Альберто Моравиа - Скука

• Название: Скука
• Автор: Альберто Моравиа
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-17-064798-9, 978-5-271-28552-3

Одно из самых известных произведений европейского экзистенциа­лизма, которое литературоведы справедливо сравнивают с «Посторон­ним» Альбера Камю. Скука разъедает лирического героя прославленного романа Моравиа изнутри, лишает его воли к действию и к жизни, способности всерьез лю­бить или ненавидеть, — но она же одновременно отстраняет его от хаоса окружающего мира, помогая избежать многих ошибок и иллюзий. Автор не навязывает нам отношения к персонажу, предлагая самим сделать выводы из прочитанного. Однако морального права на «несходство» с другими писатель за своим героем не замечает.

---

—  Очень небольшую.

Стоя сзади, я обнял ее за талию и притиснул к себе. Я видел, что она бросила на меня короткий взгляд — не то удивленный, не то понимающий, потом взяла черный карандаш и начала подкрашивать брови. Я спросил:

—  А ты никогда не думаешь о смерти?

Говоря это, я по-прежнему прижимался к ней сзади, и почувствовал, как она начала медленно и сильно пово­дить бедрами справа налево.

—  Нет, никогда не думаю.

— Даже когда видишь отца?

— Даже тогда.

—  А ведь любой на твоем месте подумал бы.

—  А я здорова, с чего это я буду думать о смерти?

—  Но ведь кроме тебя существуют другие люди?

—  Да, вроде бы.

—  А что, ты в этом не уверена?

—  Нет, это я просто так сказала.

—  А твой отец, ты считаешь, он думает о смерти?

—  Он — да.

—  Он боится смерти?

—  Конечно.

—  А он знает, что умирает?

—  Нет, не знает.

—  А ты никогда не думаешь о том, что он умирает?

—  Пока он жив, хотя и болен, я не думаю о его смер­ти. У меня будет для этого время, когда он умрет. Сейчас я думаю только о том, что он болен.

Я резко оторвался от нее:

—  А ты знаешь, что я тебя хочу?

—  Да, я заметила.

Она кончила красить брови, положила карандаш на полку и подтолкнула меня к двери, говоря:

—  Идем, мама, наверное, уже вернулась.

Она действительно вернулась. Когда мы вышли в ко­ридор, женский голос, похожий на дребезжание коло­кольчика, который в иных лавках начинает трезвонить каждый раз, когда посетитель открывает дверь, уже вы­кликал где-то вдали:

—  Чечилия! Чечилия!

Чечилия пошла на голос, а я следом за ней. Дверь в кухню была открыта, мать в пальто и шляпе стояла пе­ред плитой, помешивая ложкой в кастрюле. Кухня, тем­ная и закопченная, имела странную треугольную фор­му; плита под вытяжным колпаком располагалась около самой длинной стены, а вершиной треугольника служи­ло высокое узкое окно, вернее, пол-окна, затененного к тому же бельем, вывешенным на просушку. В кухне было грязно и царил чудовищный беспорядок: на полу валялись корки и очистки, мраморный стол завален свертками и оберточной бумагой, а у окна в раковине громоздились пирамиды грязных тарелок. Мать сказала Чечилии:

—  Тарелки, нужно помыть тарелки!

—   Вечером помою, — сказала Чечилия, — и сего­дняшние, и вчерашние.

—  И позавчерашние, — сказала мать. — Ты обеща­ешь это каждый день, и скоро у нас вообще не останется тарелок. Сегодня я вымыла тарелки после завтрака, но те, что после ужина, мой ты; мне сразу надо будет бежать в магазин.

—  Мама, познакомься, это Дино.

—  О профессор, извините, я рада, я очень рада, изви­ните, извините, очень рада. — Звонкий голос продолжал вызванивать «очень рада» и «извините» все время, пока я пожимал ее руку. Я внимательно ее рассмотрел. Это была маленькая женщина с изможденным, худым лицом, от­меченным каким-то запоздалым, но буйным цветением молодости. Простодушные черные глаза, окруженные сеткой морщин, сияли почти неприлично; яркий румя­нец — не знаю, искусственный или естественный — иг­рал на дряблых щеках; пухлый накрашенный рот откры­вался в ослепительной улыбке. Насколько я мог понять, она была похожа на Чечилию: тот же детский лоб над выпуклыми глазами, то же круглое лицо.

—  Я ведь не знала, что профессор уже здесь, — вос­кликнула она своим дребезжащим голосом, — проводи профессора в гостиную, я сама займусь стряпней.

В коридоре я сказал Чечилии:

—  Отцу ты представила меня как учителя рисования, а матери как Дино. Ты что, не помнишь, как меня зовут?

Она рассеянно ответила:

—  Ты не поверишь, но я ведь не знаю твоей фамилии.

Я познакомилась с тобой как с Дино, а потом все не было случая спросить. В самом деле — как твоя фамилия?

—   Ну, — сказал я, — раз ты до сих пор этого не знаешь, имеет смысл не знать ее и дальше. Я скажу тебе в другой раз.

