверху из форточки: «Чего ты ломишься, обуй глаза, разуй нос». На этот грубый голос я не мог даже и огрызнуться, – действительно, стоило только поднять глаза чуть выше дверной ручки, и делалось все понятным: там висел замок и печать, значит, «Дальрыба» была запечатана.

Видя мою растерянность, человек, говоривший со мной в форточку, смягчился и посоветовал искать ночлег на промыслах, на той стороне бухты.

– Только идите, – сказал он, – вон по той тропе верхом, а то, кажется, на нижнюю тропу скала обвалилась и не пройти.

Я это уже заметил, побродив целый день: туманы, тайфуны и особенные климатические условия создают здесь быструю смену в природе, все кипит и бурлит, рождается и падает в горах часто прямо на глазах человека.

– Нельзя ли, – спросил я, – хоть где-нибудь, хоть как-нибудь на ночь приткнуться?

– Да где же приткнетесь-то? Вот разве попробуйте у бухгалтерши, хорошая женщина.

– Знаю, – ответил я, – разве бухгалтер вернулся?

– Да, верно, – согласился верхний человек, – бухгалтер в городе.

– Без него неудобно проситься?

– Ну, конечно, неудобно, у них одна комната, идите, пока светло, на промыслы.

Знаю я эти рыбные промыслы, эти вонючие горы иваси, огромные бочки, желтые селедочные фартуки, давленая рыба под ногами; лучше, кажется, даже на бойне, там хоть страшно, а тут противно, соленую рыбу я вообще терпеть не могу. И вот какая сила привычки, – в эту-то теплую, светлую, прекрасную ночь мне не приходило в голову переночевать где-нибудь на земле!

Так я двинулся все-таки в сторону рыбных промыслов, но нижней тропой, чтобы своими глазами посмотреть на упавшую скалу. Но оказывается – по-прежнему эта большая скала, подмытая, висит над морем, и только один огромный камень упал сверху и давлением своим на придонную гальку так изменил положение грунтов, что вода подалась немного к скале и тропу залила. Можно было, прыгая с камня на камень, сухой ногой перейти это место и по сухой нижней троне спокойно пройти на рыбные промыслы. Но отчего это бывает? Вдруг догадаешься: никуда не нужно ходить и лучше всего на свете тут же, возле тебя. Такие открытия, кажется мне иногда, бывают источником самого настоящего счастья, и тут, вероятно, около творческого момента, присущего природе человека, по-моему, и таится нарастание соблазна иллюзий, которым отдались наши учители, призывая всех людей вернуться в простую и суровую школу природы.