Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

• Название: Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!
• Автор: Анжел Вагенштайн
• Издательство: Центр книги Рудомино
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-905626-69-2

Триптих Анжела Вагенштайна «Пятикнижие Исааково», «Вдали от Толедо», «Прощай, Шанхай!» продолжает серию «Новый болгарский роман», в рамках которой в 2012 году уже вышли две книги. А. Вагенштайн создал эпическое повествование, сопоставимое с романами Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества» и Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Сквозная тема триптиха — судьба человека в пространстве XX столетия со всеми потрясениями, страданиями и потерями, которые оно принесло. Автор — практически ровесник века — сумел, тем не менее, сохранить в себе и передать своим героям веру, надежду и любовь.

---

Девушка не лишена чувства юмора, хотя это меня не особенно веселит.

— Сходите в кадастровый отдел, — милостиво советует мне она. — Там вам дадут справку: о какой недвижимости и на какой улице идет речь, получите схему ее расположения.

Боже мой, Господи, я — профессор в области… да ладно, не все ли равно, в какой области, но я начисто не понимаю значения произнесенных ею слов!

Смущенно переспрашиваю:

— Извините, а что это значит?

— Что? Кадастр?

— Понимаете, мне до сих пор не приходилось… Впрочем, не важно. Может, вы поможете мне сориентироваться? Дом находится в районе Орта-Мезар…

— У вас хорошая память. Но этот район давно уже называется Центральным.

— Да, да, понимаю — галстук мэра. Так вот, дом принадлежал моим бабушке с дедушкой, ныне покойным. По наследству он перешел ко мне. Моя фамилия Коэн. Альберт Коэн. Дедушку по линии матери звали Аврам Алкалай. Может быть, где-нибудь в архивах…

В этот момент в глубине зала полный и плешивый мужчина уже не первой молодости поднимает голову от компьютера, поворачивается на крутящемся стуле и пристально смотрит на меня. Мне он незнаком, наверно, я для него — просто странная птица, которая не знает, что такое «кадастр».

— У вас есть с собой заверенные нотариусом документы о недвижимости, акты о смерти собственников и удостоверение суда, что вы являетесь единственным наследником?

Однако она не глупа, эта девушка. Увидев мое идиотское отчаянное выражение лица, тут же соображает, что имеет дело с полным невеждой в имущественных вопросах.

— Что, в сущности, вас интересует? — спрашивает она со снисходительным терпением. — Вступить во владение недвижимостью, обменять ее?

— Видите ли… я застал там многолюдную цыганскую семью…

— Ясно, незаконное вселение. Ничего нового. Напишите жалобу в райсовет и сообщите адрес. Полиция их выселит.

— Но дело в том, что я не хочу их прогонять. Пусть остаются там с моего разрешения. На законном основании, как… ну, скажем, как квартиросъемщики или что-то в этом роде. Простая формальность, понимаете?

Брови чиновницы изумленно ползут наверх:

— И вы рассчитываете получать с них плату? С цыган?! В каком мире вы живете, господин?

Приходится признать правду. Отвечаю с отчаянием утопленника:

— В другом, барышня. Я — гражданин Израиля….

— Ах, вот оно как! Снова эта еврейская недвижимость!

С нескрываемой досадой добавляет:

— С этой недвижимостью полная неразбериха. Абсолютно невозможно установить, когда и как получено право пользования. Вас не было целую вечность, а тут, нате, пожалуйста, верните мне мой дом! Послушайтесь моего совета, наймите себе адвоката. Не знаю, как там у вас, но тут вам одному не справиться. Тем более с цыганами, хотя… это ваша проблема. Идите в кадастровый отдел.

Девушка отворачивается и снова принимается за свой кофе, тем самым давая понять, что аудиенция окончена.

В полном замешательстве я спускаюсь по лестнице, где люди все еще ждут своих по-европейски щедрых пособий в десяток евро, и вдруг вспоминаю того адвоката из «Меркурия» — Караламбова. Неужели он — единственный вариант, предопределенный мне судьбой?

Сверху кто-то кричит:

— Альберт Коэн! Берто!

Останавливаюсь и задираю голову — ко мне неуклюже спешит тот плешивый толстяк из Отдела недвижимости. Откуда он взялся, ведь я его не знаю!

То же самое говорит и он:

— Ты не узнал меня!

— Нет, признаться.

— Митко, из второго «А», помнишь? Димитр Стойчев, сын учителя. Нашего классного.

Черт побери, как может измениться человек! Значит, этот полный, плешивый и дряблый человек — тот самый Митко, который посвящал нашу квартальную ватагу невежд в столь волнующие тайны сексуальной жизни!

Я по-настоящему обрадован этой неожиданной встречей, хотя, как в зеркальном отображении, вижу бесспорные нелицеприятные признаки собственного старения. Равно как и далекие теплые отблески ушедшей юности. Я еще не успеваю членораздельно выразить радость, как Митко быстро прерывает меня:

— Нас не должны видеть вместе. Я тебе все объясню. За углом есть маленькое бистро. Посиди там, я сейчас приду.