Мне вдруг самому показалось неудобопроизносимой моя фамилия, может быть потому, что Чечилия предпочитала обходиться без нее.

—  Ну как хочешь.

Мы вошли в гостиную, и я сказал Чечилии:

—  Твоя мать очень на тебя похожа. А какой у нее характер?

—  Что значит характер?

—  Ну, добрая она или злая, спокойная или нервная, щедрая или скупая?

—  Не знаю. Никогда об этом не думала. Характер как характер. Для меня она просто моя мать, и все.

—  А у него, — спросил я, указывая на отца, по-прежнему сидевшего в кресле около радиоприемника, — у него какой характер? Как ты считаешь?

На этот раз она вообще ничего не сказала, просто пожала плечами, словно не желая отвечать на бессмысленный вопрос.

Внезапно разозлившись, я притянул ее к себе за руку и спросил шепотом, на ухо:

—  А что это за черная дыра в потолке?

Она подняла глаза и посмотрела на дыру так, как будто увидела ее впервые.

—  Просто дыра, она здесь давно.

—  Так, значит, дыру ты видишь?

— А почему бы мне ее не видеть?

— А почему тогда ты не видишь, какой характер у твоего отца и матери?

—  Дыра видна, а характер нет. Мать и отец у меня такие же, как все люди.

Тут мы подошли к отцу, который по-прежнему слу­шал радио. Я сел на стул напротив него и крикнул:

—  А сегодня как вы себя чувствуете?

Он подпрыгнул в своем кресле и посмотрел на меня с испугом. Потом сказал что-то, но что — я не понял.

—  Он говорит — не надо кричать, он не глухой, — сказала Чечилия, которая, видимо, прекрасно разбирала звуки, которые исходили из уст отца.

Она была права, с чего это я взял, что немой должен быть непременно еще и глухим?

—  Простите, — сказал я, — я просто хотел узнать, как вы себя чувствуете.

Он указал на окно и сказал что-то, что Чечилия пере­вела таким образом:

—  Сегодня дует сирокко, а когда дует сирокко, ему всегда нехорошо.

Я спросил:

— А почему вы не ходите в свой магазин? Ведь это отвлекало бы вас, вам не кажется?

Я увидел, как он сделал робкий жест несогласия, а потом ответил все тем же способом, то есть показав на свое горло и лицо. Чечилия сказала:

—  Он говорит, что не ходит в магазин, потому что клиентам было бы неприятно увидеть его таким изме­нившимся, и это отразилось бы на торговле. Он говорит, что пойдет туда, как только почувствует себя лучше.

—  Вы как-нибудь лечитесь?

Он снова что-то сказал, и дочь снова мне перевела:

—  Его облучают. Он надеется, что через год будет здо­ров.

Я взглянул на Чечилию, желая понять, какой эффект произвели на нее эти душераздирающие иллюзии, но ни на ее круглом лице, ни в ее невыразительных глазах, как обычно, нельзя прочесть было ничего. Я подумал, что Чечилия не только не осознает, что отец умирает; что бы она ни говорила, она не понимает по-настоящему даже то, что он болен. Вернее, она отдает себе в этом отчет, но не больше, чем в черной дыре на потолке гостиной: дыра как дыра, болезнь как болезнь. За нашей спиной прозве­нел голос матери:

—  Все готово, прошу садиться.

Мы сели за стол, и мать, извинившись за отсутствие служанки, сама пустила по кругу супницу с макаронами. Взглянув на клубок жирных красных макарон в фарфо­ровой посудине, я подумал, что и еда тут похожа на все остальное — какой-то она выглядела лежалой и несве­жей. Я с отвращением жевал невкусные макароны, на­кручивал их на вилку с пожелтевшей и болтавшейся кос­тяной ручкой и от души завидовал всем остальным, осо­бенно Чечилии, которые пожирали их с большим аппе­титом. Мать Чечилии налила мне вина, и я с первого же глотка понял, что оно прокисло; в ответ на просьбу о воде мне налили в другой стакан минеральной, которая тоже оказалась несвежей, то есть теплой и без газа. Неприят­ное чувство, которое я испытывал во время еды, еще бо­лее усилилось от разговора, который мать, единственная из всех сидящих за столом, пыталась со мной поддержи­вать. Понятное дело, она сразу же решила, что, помимо традиционных разговоров о развлечениях, у нас с ней была единственная общая тема — мой предшественник по урокам рисования Балестриери. В середине обеда, ког­да после невкусных макарон я жевал кусок жесткого под­горевшего мяса с гарниром из овощей, заправленных плохим оливковым маслом, она пронзительным своим голосом начала меня допрашивать.

—  Профессор, вы ведь знали профессора Балестрие­ри, не правда ли?

Прежде чем ответить, я посмотрел на Чечилию. Она тоже на меня посмотрела, но мне показалось, что она меня не видит — таким пустым и уклончивым был ее взгляд. Я сухо сказал:

— Да, немного я его знал.

—  Такой добрый, такой милый человек, такой интел­лигентный. Настоящий художник. Вы даже не представ­ляете, как потрясла меня его смерть.

— А, да, — сказал я, не особенно задумываясь, — ведь он был не так уж стар.