Шерли Грау - Кондор улетает

• Название: Кондор улетает
• Автор: Шерли Грау
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1974

Автор книги обращается к важнейшим проблемам жизни американского общества и среди них — к негритянской, которая на Юге звучит особенно остро.

В центре повествования — история трех поколений семьи новоорлеанского миллионера Томаса Генри Оливера, прошедшего пресловутый «американский» путь от нищеты к богатству. На сей раз это путь от вора-карманника до контрабандиста, от хозяина казино и публичного дома до владельца нефтяных промыслов, банков, обширных земельных участков и т. д.

События и характеры даются автором в оценке негра-дворецкого Стэнли, который противопоставлен в книге белым богачам — хозяевам Америки. В конце концов Стэнли покидает дом своего господина, не желая иметь ничего общего с миром наживы и алчности, где достоинство человека определяется только деньгами.

---

— Это настоящая седина или ты их выбелила?

— Что?

— Она настоящая?

— Конечно, настоящая.

— Я ведь не знала. Ты сейчас выглядишь так, словно сошла с киноэкрана.

Белые, чуть смятые простыни, бледно-голубое одеяло, белая ночная рубашка с квадратным вырезом и длинными рукавами… Маргарет подумала: ей-богу, если посмотреть поближе, так наверняка окажется, что все покрыто дорогой вышивкой или кружевом. Старомодная элегантность — в этом вся Анна. Театрально старомодная. А я? Завитки, завитки, как мои волосы. И круглая итальянская физиономия. Я выгляжу, как шарики на эвкалипте, круглые и колючие…

— Ты приехала из Нового Орлеана, чтобы сказать мне это?

— Нет, — сказала Маргарет.

— Извини, я, кажется, совсем отупела. — Анна машинально разгладила несмятую простыню. — Но когда ты приехала? Я не знала, что ты думаешь приехать.

— Я только что явилась. По дороге свернула к Уоткинсу сказать, что проклятая свора опять шляется на воле. И наткнулась на Джошуа, который сидел по-турецки, изображая Будду.

Пальцы Анны продолжали разглаживать край простыни.

— Надеюсь, Уоткинс сообразит последить за цветниками… Джошуа составил план своего будущего. Он тщательно все обдумал и хочет поговорить с тобой. Ты против?

— Против? — Маргарет посмотрела в затененный угол спальни. В этом доме всегда темно, подумала она. Повсюду лампы, но никому ни разу не пришло в голову включить их все, а потому ночные тени таятся по углам и смыкаются у стен. Анне так нравится. — Нет, я не против. Как я могу быть против?

— Для него это очень серьезно! — Пальцы Анны покончили с простыней и добрались до гофрированной оборки. Они проглаживали ее методично и ровно, продвигаясь вперед дюйм за дюймом.

— Я приехала сюда не для того, чтобы обсуждать Джошуа.

Было бы легче, думала Маргарет, если бы все это не выглядело таким ненастоящим. Так и кажется, что вот-вот раздастся музыка за сценой. Анна занимается тем, что создает декорации, а потом живет в них…

— Папа сказал, что Роберт решил выложить тебе все.

Пальцы Анны перестали двигаться. Они застыли на гофрированной оборке — тонкие, гладкие, чуть смуглые.

— Папе не следовало этого говорить.

— И он сообщил мне про вашу сделку.

Руки сомкнулись, пальцы легли на пальцы. В поисках утешения? В поисках силы?

Анна сказала:

— В сущности, меня это не удивило… когда я хорошенько подумала.

Маргарет выжидающе думала: я сейчас же уеду обратно. Прямо сейчас.

— Видишь ли, у Роберта было столько женщин, и одной больше…

— Одной меньше.

Надо бы рассказать ей о том, как Бертуччи стоял за дверью. Надо бы… Но я не расскажу.

— Я приехала, чтобы извиниться.

— В этом не было никакой нужды. — Голос Анны был безмятежно сухим. Совершенно лишенным эмоций. — Я знаю Роберта. Сколько бы у него ни было, ему мало. Всегда мало.

— Но мне — нет. Это кончено.

— А если бы папа тебе не сказал?

Маргарет заколебалась, застигнутая врасплох. Под невозмутимостью — злорадство?

— Ответь на это сама, — сказала Маргарет.

— Папа так к нему привязан!

— Я знаю — как к родному сыну… Ладно, послушай: я приношу извинения, и очень сожалею, и уезжаю домой.

Маргарет была уже у двери, когда Анна сказала:

— Не принимай к сердцу. Ведь все остается в семье.

Всю обратную дорогу Маргарет отчаянно гнала машину, стараясь спастись от настигающей волны этой злобы.

