Александр Стесин - Вернись и возьми

• Название: Вернись и возьми
• Автор: Александр Стесин
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-4448-0343-1

Александр Стесин (р. 1978) — русский поэт, живущий в Нью-Йорке. Врач-онколог по профессии, он сменил много мест обитания, публиковался в российских и зарубежных журналах («Иностранная литература», «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Звезда», «Интерпоэзия», «Новый журнал», «Сноб» и др.), выпустил три книги стихов. Несколько лет назад по собственному желанию Стесин отправился работать единственным врачом в деревню в Гане. Об этом большом африканском путешествии — от подготовки до последствий — рассказывают две повести, включенные в книгу «Вернись и возьми». Современный врач в Гане попадает в условия, сходные с теми, что сто лет назад вдохновили Булгакова на «Записки юного врача», — и справляется с трудностями, не теряя чувства юмора, рассудительности и таланта. К книге приложены переводы Стесина из современной ганской поэзии.

---

Разрыв между вывеской и действительностью может быть сколь угодно велик. Так, над входом в хижину, крытую плетенкой из пальмовых листьев, крупно выведено «Автопарк» или «Библиотека». Название ни к чему не обязывает, обязательно лишь воззвание. Бензоколонка «Аминь», продмаг «Аллилуйя». «Дже Ньяме»[39]. «Энье маходэйн»[40]. В рыбацком городке Эльмина, насчитывавшем около двадцати тысяч жителей, действовало более сотни церквей — и всего одна поликлиника.

Каждое утро, начиная с семи часов, женщины, навьюченные больными детьми и предметами розничной торговли (дитя — на спине, товар — на голове), занимали очередь у окошка регистратуры. К половине девятого очередь превращалась в толпу и те, кто еще час назад стоял в двух шагах от цели, теперь оказывались в задних рядах. Оттесненные наплывом, они вставали на цыпочки, чтобы издали заглянуть в недосягаемое окошко. Убедившись, что в окошке по-прежнему пусто, издавали причмокивающий звук, выражавший крайнее недовольство. «Куафье! Эдьен на уооном джуэне хо? Уово аниву? Уово kommon sensa?»[41]

Фельдшер Бен — тот, что толковал мне про «марлялию», — испарился в первый же подходящий момент, бросив с порога заведомое «меба сеэсеи»[42]. Только его и видели. Теперь я делил кабинет с тетушкой Бретой, молодящейся толстухой с безостановочной мимикой и волосами, заплетенными в мелкие косички. Медсестра с тридцатилетним стажем, Брета вышла на пенсию три года назад, а еще через год вернулась в клинику на добровольных началах.

— Врачей-то у нас нет, — объясняла она, виновато разводя руками.

— То есть как нет?

— А вот так. Нету, и всё. Одни фельдшера да медсестры. Нам еще три года назад обещали прислать доктора из Кейп-Коста, до сих пор ждем. Ну вот, теперь зато ты приехал.

— Это что же, я единственный врач на всю Эльмину?

— Ампа, папá. Уо нкоаа[43].

Мы сидели за одним рабочим столом, друг напротив друга, и тянули медкарты из общей стопки. Основная часть доставалась Брете: за то время, которое требовалось мне для осмотра одного пациента, Брета успевала осмотреть пятерых. Иногда она обращалась ко мне за консультацией.

— Папá!

— Тетя Брета!

— Имеется пациент со свинкой… Амоксициллин?

— Почему амоксициллин? Зачем?

— Ама ти но…[44]

— Но ведь свинка — вирусное заболевание.

— А-а… Ну и что тогда, артеметер?[45]

Время от времени до окружной администрации доходили слухи о печальных последствиях Бретиной «терапии». Однако администрации было недосуг разбираться, а сама Брета сокрушалась, но не теряла веру в свое призвание. Все, чего ей недоставало по части медицинских познаний, она добирала воспитательной работой. Гроза чумазых школьников, вечно врывавшихся в кабинет без почтительного «мепаачеу»[46], и нерадивых мамаш, вечно обращавшихся за помощью на три дня позже, чем следовало, Брета нравоучительствовала urbi et orbi, то и дело срываясь на крик, стуча кулаком по столу или хватаясь за стоявшую рядом швабру. Разумеется, в этих эскападах было немало игры на публику, но рано или поздно поборница чистоты нравов и вправду выходила из себя, распалялась не на шутку — зачастую без всякого повода. «Буэ уэнум нэ каса!»[47] — орала Брета, отчего страдавшая заиканием школьница заикалась еще больше, а ее подбородок, отчаянно дергавшийся в речевых потугах, дрожал всё мельче — вот-вот заплачет.

— Тетя Брета, хватит!

— Извини, папá, не хотела тебя пугать.

