Пьер Зеель - Я, депортированный гомосексуалист...

• Название: Я, депортированный гомосексуалист...
• Автор: Пьер Зеель
• Издательство: Текст
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7516-0634-3

Это рассказ о разрушенной жизни и выстраданное откровение человека, который просто хочет восстановить справедливость. Вместе с автором мы погружаемся в воспоминания о его детстве, ужасаемся чудовищности концлагерей, созерцаем войну с точки зрения завербованных поневоле, наблюдаем возрождение нормальной жизни после поражения нацистов, возмущаемся несправедливостью властей. Пьер Зеель написал свои воспоминания, чтобы его услышали и ему поверили, в отличие от правительства, которое предпочитает помнить только об отдельных группах пострадавших.

---

Улица Соваж, или «улица Дикаря», была торговой артерией, тянувшейся через всю центральную часть Мюлуза. «Дикарем» называлась статуя рыцаря в доспехах, установленная на краю одного из фасадов. На первом этаже этого дома было кафе «Железный парень».

Однажды отец знаком подозвал меня к окну. «Смотри, что за мерзость они творят!» — воскликнул он. Оккупант как раз снимал табличку с названием улицы, висевшую напротив нашего дома. Они имели обыкновение менять название главной улицы каждого завоеванного города, называя их все именем своего фюрера. Улица Соваж превратилась в улицу Адольфа Гитлера... Слух о перемене названия быстро облетел город, и люди, ежедневно проходившие мимо этой таблички, непременно подхохатывали в кулачок. Вот теперь-то наконец стало понятно, кто этот «дикарь». Лондонское радио рассказало о том, как опростоволосились нацисты. Поняв свой промах, они снова поменяли название, и теперь улица Соваж в немецкой интерпретации называлась скромнее: «Вильдеманштрассе».

Начались облавы. Однажды эсэсовцы пришли к нам за одним из подручных, работавших у отца. Мы очень забеспокоились, ведь Альбер Дрейфус был евреем. Пронеслись слухи: всех, кто был арестован в тот день, содержат во дворе полицейской префектуры, их можно увидеть через решетки. Мы побежали туда. Нас ожидало жуткое зрелище. Наш подручный ползал на четвереньках вместе с другими такими же, как он, рвал росшую меж камней траву и поедал ее под ударами эсэсовских сапогов и под плетками надсмотрщиков. Мы стояли по другую сторону решетки, ошеломленные от стыда и бессилия. Оккупанты ясно давали понять, что могут сделать все, что им заблагорассудится. Больше мы никогда не видели Альбера Дрейфуса.

Новая администрация оккупационных войск появилась очень быстро. Начальниками кварталов стали те, кто давно симпатизировал Гитлеру, большинство из них было нам незнакомо. Мы и не подозревали, что вся подпольная сеть была в готовности еще до вторжения. А теперь они не мудрствуя лукаво заняли командные посты.

У меня в классе был приятель, который нередко приходил к нам в дом. Мы познакомились в школе де Фрер. Часто спорили о правилах французского правописания. Он был сыном немца, хозяина большого часового магазина в центре города. За несколько дней до прихода оккупантов он, в униформе гитлерюгенда, прогитлеровской молодежной организации, с нашитой на нарукавнике свастикой, позвонил в дверь дома моих родителей и принялся расхваливать эту организацию и уговаривать меня присоединиться к ним. Он меня запугивал. Я не захотел слушать его, и он ушел. Много позже я думал, что он мог быть среди тех, кто донес на меня.

Утвердив на оккупированных зонах административную власть, немцы получили доступ к полицейским картотекам. Захват всей территории обязывал власти подготовить и передать в полное распоряжение победителей все документы, накопившиеся на момент передачи полномочий. И тут встал вопрос о совершенно нелегальном существовании картотеки гомосексуалов.[9] Согласно кодексу Наполеона, за однополый секс не подвергали наказаниям еще с 1792 года — вот как давно погасили костер, предназначенный для казни. Виши издал свой антигомосексуальный закон только в 1942-ом.

Я еще не знал о страшных чистках среди немецких гомосексуалов, которые нацисты проводили начиная с 1933 года.[10] В Эльзасе поговаривали просто об их высылке ближе к границе, в свободную зону — в Лион или Бург-ан-Бресс. Вспоминаю одного друга, парикмахера из Мюлуза, чей скоропалительный отъезд был уж слишком похож на принудительное выселение. Нежелательные элементы должны были уехать в самый короткий срок, имея право взять с собой не более тридцати килограммов багажа. От излишнего усердия или от явного недоброжелательства французские власти положили это досье в общую папку — не знаю.[11]

Следить за гомосексуалами было столь давней традицией полиции, что, если уж говорить правду, никто и не ожидал, что это когда-нибудь прекратится. А уж теперь внезапность вторжения и последовавшее за этим общее смятение еще удвоили жестокость, особенно с таким документом на руках, который, как и в Германии, долгие годы служил поводом и для легкого шантажа, и для арестов и организации облав, и для получения дополнительной информации посредством пыток и бессудного заключения в тюрьму.

