Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

• Название: Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!
• Автор: Анжел Вагенштайн
• Издательство: Центр книги Рудомино
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-905626-69-2

Триптих Анжела Вагенштайна «Пятикнижие Исааково», «Вдали от Толедо», «Прощай, Шанхай!» продолжает серию «Новый болгарский роман», в рамках которой в 2012 году уже вышли две книги. А. Вагенштайн создал эпическое повествование, сопоставимое с романами Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества» и Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Сквозная тема триптиха — судьба человека в пространстве XX столетия со всеми потрясениями, страданиями и потерями, которые оно принесло. Автор — практически ровесник века — сумел, тем не менее, сохранить в себе и передать своим героям веру, надежду и любовь.

---

Потом я увидел его сквозь витринное стекло — полный, плешивый человек, в давно ставшем ему тесным стареньком костюме. Он махнул мне рукой и растворился в толпе, мой одноклассник из второго «А». Мне он показался чуть-чуть выпившим.

24 Концерт для флейты и супруга

Нынешний день выдался не по сезону удивительно теплым. Холодные ветры с дождями и туманами все еще ждали своего часа, притаившись на севере в складках Балканских гор. Уставшее за день солнце клонилось к закату, в его мягких золотистых лучах Марица блестела, словно завернутая в фольгу.

Мы с Аракси медленно обходим дворы Старого города, где сейчас проводится традиционный осенний пленэр. Удивительно, как на столь небольшом пространстве могло собраться так много художников — приверженцев разных школ и стилей, все еще не переругавшихся и не возненавидевших друг друга, неизменно дружелюбных и доброжелательных.

По старой традиции в чистых дворах, вымощенных большими плитами, развернулась масштабная художественная экспозиция. На белых стенах размещены полотна, многие из которых могли бы украсить престижные галереи парижского Сен-Жермена. Впрочем, некоторые из них и занимали там достойное место, но потом уже никогда не возвращались в родные стены. Художник в балканских краях готов продать свое произведение за любую цену, лишь бы она не была унизительной. Он просто не может не сделать это. Впрочем, не знаю, где в мире дела обстоят иначе. Разница только в цене. На некоторых широтах она должна обеспечить художнику хотя бы приличное существование, здесь же достаточно, если ее хватит, чтобы провести с девушкой несколько вечеров в трактире за бутылкой вина.

Старые и новые школы, старые и молодые творцы, апологеты и хулители того искусства, которое искусствоведы называют «реализмом».

Вот они, единственно непродаваемые, уже музейные полотна коренных жителей города Цанко Лавренова и Златю Бояджиева, запечатлевшие их Пловдив. Город из ярких красок, света и истории, излучающий тепло и сочный колорит юга, вроде будничный, но осененный божественным ощущением непреходящей праздничности, полифонический и неповторимый.

Задумчиво говорю:

— Интересно, был ли Пловдив таким хоть когда-нибудь?

— Почему когда-нибудь? Он и сейчас такой, вон на полотнах, — отвечает Аракси.

— Я хочу сказать, что, может быть, художники все придумали, и в действительности таким город никогда и не был.

— Но ведь воображение — это агрегатное состояние действительности. «Ад» Данте, «Тангейзер», «Тайная вечеря». Все это перевоплощение реальной жизни. И Матерь Божья с грузинской иконы. Не далее, как позавчера ты ее созерцал… Она ведь непостижима в своей реальности и осязаемости, не так ли? Или, возьмем сказки, даже самые фантастические. Маленький принц, Алиса, волшебная лампа Алладина. И тот чудак Карлсон, который живет на крыше. Все — реально, раз существует в какой-то форме, будь-то в нашем, или параллельном, виртуальном пространстве. Это тоже часть бытия. Может быть, даже более реальная, чем его человеческая часть.

Идея приобщить к реальному миру всю необозримую вселенную человеческой фантазии мне кажется забавной.

— Я понимаю, ты — человек искусства. Для вас действительность и воображение абсолютно совместимы и взаимно дополняют друг друга, без пограничных линий…

Она отвечает не сразу и смотрит на меня особенным взглядом, в котором я читаю тихую грусть.

— Да они есть, есть пограничные линии, милый мой, старый друг. К примеру, между нами. И сейчас мы их нарушаем, заходя на запретную территорию. Именно запретную. В особый антимир недостижимого. Мы напрасно стараемся коснуться того, что было нами упущено во времена нашего реального детства, давно уже ставшего величиной иррациональной, и наверстать упущенное. Корень квадратный из минус единицы. В подобном пространстве существует и наш милый Костас Пападопулос, Вечный Костаки. Живет в единоборстве со своими воспоминаниями из серебряного … как там было?

— Серебряного бромида… — подсказываю я.

