Александр Стесин - Вернись и возьми

• Название: Вернись и возьми
• Автор: Александр Стесин
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-4448-0343-1

Александр Стесин (р. 1978) — русский поэт, живущий в Нью-Йорке. Врач-онколог по профессии, он сменил много мест обитания, публиковался в российских и зарубежных журналах («Иностранная литература», «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Звезда», «Интерпоэзия», «Новый журнал», «Сноб» и др.), выпустил три книги стихов. Несколько лет назад по собственному желанию Стесин отправился работать единственным врачом в деревню в Гане. Об этом большом африканском путешествии — от подготовки до последствий — рассказывают две повести, включенные в книгу «Вернись и возьми». Современный врач в Гане попадает в условия, сходные с теми, что сто лет назад вдохновили Булгакова на «Записки юного врача», — и справляется с трудностями, не теряя чувства юмора, рассудительности и таланта. К книге приложены переводы Стесина из современной ганской поэзии.

---

В тот же день я получил первый образец его творчества. Стихотворение называлось «Senea w’awofo ahwe wo ama wo se afifiri no, ese se wohwe won ma woonom dee tutu»[21]. Сам текст был не намного длиннее названия и, по существу, лишь перефразировал нравственное предписание в форме императива. Помимо стихотворения, к имейлу прилагались: аудиофайл с авторским чтением и причудливо-иероглифический рисунок, значение которого, видимо, обыгрывалось в данном сочинении.

— Тебя трогают эти стихи? — спросил я у Наны, показав ей шедевр моего нового знакомца.

— А тебя? Если тебя интересует ганская литература, почитай лучше Айи Квеи Арма и не морочь мне голову.

На протяжении следующих полутора недель поэт исправно присылал мне ежеутренние стихи с аудиофайлами и рисунками, а по вечерам — короткие письма на чви с заботливым переводом в скобках после каждого предложения. Наконец, очевидно, устав от этой обременительной переписки, Нсонваа деловито спросил, не согласится ли «менвиа Алекс»[22] помочь ему с переводами стихов на английский для публикации в антологии. Получив утвердительный ответ, поблагодарил и пообещал прислать весь корпус через денек-другой, после чего исчез.

Позже я узнал, что подобные назидательные тексты, сопровождаемые иероглифическими узорами, — вполне традиционный «смешанный жанр». Узоры называются адинкра; с каждым узором связан определенный обряд, а также какая-нибудь пословица или идиома. Говорят, коллекция некоего этнографа, собиравшего адинкра по всему аканскому региону, насчитывала больше тысячи пиктограмм. Одна из главных функций поэзии — развивать и интерпретировать символику адинкра. А поскольку вся словесность у ашанти до недавнего времени была устной, без аудиозаписей тут не обойтись. Не читать надо, а слышать. Недаром глагол тэ имеет не одно, а как минимум четыре значения: говорить, слышать, чувствовать, обитать.

Что касается пословиц, то для западноафриканских племен они — больше чем просто народная мудрость. Это и свод законов, и магические заклинания, и своеобразная форма ораторского искусства. «Слова — пища для души, а пословицы — пальмовое масло, с которым едят эту пищу». «С мудрецом говорят поговорками». «Иногда пословица — это твой меч, иногда — твой щит». Африканский талмуд пословиц и поговорок. Так, два престарелых ашанти, завсегдатаи «Эдуому», могут часами вести беседу, целиком состоящую из иносказательных афоризмов.

— Что скажешь, Коджо, какие новости?

— Что сказать, Кофи… Когда крыса находит фуфу, она ест фуфу, но пестик и ступку в крысиной норе не упрячешь. Если пальма гнется, значит, земля шепнула ей дурную весть. На каждой ветке по птице — дерева не видать. Слишком много нарядов, точно на похоронах.

— Не всякое облако приносит дождь, — парирует Кофи. — И потом, даже самый острый нож не разрежет собственной рукояти.

— Так-то оно так, но если бревно кладут в реку, оно не превращается от этого в рыбу. Тот, у кого нет одежды, всегда участвует в танце Асафо. На базаре бороду не продашь. Как сказал пес, если я упаду, а ты встанешь, будем считать, что это игра.

— Эй, Коджо, что Господь пожелал, человек не отменит. Закрой мертвецу глаза — и увидишь духа. Обращаясь к Богу, начни с обращения к воздуху.

Неискушенному слушателю вроде меня может показаться, что они просто состязаются в словоблудии. Однако информационный повод всегда присутствует. В данном случае речь идет о неудачной поездке: Коджо только что вернулся из Нью-Йорка, где гостил у детей. Дети, говорит он, живут теперь своими заботами и принимали старика не так, как требует обычай. Кроме того, в Нью-Йорке им, похоже, живется плохо, хотя они всячески стараются это скрыть. Коджо злится, Кофи пытается его вразумить. Впрочем, главное здесь все-таки форма, а не содержание. Ритуал диалога, пища для души, завезенная в Бриджпорт из африканской деревни. Непроглатываемый, словно шарик фуфу, комок ностальгии.