Мне и в голову не приходило, что за интриги плелись в недрах гестапо. Я продолжал ходить на вечерние курсы, встречался с другом Жо и иногда навещал все ту же маленькую компанию на площади Стейнбах. Но с появлением оккупационных патрулей, имевших право стрелять в любую движущуюся тень после комендантского часа, мои ночные вылазки стали реже. Иногда на городских улицах мы сталкивались с другими группками людей, такими же неприметными. Это были отряды, имевшие своих тайных наблюдателей, с помощью которых они срывали приказы немецкого командования, заменяя их патриотическими призывами к сопротивлению. Мы охотно присоединялись к ним. В те мюлузские ночи еще существовали дружба, взаимовыручка и любовь к отечеству.

Я снова стал приходить на свидания в музыкальное кафе.[12] Наши добрые буржуа гомосексуальной ориентации просили нас, самых юных, не удостаивая даже малейшими объяснениями, сослужить им службу, то есть отправить письмецо такому-то или такому-то. По их поручениям мы относили эти таинственные послания на вокзал, где из-за молодости не вызывали у часовых никаких подозрений. Мы исполняли все их просьбы, даже не догадываясь о том, как это опасно. А ведь в таких обстоятельствах любой из нас, молодых, не имевших никакой связи с отрядами Сопротивления и не осознававших, чем они рискуют, вполне мог быть арестован, подвергнут пыткам, а потом отправлен в лагерь, став жертвой без всякого понимания причин.

Тут надо все-таки сказать, что некоторые геи, как с улиц, так и из буржуазной среды, не обращая внимания на опасность, открыто отказывались сотрудничать с нацистскими оккупантами. Но я был арестован слишком скоро, чтобы составить подлинное представление о подпольной сети, в скором времени появившейся в Эльзасе.

Возвращаясь домой после рабочего дня, я частенько проходил через магазинчик родителей. Мне было уже восемнадцать, но я все еще с аппетитом маленького бутуза мог умять сразу несколько шоколадных эклеров, так что мама, зная, что я за лакомка, даже пересчитывала их глазами.

Это случилось 2 мая 1941-го. Мама, стоявшая за кассой, показалась мне более нервной и озабоченной, чем обычно. Она сказала, что приходили из гестапо, куда меня вызывают на следующее утро. Это был недобрый знак. Она спросила, что я натворил. Я ответил, что ничего не понимаю, но сам сразу подумал об этих загадочных посланиях, которые нас иногда просили отправлять.

Я провел полную тревоги ночь. Вопросы беспрерывно лезли в голову. Я слишком хорошо знал, что гестапо делает все, что хочет. Что могло случиться? Жертвой какого доноса я оказался и кто написал его? Мои мысли были очень далеки от забытого момента в прошлом, который я вспомнил слишком поздно, уже утром, когда мне освежили память.

В ранний час я уже был в гестапо с повесткой в руках. Едва я успел прочесть свое имя на листе, висевшем на двери, как меня грубо втолкнули в комнату, быстро заполнившуюся дюжиной молодых людей. Некоторых я знал в лицо. Мы молча ждали. Потом каждого ставили прямо перед столом — это было в разных комнатах.

И вот я оказался лицом к лицу с офицером СС, который, с силой захлопнув мое досье, обозвал меня «швайнхунд», или «сучья свинья», что означало «грязный педик».[13] Это было еще только начало допроса. Знаю ли я других гомосексуалистов? Их имена и адреса? Слышал ли я что-нибудь о таком-то или таком-то? Правда ли, что этот священник любил много молодых прихожан? В каких местах мы обычно встречались? Он явно знал куда больше, чем я. Я держался смирно.

Немцы хотели выманить у меня что-нибудь, чтобы подготовить западню для некоторых горожан. Но, позвольте, откуда стало известно, что я гомосексуал? И тут-то мне показали протокол, подписанный мною в семнадцать лет, где я заявлял офицеру французской полиции о краже часов в сомнительном месте. Там стояла моя подпись. Я не смог доказать, что я не гей. Тех, кому судьба подарила такую возможность, просто выслали за пределы территории, их не было среди интернированных.[14]

На меня обрушился град ударов. Эсэсовцы за столом все время менялись. И каждый раз допрос начинался одинаково: имя, фамилия, дата рождения, имена и адреса знакомых «гомосексуалистов». Они сменяли друг друга и кричали, угрожали, били. Их целью было выпотрошить нас, усмирить, погасить последнюю искру сопротивления. Повторив одни и те же показания, те же самые отпирательства раз по двадцать в течение десяти часов, мы наконец увидели, как из папок достают листы с записанными показаниями. Нужно было подписать их. Подтвердить, стоя коленями на рейках, что все эти имена и есть список «гомосексуалистов Мюлуза». От наших криков дрожали даже стены. Иногда нас вели в другой служебный кабинет. Там требовалось опознать других подвергнутых пыткам людей, которых тоже взяли в этот день. Тогда наши взгляды встречались, и в них был ужас.