Георгий Холопов - Докер

• Название: Докер
• Автор: Георгий Холопов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1984

Книга лауреата Государственной премии РСФСР Г. К. Холопова состоит из произведений разных лет и разных жанров.

Особое место занимают в книге повести и рассказы, посвященные Великой Отечественной войне.

---

Виктору теперь хочется скорее замять разговор о радио, и он тащит отца в комнату, выхватывает из его рук чемоданчик, сдирает с плеч брезентовый плащ, самого сажает на табуретку и, ловко шлепнувшись на пол, берется за сапог, тянет его из всех сил.

Я шлепаюсь с ним рядом, берусь за другой сапог.

Тимофей Миронович теребит меня за волосы, спрашивает:

— Не приехала мама, Гарегин?

— Нет, — говорю я. — Наверное, приедет завтра.

Сунув отцу под ноги шлепанцы, Виктор относит его пропахшие нефтью сапоги в кухню, обиженно спрашивает:

— Что ты так поздно, папка? Опять было собрание? Или поезд опоздал?

— Было собрание, Витя. Но како-е! — Тимофей Миронович встает, потягивается, и загадочная улыбка мелькает на его сухощавом обветренном лице. — К нам приезжал товарищ Киров. С планом строительства будущей электрической железной дороги Баку — Сабунчи! Привез с собою даже главного инженера строительства!

Ангелина Ивановна ставит на табуретку тазик с горячей водой, и Тимофей Миронович, засучив рукава, начинает намыливать свои большие мускулистые руки. Вода сразу же становится черной.

Ангелина Ивановна стоит рядом, прижав к животу полный кувшин.

— А что это будет за дорога, сынок? — спрашивает она.

— Ага, папка, расскажи! — просит Виктор и чуть ли не насильно отбирает у бабушки кувшин с водой.

Я тоже горю нетерпением узнать — что это за электрическая дорога?

— Ну вот, мы сейчас ездим на промысел в так называемых рабочих поездах. Им лет пятьдесят, а то и того больше. Придумали их для нашего брата господа нефтепромышленники. Вагоны старые-престарые. Света в них нет, крыша протекает, окна выбиты, пол заплеван. Тащится такой поезд до Сабунчей целый час, часто опаздывает. — Тимофей Миронович берет щетку и тщательно трет руки: запах нефти ведь очень стойкий. — Ездить в этих поездах, конечно, одно мучение, но главное — рабочий человек теряет бесценное время. А это время сейчас ему ох как нужно: и на работу, и на учение. Учиться ведь всем нам надо, — вдруг с мукой в голосе произносит он.

Да, я знаю: Тимофей Миронович совмещает учение на рабфаке с работой на промысле. Но посещать занятия ему приходится редко: он поздно приезжает из Сабунчей, много времени теряет на дорогу.

Павлов тянется к полотенцу, но Ангелина Ивановна прячет его за спину.

— Намыль-ка еще раз руки, воды много в кувшине.

Он послушно намыливает руки, но уже высоко над тазиком, и Виктор тонкой струйкой льет ему воду. Нет, теперь мыльная пена стекает белая и совсем чистая.

Вытирая руки, Тимофей Миронович подходит к столу. Мать ставит перед ним тарелку горячих щей.

— Ну и что предлагает Киров? — очень даже заинтересованно спрашивает она, нарезая небольшими ломтиками хлеб.

— Он говорит: наши рабочие поезда должны быть светлыми, теплыми, уютными — ведь в них ездит хозяин жизни — рабочий класс, создатель всех материальных ценностей. Ма-те-ри-аль-ных!

Хотя я знаю, что ни я, ни Виктор, ни бабушка не понимаем, что это значит, но мы молчим.

— Он и предлагает, — продолжает Тимофей Миронович, — начать одновременно с трамваем в городе строительство дороги Баку — Сабунчи. Электрической дороги! Первой в Советском Союзе. Чтобы по этой дороге бегали такие же красивые составы, как трамвайные: на электрической тяге, без всяких паровозов, копоти и грязи. Чтобы эти составы могли доставлять рабочих на промысел вместо теперешних часа или полутора за десять — пятнадцать минут.

— Ну и что? Решили строить? — нетерпеливо спрашивает Виктор.

Тимофей Миронович загадочно смотрит на него, спокойно хлебает щи и после небольшой паузы говорит:

— Да, решили.

Виктор обхватывает отца сзади за шею.

— Теперь ты, папка, будешь домой приезжать рано? Как все приезжают?

— Ну, для такого нехитрого решения, думается мне, нечего было и народ собирать, — почти сердито говорит Ангелина Ивановна. — Это Киров мог бы и сам решить, самолично. Кто откажется пересесть из грязного вагона в чистый? Да еще в светленький, да еще в тепленький.

Положив ложку, Тимофей Миронович вдруг раскатисто хохочет.

— Что, сказала что-нибудь не так? — настороженно спрашивает Ангелина Ивановна.