Стэнли, 1965

Это я, Стэнли, ваш любезный гид, ваш покорный слуга, ваш преданный потомок рабов. Правда, это вопрос непростой. Племянник моего шурина — семнадцать лет, африканская прическа, — он говорит мне: «Вы — белый негр». Наверное, он сказал бы что-нибудь покрепче, да его мать сидела рядом. Белый негр! Я только посмотрел на него — у меня-то кожа черно-лиловая, а в нем от негра разве что прическа. Итальянцы и то посмуглей попадаются… Ну, я посмеялся — а что мне оставалось? Среди белых я негр, среди негров — белый. Как тут не захохотать… Может, он меня и презирает, но ведь не отказался же от залога, который я за него внес, когда он начал обчищать машины. Еще как рад был. Его папочка и мамочка бросились ко мне со всех ног, стащили с постели, потому что это был уже второй привод и судья назначил порядочный залог. У меня бронхит и температура тридцать девять, да ведь надо спасать их миленького мальчика… Деньги-то только у меня есть, у меня и у Веры. (Ей этот парень тоже не слишком нравится, но она считает, что обязана.) И знаете, когда, я ехал в участок, то всю дорогу думал, что вот, наверное, Старик так же себя чувствует — люди ждут, чтобы он их вызволил из беды, люди чего-то требуют, потому что они родня.

Не то чтобы я похож на Старика. Поймите меня правильно. Я не об этом. Просто я удивился, что между нами есть вот такое сходство. Понимаете, о чем я?

Как ни верти, а последний год со Стариком был-таки тяжелым. Шесть… нет, семь раз мы отвозили его в коллинсвильскую больницу — сирены воют, сигнал вспыхивает… И семь раз он возвращался. Медленно, чинно, без сирен, в тишине.

Столько раз умирал.

И каждый раз после недели-другой в больнице возвращался в большой дом на берегу в Порт-Белле. Поездка для него нетяжелая — час с небольшим, если ехать не торопясь. У него есть собственная машина «скорой помощи» — мисс Маргарет купила года два назад. Так она всюду за ним ездит, в сторонке, но всегда наготове.

Вот как они устраиваются. И что ни говори, в этом есть смысл. Потому что Старик немало ездит.

После самого последнего припадка, когда ему стало полегче, они отправили его на самолете в большую университетскую клинику в Новом Орлеане. И пошли разговоры про обызвествление сердечных клапанов. (Мы с Верой как-то вечером поглядели в энциклопедии — смешные такие диаграммы, вроде как ребенок вывел кривое печатное «у». Вера над ними больше часа просидела, а я бросил. Мне как-то неприятно было думать, что у Старика такое сердце — сплошные дыры, камешки и рубцы. Вера, она не брезгливая. Например, может зарезать курицу, а я вот не могу. И мальчишкой не мог.) Вроде как собирались устроить операцию, но из этого ничего не вышло, и собственная санитарная машина Старика отвезла его медленно и осторожно в его новоорлеанский дом.

На этот раз все было по-другому. На этот раз по дороге домой он захотел пару раз остановиться. Машину вел я — он любит, чтобы я его возил, — и могу вам сказать, он точно знал, куда хочет поехать. Это не был старческий полоумный бред. Он точно помнил все адреса — и улицы, и номера домов. И по тому, как он мне их называл, видно было, что он все заранее обдумал и расположил их по порядку. Мы проехали через весь город — сначала по Мюзик-стрит, потом он велел сделать кружок по площади Гайяр, потом поехали на Канал-стрит. Мы раз десять останавливались, не меньше. Не то чтобы он хотел войти в какой-нибудь дом или кого-нибудь там знал — нет, он просто хотел проехать мимо: лежал на носилках боком и смотрел.

Ну, эта поездка его вымотала. Когда мы въехали в ворота, он крепко спал. Совсем обессилел. Даже не пошевелился, когда его несли наверх в спальню и укладывали в постель.

Через месяц он решил вернуться в Порт-Беллу.

Ну, я не знаю, зачем ему это понадобилось. В конце-то концов, что там, что в Новом Орлеане — он же только сидит в теплой сырой оранжерее, говорит по телефону и смотрит, как птицы порхают и поют в большой клетке. Если бы хоть видеть, что снаружи делается, так нет. В обеих оранжереях только зеленые листья и всякие цветы, куда ни глянь: растут, свисают, торчат. Влажные изогнутые листья дрожат в легком сквознячке. С них падают капли. И больше смотреть не на что. Ну не на что. Так чего ради переезжать?

Только Старик решил по-другому.

Я вам про них одно скажу — они видят не так, как мы. Вот я, Стэнли, когда стою на веранде в Порт-Белле, я вижу лужайку, а дальше обрывчик над пляжем, Я вижу белую полоску песка, а за ней воду. И больше ничего… Ну да, конечно, я вижу, как залив меняет цвет от облаков и ветра, и вижу, что в разное время года трава зеленеет по-разному. Но это все. А они? Не знаю, что они видят… Вот мисс Анна… Она в ту сторону даже не смотрит. Никогда не выходит на эту веранду, никогда не гуляет по этой лужайке. Она остается в цветниках по ту сторону дома, подальше от соленых брызг. Тут есть что-то, чего она видеть не хочет… А вот мистер Роберт, он иногда спускается на пляж. Пару недель назад я видел, как он что-то кричал над пустой водой. Он был пьян — он теперь почти всегда пьян, — но он не из тех, кому мерещится всякое. Мне показалось, что он сердится, но Вера — она была со мной — сказала, что у него такой голос, будто он насмерть перепуган. Ну да мы скоро ушли оттуда. Нам их призраки и страхи ни к чему.

Так что я не знаю. Может, когда Старик сидит в оранжерее и смотрит на блестящие листья, свисающие в сыром теплом воздухе, может, он видит что-то, от чего одно место становится для него нужнее другого. Не знаю.