И, не дожидаясь ответа, он бежит, задыхаясь, наверх, унося по лестнице свое тучное тело.

Я уже выпил свой кофе, когда он вошел в бар и подсел к маленькому круглому столику. Его учащенное, с присвистом дыхание выдает в нем астматика.

За окнами бара кипят пловдивские будни — по-южному шумные и многолюдные. Я никогда не понимал, да и не пойму, наверно, почему на улицах этого города в любое время дня и ночи столько людей. Откуда они приходят и куда направляются? Может, у них вообще нет цели, кроме как просто фланировать, теряя время? Чем не способ существования? Сугубо южный способ, к тому же его трудно назвать неприятным!

— Что будем пить? — спрашиваю.

Он явно колеблется, разглядывая ряды бутылок, умноженных зеркалами, освещаемых разноцветным пульсирующим светом — жалкое стремление к показушному великолепию. «Как в Европе!» — фраза, которую то и дело слышишь в этих местах.

— Я на работе, так что мне нельзя… — но затем с решительностью самоубийцы бросает:

— Ай, ладно! Немного коньячку. Но совсем чуть-чуть, граммов пятьдесят.

Выпиваем по коньячку, потом еще по одному. Каждый раз по пятьдесят граммов.

— Как ты поживаешь? — спрашиваю между делом.

— Ничего особенного. Трое детей и жена с диабетом, гипертонией и ишемией. Лучше не рассказывать. А у тебя?

— Пожалуй… тоже лучше не рассказывать. Но без ишемии.

Ведь и вправду, какой толк подробно описывать проблемы автобусных остановок в Израиле!

Снова молча пригубливаем коньяк.

— Мой отец? — отвечает он на мой вопрос об учителе Стойчеве. — Что тебе сказать? Он давно умер. Что-то у него не заладилось с его вожделенным миром всеобщего братства и социальной справедливости, явно, мы с ним разминулись. Отец со всеми переругался, его исключили из партии, уволили из школы. Потом он спился и умер, одинокий и непонятый. Помнишь нашу учительницу французского, товарищ Вартанян?

— А ты как думаешь? Такие учительницы не забываются.

— Он был в нее влюблен.

— Пожалуй, я тоже, — мимоходом отмечаю я.

Он не обращает внимания на мои слова, все-таки тогда мы были юнцами, охваченными неясными порывами, которые вряд ли кто воспринимал всерьез.

— Эта его несостоявшаяся любовь окончательно его доконала. Она разрушила и нашу семью, отдалила его от матери, неплохой женщины, но не понимавшей его депрессии как следствия творившихся безобразий, которые он болезненно воспринимал как свою личную вину.

— От судьбы не уйдешь… — философски замечаю я. — Давай еще по коньячку! В память о нашем учителе Стойчеве!

Мы отлили из рюмок на пол по капле коньяку за помин души учителя с лицом средневекового еретика или экзальтированного анархиста, который безуспешно хотел убить царя во имя мировой справедливости, но в конечном итоге убил себя алкоголем.

Наконец затрагиваем тему недвижимости:

— Послушай, Берто, что я тебе скажу. На тот район, что у реки, положила глаз мафия. А раз она что-то задумала, порядочным людям лучше отойти на безопасное расстояние и не болтаться у них под ногами. Здесь что ни день — убийства, машины взрывают. Группировки воюют, все никак друг с другом не договорятся. Читал, наверно, наши газеты. Что-то вроде Чикаго во времена сухого закона. Да какого там сухого, когда стольких мочат, что голова идет кругом. Не советую тебе встревать, обожжешься!

— У вас и вправду бандиты настолько всесильны?

— А у вас? Или у вас они по головке гладят?

Пристально вглядываюсь в его нездоровое, опухшее лицо и только теперь замечаю, какие умные и грустные у него глаза.

— И все-таки, — говорю, — я решил не отдавать им дом. Пока смогу!

Он вздыхает, делает глоток и смотрит на меня сквозь рюмку.

— Хорошо, но я тебя предупредил. Ты стой в стороне, я заберу документы. Это незаконно, но кто сейчас считается с законом! Есть у меня на примете адвокат. Порядочный человек, сейчас это большая редкость. Дальше постарайтесь действовать бесшумно. Где ты остановился?

— В «Новотеле».

— Не ищи меня, я сам тебя разыщу. Рад, что мы увиделись, Берто. Дай бог, у тебя найдется свободный вечерок и для меня — напьемся до чертиков!

— Буду только рад! И не шарь по карманам. Я уже расплатился.

Он охотно верит моему маленькому обману.

Потом я увидел его сквозь витринное стекло — полный, плешивый человек, в давно ставшем ему тесным стареньком костюме. Он махнул мне рукой и растворился в толпе, мой одноклассник из второго «А». Мне он показался чуть-чуть выпившим.

24 Концерт для флейты и супруга

Нынешний день выдался не по сезону удивительно теплым. Холодные ветры с дождями и туманами все еще ждали своего часа, притаившись на севере в складках Балканских гор. Уставшее за день солнце клонилось к закату, в его мягких золотистых лучах Марица блестела, словно завернутая в фольгу.