— Жизнь — такая, какая она есть, и та, какой нам бы хотелось, чтобы она была. Именно там проходит граница. То, что уже произошло, и то, что нам бы хотелось, чтоб не происходило. Или, чтобы произошло как-то иначе. Дороги, которыми мы шли, оказавшиеся ошибочными, и другие, которые мы отвергли, но именно они, быть может, и были правильными. Где-то мы поспешили, а где-то опоздали, да так и не попали в нужное время. И синяя птица улетела! Прошлое необратимо. Коррекции задним числом невозможны, у нас нет, как у спортсменов, права на вторую попытку. Мы не в состоянии заново сложить пазлы, чтобы получилась иная картинка.

Аракси вдруг сознает, что углубилась в такие мысли, логика которых известна только ей, поэтому умолкает, а потом весело смеется, как бы желая стереть сказанное:

— Впрочем, я говорю глупости!

Она берет меня под руку и увлекает вверх по мощеной булыжником улочке.

Нам навстречу, раскрыв объятия, стремительно шагает огромный, улыбающийся до ушей бородач.

— Аракси, любовь моя!

Голос у него трескуче-хриплый, наверно, он много курит и не брезгует выпивкой. Поцелуй в щеку и прочие нежности — я даже испытываю легкое чувство ревности: это что еще за птица?

— Знакомьтесь, это — Павка, художник, который возомнил себя гением. А это…

— Дай угадать! — Павка прерывает ее решительным жестом. Пальцы у него испачканы синей, явно не смываемой краской. — Это твой любовник!

Пытаюсь отшутиться:

— Все еще нет.

— Уже нет, — серьезно объясняет Аракси.

Художник, изобразив на лице отчаяние, говорит:

— Прошу меня извинить. Вечно я что-нибудь ляпну…

— Ничего. Не переживайте, я — республиканец.

Он тыкает Аракси синим пальцем в плечо:

— Завтра у нас коллективный вернисаж, не забывай.

— Знаю, мы придем, — говорит Аракси и бросает на меня вопросительный взгляд, словно ждет подтверждения.

— Скажешь несколько слов от имени, так сказать, музыкальной общественности?

— Скорее удержусь от нескольких слов. Пусть продолжают считать вас гениями. Любое общество зиждется главным образом на массовых заблуждениях.

— Ну, ты… Знаешь, кто ты такая? Самонадеянная армянская задира. Но я тебя люблю. Прямо тащусь от самонадеянных, высокомерных армянских задир!

Затем снова поцелуй и нежное поглаживание кудрявой рыжей бороды гения. Стараюсь подавить чувство ревности, да и с какой стати? Те далекие события перед турецкой баней канули в вечность, а Аракси Вартанян, в конце концов, не наша учительница мадам Мари Вартанян, которую я отчаянно ревновал к нашему классному руководителю Стойчеву!

…Мы сидим рядышком в доме, который прежде принадлежал богатым торговцам времен болгарского национального Возрождения середины XIX века. Тогда — это еще до Освобождения от турок — жители этих мест окончательно отвергли свою принадлежность к Османской империи. Обширное помещение на первом этаже, что-то вроде проходной залы, заботливо отреставрированной и украшенной деревянной резьбой и старинной мебелью, ныне превращено в Салон камерной музыки.

Моцарт. Концерт для флейты и фортепиано соль мажор…

Аракси закрыла глаза, наши руки лежат рядом на слегка изогнутых подлокотниках Я гляжу на нее, потом легонько касаюсь мизинцем ее руки, словно желая вывести из забытья. Она кладет руку поверх моей и нежно гладит ее. Я не совсем уверен, что Аракси делает это осознанно, так как видно, что она всецело поглощена музыкой.

Однако это продолжается недолго. Вдруг Аракси отдергивает руку и сжимает пальцы, подобно улитке, которая, почуяв опасность, прячется в свою раковину.

Шепчет, не глядя на меня.

— Мой муж.

Осторожно поворачиваю голову к деревянной лестнице, где стоит высокий худой мужчина. Его седая голова как-то не соответствует относительно моложавому лицу — бледному, с прозрачной кожей, что придает ему аристократическую, почти женственную утонченность. Глубоко посаженные глаза обведены темными кругами, как у человека, который болен или недавно перенес тяжелую болезнь.

Не знаю, как давно мужчина стоит на лестнице, но, скорее всего, он нас уже заметил, потому что, когда мы встречаемся взглядами, он кивает с чуть заметной вежливой улыбкой. Аракси молча обводит зал рукой, как бы говоря, что свободных мест нет, но мужчина жестом успокаивает ее.

Я никогда не узнаю, видел ли он, как мы нежно касались друг друга, да и он никогда ничем не выдаст себя.

Моцарт, Концерт для флейты и фортепиано соль мажор…

Еще несколько раз я бросаю взгляд туда, на деревянную лестницу, и неизменно встречаю его взгляд — сосредоточенный, исполненный любопытства.

25

Мы отправляемся ужинать в ресторан неподалеку от Дома Альфонса де Ламартина, известный своей изысканностью и хорошим обслуживанием. Говорят, он был построен на руинах дервишского монастыря, пристроенного к еще более древним римским развалинам. Хотя, это могло быть и добротной имитацией, затеей местных архитекторов.