— Да нет, мать, Сергей Миронович просто так не станет собирать народ. Не такой человек! Раз вы, товарищи, говорит, не прочь ездить в чистеньких электропоездах, одобряете наши проекты, то тогда вам следует повысить добычу нефти, не срывать промысловые планы. Известно ведь, говорит, капиталисты нам наследства никакого, кроме разрушенных промыслов, не оставили, и нам не на кого, кроме как на самих себя, надеяться. Пора, говорит, смелее переходить на новые методы труда, изгнать с промысла ударное бурение, переходить на вращательное, искать новые богатые нефтью площади. Тогда у нас будут не только новые дороги, но и новые поселки, новые больницы, новые школы и клубы… Вот оно, мать, какое дело. Надо увеличить добычу нефти, стране вот как нужна она. А будет нефть — будет все.

Тимофей Миронович берется за ложку, но Ангелина Ивановна говорит:

— Ну, это я знала и без тебя. Не новое дело!

Тимофей Миронович хотя с виду как будто бы спокойно ест свои щи, но, вижу, думает, как ответить матери. Она старуха с норовом, строптивая.

Вот он отодвигает от себя тарелку и, закручивая цигарку, говорит:

— Дело новое или не новое, мать, а на этом собрании как следует пропесочили заведующего промыслом: большим барином стал в последнее время, совсем не появляется на участках. Давно думали просить снять его с работы, а вчера записали в решение, и Киров нас поддержал. Потом решили от слов перейти к делу, убрать к Новому году с промысла ударное бурение. Лично я вызвался обучить у себя вращательному бурению трех рабочих с отстающих участков. Потом еще решили устроить субботник, поискать на складах насосы, трубы, канаты, — судя по сигналам «легкой кавалерии», всего этого добра порядочно припрятано там. Потом решили еще сдать государству от каждой буровой скважины по пяти тонн железного лома, а таких скважин, как ты знаешь, не одна сотня на промысле.

Ангелина Ивановна смеется, машет руками:

— Хватит, убедил. Киров-то твой, выходит, голова!

— Голова! — Теперь и Тимофей Миронович смеется, — Я-то его хорошо помню еще по Астрахани. Как-никак служили в одной армии. И тезки к тому же по батькам. Правда, он в армии был членом Военного совета, вроде как бы командующим, а я всего-навсего простым красноармейцем.

— Ну и… Узнал он тебя? — затаив дыхание, спрашивает Виктор.

— Ну, всех, конечно, он запомнить не мог, Витя. Нас тысячи, он один. Я сам подошел к нему после собрания. Вспомнили бои под Черным Яром, в Калмыцкой степи, поговорили о том о сем. Вместе и приехали на его машине в город.

Сидя на сундучке, я гляжу на Виктора, а глазки у него блестят, словно говорят: «Вот какой у меня отец, Гарегин!»

«Хороший, — хочу я сказать ему. — Жаль вот, что у меня нет отца».

И я начинаю думать о матери. Где она сейчас? Удалось ли ей выменять что-нибудь на яблоки и каштаны? Не обидел ли ее кто?

Из раздумья меня выводит голос Виктора:

— Пап, а кто у Кирова сидел за шофера? Запомнил?

— Какой-то чернявый парнишка. Киров зовет его Тиграном. Зачем тебе?

— А так просто. — И Виктор широко улыбается, спрятав глаза за чубом.

Глава девятая «РАДИ БОГА, ДЯДЕНЬКА…»

Сегодня уже четвертый день, как мы ждем мать из Хачмаса.

— Что, маманя твоя еще не приехала? — встретив меня на лестнице, спрашивает Федя и густо дымит толстой папиросой.

— Нет, — отвечаю я, думая, что это уловка с его стороны, что вот-вот он даст мне «бамбушку», и отхожу в сторону.

Но Грубая Сила, к моему удивлению, бросает папиросу в угол, свирепо чешет копну волос и говорит:

— Хочешь, давай вместе зарабатывать деньги? Пока вернется твоя мать. На пендыр и чурек[1] заработаешь. Работа не пыльная.

— А какая? — спрашиваю я.

Он глядит на меня сверху вниз.

— Выходи к девяти часам к парадной, узнаешь.

Без четверти девять я уже стою на улице. Вместо Феди вскоре появляется его мать, становится на свое излюбленное место между воротами и парадным. Она, как всегда, сильно накрашена, затянута в корсет, делающий ее похожей на манекен, во рту папироса. Прическа у «императрицы Екатерины» пышная, красивая. Женщины нашего двора очень завидуют ее умению завиваться, но не решаются прибегнуть к ее услугам, хотя им часто приходится часами торчать в очередях в душных парикмахерских. На плечи «императрицы» накинута большая шаль с затейливыми узорами и тяжелой золотистой бахромой. Говорят — испанская.

«Императрица» играет бахромой шали и, чему-то улыбаясь, смотрит поверх толпы. Не глядя на прохожих, она в то же время разговаривает с ними: еле уловимым кивком головы, движением плеча и главное — глазами. Прохожие удивительно хорошо ее понимают. Вот от толпы отделяются двое мужчин и подходят к ней. Она мило с ними разговаривает, но твердо стоит на своей цене. Те начинают торговаться. Уходят, возвращаются. Но она не уступает. Тогда они уходят совсем. Вот перед нею останавливается высокий сгорбленный старик с палкой в руке. Мило улыбаясь и ему, она называет такую большую сумму, что он, точно ошпаренный, отскакивает. Но вот к ней приближаются два медлительных с виду мужика в огромных папахах. Сразу видно, из деревни. И похоже, что при деньгах. Они не торгуются. «Императрица» бросает папиросу и входит в ворота. Мужики молча, напряженно идут за нею.