Пьер Зеель - Я, депортированный гомосексуалист...

• Название: Я, депортированный гомосексуалист...
• Автор: Пьер Зеель
• Издательство: Текст
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7516-0634-3

Это рассказ о разрушенной жизни и выстраданное откровение человека, который просто хочет восстановить справедливость. Вместе с автором мы погружаемся в воспоминания о его детстве, ужасаемся чудовищности концлагерей, созерцаем войну с точки зрения завербованных поневоле, наблюдаем возрождение нормальной жизни после поражения нацистов, возмущаемся несправедливостью властей. Пьер Зеель написал свои воспоминания, чтобы его услышали и ему поверили, в отличие от правительства, которое предпочитает помнить только об отдельных группах пострадавших.

---

В горах весенние ночи 1941 года были прохладными. В центре каждого барака установили черную печь, на которой в удачные дни можно было сварить какую-нибудь случайно найденную пищу и утолить голод. Населявшие барак узники объединялись в компании по своим взглядам, иногда политическим, и это немного облегчало чувство изоляции и тяжесть каждого дня. Я не входил ни в одну из этих групп солидарности человеческой. Нося голубую ленту, значение которой было быстро понято моими товарищами по несчастью, я понял, что мне нечего ждать от них: сексуальная вина могла стать лишь дополнительной тяжестью среди тюремного равенства. Позже я убедился в этом, когда мне случилось посетить тюрьму в Руане. В мире заключенных я был нежелательным звеном, недоноском, постоянно рискующим оказаться жертвой насилия со стороны любого, существом, состояние души которого никто не принимал во внимание, всячески зависимым от капризов и прихотей надзирателей.

В конце дня, после всех физических и моральных унижений, мы падали на соломенные тюфяки, голодные и измученные. В бараки, каждый из которых был рассчитан на пребывание сорока пяти заключенных, набивалось до ста сорока человек. Деревянные нары стояли в два, а то и в три этажа. Брошенные прямо на доски, наши соломенные тюфяки были попросту набитыми соломой мешками, которые поднимали столько пыли, что спавший на них легко мог задохнуться. Естественно, самыми желанными были высокие нары, расположенные близко к очагу. Часто наши надзиратели, ища возможные тайники, сбрасывали все на пол или даже без всяких объяснений уводили узника в другой барак. И битва за спальные места возобновлялась. Она была упорной, ибо редкие часы сна ценились нами на вес золота.

На нары, расположенные над моими, положили молодого человека, который по ночам очень тяжело дышал, и у него часто случались приступы астмы. Медсанчасть снабжала его эвкалиптовыми сигаретами, чтобы он не так задыхался, но другие заключенные воровали их. Он не осмеливался пожаловаться, и ночные приступы становились все тяжелее, теперь они просто не давали заключенным заснуть. Несчастье случилось потому, что из барака поступили жалобы на пропажу драгоценных горбушек хлеба, выпрошенных вперед кое-кем из нас для вечерней трапезы. Молодой астматик был публично обвинен в этой мелкой краже теми узниками, кто отвечал за порядок в бараке.

Несчастного подвергли несправедливому наказанию. Он прекрасно понимал, сколь неумолимой была угроза репрессий. Но, пожаловавшись в СС, сам сделал свою участь еще тяжелее. Придуманная для него расправа заключалась в том, что его завязали в мешок, который мы, один за другим, в меру своей озлобленности, должны были бить ногами. Каждый удар, полученный этой искупительной жертвой, по месту, в которое старательно прицеливались, причем больше всего доставалось голове и половым органам, немного уменьшал чувство унижения от насилия, которому подвергались мы сами. С распухшим лицом и окровавленным телом его отправили в медсанчасть. Скоро он ушел из нашего барака и исчез. Немного позже мы услышали о его смерти.

Живя среди самых молодых узников лагеря, я боялся привлекать излишнее внимание. В перерывах между двумя нарядами на работу я всячески старался ни с кем не заговаривать и замыкался в одиночестве отчаянья, не допускавшем даже намека на сексуальное желание.[26] Сама мысль о желании была невозможна в этом пространстве. Призрак не имеет ни лица, ни сексуальности. Каждый из нас был один среди множества. И только в краткие мгновения, когда мы могли рассмотреть друг друга в тишине, я видел некоторых из тех, кто был в том фургоне 13 мая 1941 года, и замечал знакомые лица. Но узнать в них прежних людей было очень трудно — так наши нелепые робы, бритые головы и истощенные тела меняли возраст и внешность.

Мы превратились в пошатывающиеся скелеты. Оказавшись в положении безмолвного наблюдателя, я, конечно, видел и понимание, и сочувствие, но эти случаи были очень редкими. Например, вспоминаю двух чехов, явно давних любовников, которым время от времени удавалось обменяться парой фраз, встав лицом к окну нашего барака. Они поворачивались ко всем спиной и просто смотрели на отражение друг друга в стекле, когда этого никто не мог заметить.[27] Но теснота и страх доносов почти не оставляли места для подобных проявлений человечности. Разве что несколько раз менялись сигаретами или передавали друг другу окурки. Но если у тебя находили сигареты, ты подвергался наказанию — двадцать пять ударов хлыста или пятнадцать дней карцера.