В те благословенные минуты, когда Брета не бушевала и не выставляла провинившихся пациентов за дверь, она преимущественно жевала. «Брета дье, опэ лайф, оди нэнум»[48], — подтрунивала медсестра-практикантка Абена, которая и сама-то была всегда не прочь подкрепиться. Каждое утро, пока долготерпеливая очередь виляла растущим хвостом перед окошком регистратуры, эти двое запирали дверь кабинета и с церемониальной неспешностью выставляли принесенный из дому завтрак: оладьи из бобовой муки или пряную кашу со странным названьем «Том Браун». По пятницам Брета стряпала также «бриби соронко»[49], а однажды — по случаю дня рождения Абены — приготовила даже праздничное «ато» из толченого ямса с пальмовым маслом, яйцом и вяленой рыбой: ганский эквивалент именинного пирога. Извлекая из сумки многочисленные кульки и промасленные свертки, она превращалась в сущую Пульхерию Ивановну: казалось, ничто на свете не доставляет ей большего удовольствия, чем закармливать нас с Абеной своими деликатесами. «Фа какра био, папá, вунху брибья тэсэ уэи уо Америка, о-о…»[50]

Переход реальности на другой язык повергает в состояние, схожее с нарушением внутренних часов в организме, — в точности как переход на другое время. Все происходит в несколько замедленном темпе, фиксируется отчасти. Ты идешь по улице или сидишь в придорожном чоп-баре среди людей, вокруг которых клубится туман непонятной речи. Ты привыкаешь к этой пелене, постепенно перестаешь ее замечать и поэтому не сразу понимаешь, в чем дело, когда однажды в пелене обнаруживается прореха, внезапный участок ясности.

Кажется, весь фокус в том, чтобы заучивать не отдельные слова, а целые пласты речи. Запоминать и воспроизводить непривычную для европейского уха просодию; обживаться в пространстве тонального языка, где «мо!джа» означает «кровь», а «мо!джа!» — «вы оставили». Осваивать диалоги, сплошь состоящие из поговорок. Увлекательный мир идиом. Взять хотя бы телесные фразеологизмы, которые используются здесь для обозначения абстрактных понятий, составляют основу словообразования. Существительное анидасоо (надежда) происходит от выражения «Мэни да со сэ», означающего «Я надеюсь, что…», а в дословном переводе — «Мои глаза легли на то, что…». Слово анивуо (стыд) — от «Мэни аву» («Мои глаза умерли», т. е. «Мне стыдно»). Таким образом, стыд — «мертвоглазье». Смелость — «тяжелогрудье», жадность — «горькобрюшье», печаль — «забывчивосердье». Мировосприятие проступает сквозь повседневную речь, как монетный профиль — сквозь штриховку на тетрадном листе.

Этот опыт адаптации у меня — третий по счету. В одиннадцать лет я эмигрировал с родителями в Америку, в двадцать один — отправился корчить из себя свободного художника в Париж, а сейчас мне тридцать один. Никакого корня тут не извлечь — разве что узнаваемость ощущения, связанного с погружением в новый язык. Точнее сказать, в безъязычье.

2.

Фельдшер Бен не вернулся ни через два дня, ни через три недели. Его загадочное исчезновение прошло почти незамеченным, как это часто бывает в Африке, где люди давно привыкли к засилью необъяснимого. Припоминали или воображали, что припоминали, будто накануне отлучки Бен кого-то о чем-то предупредил. То ли что едет в Кумаси проведать племянника, то ли что решил вернуться в родную Нигерию. Во всяком случае, рассуждали коллеги, если б случилось неладное, нам бы наверняка уже было о том известно.

Как бы то ни было, следы медицинской деятельности Бена, ни в чем не уступающей знахарству тети Бреты, продолжали обнаруживаться повсюду. Так, однажды утром приемная огласилась победоносным кличем «Эбэуо ммофра!»[51] и на мой стол легла «путевка в жизнь» в виде замусоленной справки из центральной лаборатории Такоради-Секонди. При ближайшем рассмотрении справка оказалась свидетельством о высокой оплодотворяющей способности ее обладателя. «Семенная жидкость в норме». Заключение размашистым почерком.

— Что ж, это прекрасная новость. Скажите, а у вас были причины подозревать обратное?

— Мепаачеу, аанэ[52]. Понимаете, мы с женой три раза делали ребенка, и все три раза был выкидыш. Мы подумали, что это окобайе, так что когда у нас родился Кофи, мы сделали надрезы[53], как положено. Но Кофи мы тоже не удержали, он умер через неделю, а в следующий раз опять был выкидыш. Тогда мы пошли к доктору Бену, и он направил меня на анализ… Ньяме адом, Ньяме адом[54], теперь все будет хорошо.

Историй было много, одна абсурдней и трагичней другой — сплошное раздолье для новоиспеченного медика, желающего почувствовать себя спасателем и экспертом. Врач без году неделя, я с удовольствием приноровлялся к интонации просвещенного «большого брата».

— Тетя Брета!

— Папá!

— Вчера вечером к нам поступил пациент по имени Джозеф Обимпэ. Вот его медкарта. Вы принимали этого пациента?

— Принимала, папá.

— Интересный случай. Годовалый ребенок отправил в рот целую упаковку родительского слабительного. Со всеми вытекающими последствиями.

— Точно, папá. Последствий вытекло много.

— Вот-вот. Мне казалось, в таких случаях первым делом ставят капельницу и вводят физраствор. Вы ввели физраствор, тетя Брета?

— Мепаачеу, доктор, в нашей аптеке не было физраствора. Но я дала ему метронидазол.

— Вот об этом я и хотел с вами поговорить. Метронидазол — антибиотик, его назначают при кишечных инфекциях. Разве у нашего пациента наблюдаются признаки кишечной инфекции?