Мария Нуровская - Мой русский любовник

• Название: Мой русский любовник
• Автор: Мария Нуровская
• Издательство: РИПОЛ классик
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-386-07254-4

Их номера в небольшом парижском отеле случайно оказались рядом. И тогда — волнующим мужским голосом через тонкую стену — он вошел в ее жизнь.

Но зачем ему такая, как она? Зачем ему женщина, на лице которой время уже успело оставить свои следы? Ему — молодому, умному, талантливому, успешному, мужественному, окруженному женской любовью?

И зачем он ей? Этот русский.

Ее русский… любовник.

---

И засунул палец в рот, чтоб остановить кровь. А я все не сводила с него глаз, сама потрясенная своей реакцией и, по-моему, все еще испуганная. Дистанция между мной и другим человеком вдруг так уменьшилась, что я чуяла, как он дышит… Прежде я никогда не сближалась настолько с другим человеком, как научилась когда-то не сближаться со своей матерью из боязни, что она от меня отодвинется, попятится назад.

— Не дотрагивайся до меня, — говорила она, — не люблю, когда ко мне прикасаются…

Подкинула один раз меня над головой, а потом я сразу оказалась на земле, а она собралась уйти. Когда я цеплялась за нее, она в раздражении бросила:

— Не дотрагивайся до меня, не люблю, когда ко мне прикасаются…

А все-таки мы пошли на фильм «Утомленные солнцем», сразу после возвращения из Нормандии. Сидели на самом последнем ряду, Александр чуть-чуть сполз с кресла, пытаясь пристроить поудобнее свои длинные ноги в тесном промежутке между рядами. Обнял меня одной рукой, а я положила ему голову на плечо. Вот так я теперь смотрела кино. Фильм Михалкова был прекрасный, актеры замечательные. А Саша не увидел этого. Когда мы вышли из кинотеатра, он зло, раздраженным тоном пытался мне доказать, что режиссер сделал фильм-обманку. Можно подумать, что до этих событий в Советах царила тишь да гладь и божья благодать и что атмосфера начала портиться только в тридцатые годы.

— Художник не обязан рассказывать нам, что было перед этим. Он показал нам, что творилось в тот момент. Это его право.

— Ну да! Точно! Право большевика — пожалеть другого большевика. О том и речь. Об этом весь фильм. С ним носятся как с писаной торбой.

Я остановилась посреди тротуара:

— Не хочу этого слышать от тебя!

— А вы никогда не хотите. Из-за таких, как вы, Запад до сих пор не дал моральной оценки преступлениям коммунистов. Зато сподобился вручить «Оскара» Михалкову.

— И этот «Оскар» значит больше, чем все заявления, вместе взятые.

— Михалковское, с позволения сказать, произведение направлено против старой русской интеллигенции!

Я резко развернулась и быстрым шагом пошла вперед, но спустя минуту-другую сбавила темп. Я думала, Саша нагонит меня, но не тут-то было. Доплелась домой я одна. Прошло несколько часов, прежде чем раздался телефонный звонок. Саша предупредил меня, что вернется домой, скорее всего, поздно.

— Или вообще не вернешься, — бросила я ему в сердцах.

— Может быть, и вообще.

Ощущение пустоты… мне это знакомо…

Внизу было очень тихо. Я подумала, что мама плотно прикрыла дверь в кухню, поэтому не слышно, как она там возится. Я была немного голодна, и мне очень хотелось пить. Давеча вечером за ужином, засмотревшись, я пролила чай на скатерть, что сильно рассердило дедушку. Он отправил меня наверх еще до конца ужина. А засмотрелась я на рукав платья матери, из-под которого виднелся сизый, грубый рубец шрама — след от пореза осколком стекла. Я была уже на пороге кухни, когда мать сказала тихим голосом:

— Пусть доужинает с нами…

Моя ладонь замерла на ручке двери, но дедушка не проронил ни слова. Я обернулась и посмотрела на них. Он сидел, выпрямившись, во главе стола, она — опустив глаза в тарелку. Я видела ее ссутуленную спину; на матери была безрукавка на бараньем меху, застегнутая глухо под горлом, а на ворот падали пряди кроваво-рыжих волос. Живой я ее видела в последний раз.

Я лежала у себя наверху, закинув за голову руки, тоскуя и проклиная судьбу за то, что нынешний мой день рождения пришелся на воскресенье. Воскресенье вообще было самым плохим днем недели, потому что я проводила его дома. Я с облегчением приветствовала наступление понедельника. В понедельник было легче, я складывала учебники в ранец и отправлялась в школу. По правде сказать, школу я тоже ненавидела, зато любила дорогу туда. Столько всего интересного происходило по пути в школу, независимо от времени года. Однажды весной в придорожной канаве мне попалось на глаза незнакомое растение, в прошлом году его в этом месте не было. Маленькое, нежное, по обеим сторонам стебелька у него росли микроскопические цветки необычной формы. Я долго искала его название в школьной библиотеке и наконец нашла; оказалось, что это разновидность орхидеи. Такая вот орхидея в миниатюре. В то воскресенье я как раз размышляла о ней, уставившись в потолок. Придорожная канава была истинным собранием сокровищ, я умела отыскивать там самые непритязательные растения и оценивать красоту и ювелирную точность, с которой их создала природа. Из школы я всегда возвращалась медленно, часто останавливаясь и рассматривая цветы и травинки. Я никогда их не рвала, лишь придвигала лицо как можно ближе, чтоб получше рассмотреть, с большой осторожностью касаясь листочков — не дай бог их повредить, — и оставляла расти там, где находила.