Мы пытались противостоять деградации, в которую нас бросали с неслыханной жестокостью. Вся наша гигиена состояла из струйки ледяной воды во дворе барака. Внутри барака лежбища кишели насекомыми. Заключенные, страдавшие от истязаний и побоев, перевязывали раны чем придется, тем самым инфицируя их. Но это никого не беспокоило.[28] Единственной ценностью была сила. Основным занятием СС были избиения. Как-то раз они решили примерно проучить всех заключенных в лагере и прекратили измываться над нами, только дойдя до четвертого барака, потому что задыхались и уже были в изнеможении!

Вскоре я начал мучиться от дизентерии и острых приступов ревматизма в руках. От ремня катка, которым утрамбовывали лагерные дороги, у меня начались сильные боли в животе; ноги же, совершенно израненные, были навсегда покалечены. Теперь мне приходилось целыми днями лежать неподвижно с окровавленными конечностями.

Время от времени меня вызывали в медсанчасть, чтобы оказать какую-нибудь помощь. Медик-ассистент держался со мной очень любезно. Он был уроженцем этих мест, и, конечно, его пригнали сюда насильно. Заметив, как я страдаю, он потихоньку сунул мне в рукав плитку шоколада. Позже я пытался разыскать его, но жители его деревни не смогли или не захотели ничего мне сообщить. Возможно, потом он примкнул к коллаборационистам. Или его работа в лагере вызывала омерзение. Если после Освобождения у него были неприятности, то я сожалею, что не смог засвидетельствовать, как он был вежлив и на какой риск не побоялся пойти, чтобы оставаться человеком в таких страшных условиях. Ведь за его спиной неусыпно стояло СС.

Меня одолевал ужас каждый раз, когда мое имя доносилось из громкоговорителя. Потому что иногда меня вызывали для того, чтобы провести на мне чудовищные эксперименты.[29] Чаще всего это были очень болезненные уколы в соски. Я прекрасно помню белые стены, белые халаты и смеющихся медиков-ассистентов... Нас вызывали с полдюжины, мы, раздевшись до пояса, стояли в линеечку у стены. Инъекции они делали, метая в нас шприцы, как метают дротики на праздничной ярмарке. Во время одного из таких сеансов тот несчастный, что стоял рядом со мной, внезапно рухнул на пол, потеряв сознание. Шприц пронзил ему сердце. Больше мы его не видели.

Одно из самых больших несчастий, оставшихся в памяти, — голод. Надзиратели заботливо поддерживали его, и он становился причиной многих столкновений. Голод заставлял нас идти на большой риск. Иногда, поставленный проследить за чисткой кроличьих клеток, я тайком съедал несколько морковок. Другой раз, например во время очередного допроса, офицер СС показывал нам банку с вареньем. Нужно было только сказать ему то, что он хотел услышать от нас, — и тогда, объяснял он, мы сможем отведать это нежное лакомство. Помню, как в ярости от того, что так и не смог побороть наше сопротивление, он опрокидывал банку и разбрасывал варенье прямо в комнате.

Голод заставлял некоторых совсем потерять рассудок. Помню одного заключенного, которого часто видели за «туалетами», состоявшими из нескольких досок с вонючей дырой, в которую самые тщедушные легко могли провалиться. Он всегда рыскал позади, потому что именно там вились рои мух. Каждый раз, когда ему удавалось схватить хоть одну, он тихонько издавал удовлетворенный вопль.

По воскресеньям нам устраивали иную пытку, многократно усиливающуюся в погожие дни лета. Пока мы работали, эсэсовцы устанавливали перед своим домиком столы, на которых были всевозможные яства. Ароматы их празднества доходили до нас, вызывая головокружение. А они шумно пьянствовали перед нашими глазами. Особенным успехом пользовалось эльзасское вино. Солнце и летняя жара были фоном для этой чудовищной картины. Нам с лихвой хватило бы и объедков банкета, мы сожрали бы их, ползая на четвереньках. Эсэсовцы пьянели и хохотали. Их лихорадочная фантазия становилась все острее, они соперничали в выдумках. Иногда сельский праздник заканчивался импровизированными садистскими играми, после которых мы снова кого-нибудь недосчитывались.[30]

Вскоре лагерь в Ширмеке был заполнен до отказа, как и все места заключения в Эльзасе; встал вопрос об увеличении вместимости лагерей. В соответствии со срочным приказом Гиммлера осуществление проекта строительства концлагеря Штрутгофа, расположенного в горной местности на высоте шестисот метров над нами, было ускорено.[31] Необходимо было расчистить место, освободив его от скал и булыжников, и натаскать бревна. Бараки там строились тоже. В грузовике или пешком, зажатые с обеих сторон немецкими овчарками, мы лесом поднимались туда. Немцы меняли партии узников, стремясь не допустить, чтобы мы слишком быстро догадались, что это за стройка. Напрасная предосторожность. Мы уже поняли, что нам приказано построить печи крематория. Нами овладело ощущение кошмара, и это чудовищное открытие сопровождалось шушуканьем, полным ужаса.