Родные и близкие, соседи и родственники соседей, облаченные в черные и красные платья, напоминающие римские тоги, выгружаются из микроавтобусов, рассаживаются по кругу, раскрывают большие зонты с оборками. Многочасовое действо, разворачивающееся в центре круга при активном участии зрителей, называется овуо ачведье[23] — по названию одного из узоров адинкра.

Атмосфера — при всей серьезности повода — скорее праздничная. По аканской традиции так и должно быть: если «виновнику торжества» посчастливилось дотянуть до почтенной старости, его похороны — это прежде всего праздник жизни. Песни, пляски, даже своеобразный капустник, в котором обыгрываются эпизоды из жизни усопшего… Но самое невероятное — гроб в форме рыбы, привезенный из Ганы и наверняка стоивший заказчикам большей части семейных сбережений. Как нетрудно догадаться, покойный был хозяином рыбной лавки.

К микрофону подходит харизматичный священник в темных очках, как у агента спецслужбы. Проповедническое крещендо, пестрящее словами исцеление и спасение, нарастает вровень с дождем, точь-в-точь как в романе Чинуа Ачебе («одежда, словно в страхе, липла к телу…»). Время от времени дождь ненадолго утихает, как бы прислушиваясь, и через несколько минут припускает с новой силой. Наконец проповедник уступает стихии и, все еще на взводе, нараспев приглашает собравшихся перейти под навес. Паства снимается с мест, поправляет намокшие складки драпировки, передвигает стулья.

6.

Гамбиец Джеймс Кларк выучил русский только за то, что на нем говорила первая любовь, в свое время учившаяся во ВГИКе. Кроме того, он свободно владел как минимум пятью африканскими языками: малинке, фульбе, волоф, чви и неправильным английским. Знание русского ограничивалось у него отдельными фразами, но фразы эти — из уст африканца — были поистине замечательны. Когда нас представили, Кларк протянул мне руку со словами: «Zhiteli vol’nyh pastbisch privetstvujut vas!» В другой раз, возмущаясь только что прочитанной болтовней какого-то политического обозревателя, подытожил: «V «Izvestijah» net pravdy, v «Pravde» net izvestij». Между тем на одной шестой он никогда не бывал, да и русскоговорящая кинематографистка осталась в далеком тропическом прошлом.

Когда-то, давным-давно, он учился в Гане — на одном курсе с Пэппимом и Апалоо. Был свидетелем на их свадьбе. После мединститута эмигрировал в Америку, поступил в ординатуру в Нью-Йорке. Поступил, да не закончил — повздорил с одним из старших коллег. После этого он перебрался в Англию, где мотался из больницы в больницу, подвизаясь в качестве locum tenens[24]; затем ненадолго вернулся в Гамбию и вот к пятидесяти годам, женившись на американке, снова приехал в Штаты и — по протекции друзей юности — получил место в ординатуре Сент-Винсента.

К бывшему однокашнику и нынешнему начальнику, неизменно величавшему его «дядя Джимми», Кларк обращался с почтительным «доктор Пэппим», с помощью мимики стараясь обозначить в этом обращении уместную долю шутки. По утрам, рапортуя Пэппиму о проделанной за ночь работе, Кларк покрывался бисером пота, и его речь становилась похожей на бормотание гоголевского персонажа. При виде этой сцены — отчаянно потеющий Кларк, упитанная невозмутимость Пэппима — я вспоминал рассказ Наны о том, как в начальной школе она могла запросто приказать однокласснице из малоимущей семьи, чтобы та донесла до дому Нанин портфель или сбегала посреди урока в кафетерий за плюшкой… Словом, голова у меня была занята не тем, чем надо, так что когда приходила моя очередь рапортовать, я начинал мямлить и путаться еще больше, чем мой напарник.

Он был дотошен во всем, что касалось заполнения бланков, выписок, рецептов и проч. В первый же вечер он показал мне, как и что следует заполнять:

— Я люблю, чтобы все записи велись определенным образом. Документация всегда должна быть в порядке. Иначе хлопот не оберешься.

— Хорошо, Джеймс.

— Называй меня лучше дядя Джимми или просто Джимми. Никаких формальностей. И вообще, ты — босс, а я — твой помощник, — сказал он в точности как Оникепе. — Мне бы, главное, закончить чертову ординатуру, а там — трава не расти.

— Ну так ведь ты и заканчиваешь через полгода. Недолго осталось.

— Для меня шесть месяцев здесь — это слишком долго. За три года я успел возненавидеть этот госпиталь и все, что с ним связано. Я мечтаю только об одном: о непыльной работе в Мэриленде, где живет моя жена… Если б я мог прокрутить жизнь на несколько лет назад, ни за что не уехал бы из Гамбии. А если бы мог вообще начать сначала, не стал бы заниматься медициной.

— А чем бы ты тогда занимался?

— Чем-нибудь полезным. Стал бы ремесленником.

Среди заправлявших в стационаре немолодых «сестричек» дядюшка Джимми имел надежную репутацию старого добряка. Каждый вечер, совершая дежурный моцион по этажу, он приветствовал их непритворно-приторными «дорогая моя!» и «добрый вечер, прекрасная леди!».