Сейчас до весны было еще далеко, повсюду толстым пуховым одеялом лежал снег, и утром, когда я бежала в школу, мороз пощипывал щеки. С одной стороны я была рада, что не надо высовывать носа на улицу, но с другой — мысли о предстоящем дне рождения были невеселыми, от них у меня портилось настроение.

Снизу по-прежнему не долетало ни звука. И вдруг на меня напал страх. Сердце сжалось в дурном предчувствии, я даже не понимала отчего. Одним прыжком я вскочила с кровати и прямо в ночной рубашке бросилась вниз по лестнице. Я была почти на последней ступеньке, когда дверь дедушкиного кабинета распахнулась. Он стоял на пороге в потоке яркого солнечного света. Когда я взглянула на него, он показался мне совсем дряхлым со своей изжелта-бледной кожей и темными мешками под глазами. Насупленные брови выглядели как приклеенные — ни дать ни взять, всклокоченная прошлогодняя трава. Он безмолвно смотрел на меня, помигивая припухшими веками, а потом выдавил через силу:

— Твоя мама умерла сегодня ночью.

Я подняла босую ступню и скрестила ее с другой, будто готовилась исполнить замысловатый танцевальный пируэт, и стояла так, онемев и уставившись на него.

— Иди к себе наверх, оденься, — велел дедушка. — Потом я провожу тебя к ней.

«К ней? Да ведь ее уже нет», — подумала я. Еще вчера вечером, лежа в постели, я слышала, как она ходит по кухне, моет тарелки и ставит их в буфет. Слышала ее по-кошачьи мягкие, крадущиеся шаги, когда она шла из кухни в ванную и из ванной в свою спальню. Знала ли она? Знала ли мама, что это ее последний день, последний вечер? Нет, вряд ли она могла знать. В тот день она была такая же, как всегда, отстраненная. И все-таки даже это ее отсутствие значило для меня так много. Так же, как теперь отсутствие Саши… До конца я это осознала, когда он, положив трубку на том конце провода, оставил меня наедине с этим своим «может, и вообще». «Может, и вообще» могло означать, что он не вернется уже никогда, как мама в свое время…

Гроб стоял в костеле на возвышении, и мне уже издалека бросилась в глаза белизна маминых ступней, просвечивающих сквозь черные шелковые чулки. Ступни выглядели как два щита, которыми мама словно отгораживалась от живых. Нельзя так умирать, если при жизни был таким немногословным человеком, сухим и сдержанным. В свой последний вечер мама должна была прийти ко мне в комнату, присесть на краешек моей кровати и поболтать со мной о чем угодно, должна была оставить мне на память хоть какой-нибудь незамысловатый разговор.

«Пускай доужинает с нами…» Есть в этих словах что-то отстраненное. Если бы она хотя бы назвала меня по имени или окликнула как-то ласково, когда я уходила….

Когда она лежала дома, на гладком покрывале, то не была настолько далекой, отчужденной, как теперь, в костеле. Выставила как заграждение против меня свои ступни. Я знала это, чувствовала, что они торчат так неподвижно над бортиком гроба назло мне. Будто торжествуя. Я даже поплакать не могла, потому что рядом стоял дед. Я с ужасом думала, что вот-вот принесут крышку гроба и я уже не успею ничего запомнить, кроме холодной издевки окостенелых ступней… Как мне теперь жить без матери?..

Краем глаза я увидела — несут крышку. Двое мужчин с такими же серыми лицами, как их рабочая роба, вынесли деревянное покрытие из бокового нефа. В тот момент я готова была уже броситься к гробу, вскарабкаться по ступенькам высокого настила и прижаться к матери. Но тут почувствовала, что из носа течет, а платка при себе нет. Я шумно зашмыгала носом. И тут мужчины в робе закрыли гроб и принялись прикручивать крышку. Это означало, что гроб уже больше не откроют, что в могилу ее опустят в плотно закрытом, завинченном крепко-накрепко ящике, а у меня в памяти навсегда останется лишь картинка ее ступней в черных шелковых чулках. Меня охватила тоска по лицу матери, по вискам и полукруглым впадинам по бокам лба, по зачесанным наверх волосам… Превозмогая страх, я решилась все-таки сделать несколько шагов в сторону возвышения. Но гроб как раз снимали с него. Только погладила пальцами сосновое дерево, ощутив при этом своего рода облегчение: враждебно выставленные против меня ступни остались в деревянном ящике, мне не надо было больше на них смотреть. А я все прикасалась к теплому дереву досок, будто клала пальцы на сомкнутые веки матери.