Михаил Безродный - Россия и Запад

• Название: Россия и Запад
• Автор: Михаил Безродный
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-86793-917-5

Сборник, посвященный 70-летию одного из виднейших отечественных литературоведов Константина Марковича Азадовского, включает работы сорока авторов из разных стран. Исследователь известен прежде всего трудами о взаимоотношениях русской культуры с другими культурами (в первую очередь германской), и многие статьи в этом сборнике также посвящены сходной проблематике. Вместе с тем сюда вошли и архивные публикации, и теоретические работы, и статьи об общественной деятельности ученого. Завершается книга библиографией трудов К. М. Азадовского.

---

В начале 1830 года выходит в свет невинный семейный роман Антония Погорельского (А. А. Перовского) «Монастырка». Одно из действующих его лиц, опекун героини Маши — Клим Сидорович Дюндик, человек «глупый и хвастливый», но жаждущий при этом славы и наград за мнимые свои благодеяния. Владея поместьями в Полтавской и Черниговской губерниях, он демонстрировал случавшимся здесь важным чиновникам начерченный по его заказу губернским архитектором план бесплатной больницы, которую он якобы устроил для бедных. Причем гостей в Полтавской губернии Дюндик уверял, что лазарет, который он хотел бы им показать, находится, к сожалению, в Черниговской — и наоборот. Немалыми стараниями он был-таки представлен за благотворительность к Владимирскому кресту. При обсуждении его награждения в Петербурге два гостивших у него некогда чиновника (не сошедшихся, правда, в точном местоположении мифического лазарета) единодушно утверждали, что Дюндик — «предобрейший человек, истинный друг человечества!» Их слова и принял на веру решавший вопрос награды вельможа, уверовавший в то, что Дюндик и вправду «истинный христианин и друг человечества»[1114].

Эта хлесткая, с явным подтекстом ирония Погорельского — в романе, далеком от злобы дня, — отнюдь не случайна. Европейские события, новое революционное предгрозье во Франции дискутировались, как известно, и в пушкинском окружении. Конец же 1820-х — начало 1830-х годов было временем наиболее тесного личного и литературного общения Перовского (Погорельского) с кружком Пушкина — Жуковского. О его аналогичном «литературном» полемическом отклике (например, на разгоравшиеся здесь религиозно-философские споры) — о новелле «Посетитель магика» — нам уже доводилось писать[1115]. Подобного рода отголоски «живых разговоров» были вполне в художественной манере писателя. Поэтому без особой натяжки резонно предположить, что в устах Перовского, убежденного противника всяческих революций, «друг человечества» Дюндик — полемическая реплика и в адрес Пушкина, ироничное напоминание о его юношеских политических максимах. Пушкин в «Деревне» интерполировал политическую идеологему в структуру художественного текста — и Погорельский воспользовался его примером. Конечно, мы ни в коей мере не касаемся серьезнейших размышлений о Французской революции зрелого Пушкина, стимулированных июлем 1830 года. Но описанный частный эпизод — пожалуй, наиболее раннее вышедшее на поверхность примечательное свидетельство не восстановимых сейчас изустных идеологических споров. При этом, думается, показателен тот факт, что первые главы «Монастырки» в марте 1830 года, в преддверии поступления романа в продажу, были опубликованы в «Литературной газете», а в апреле тема Французской революции возникает в пушкинском послании «К вельможе»[1116]. Небезынтересно также, что в августе 1830 года Александр Тургенев, только что покинувший революционный Париж, переписывает в дневник из разысканной им в своих бумагах копии «Деревни», в которой еще недавно находил «преувеличения», начальные строки второй части стихотворения — и именно с «другом человечества»[1117].

Спустя десятилетие, в 1840 году, тот же Александр Тургенев, вновь путешествуя по Европе, откуда он регулярно посылает в Россию корреспонденции, печатавшиеся в «Современнике», посещает Веймар и здесь, в Публичной библиотеке, копирует интересующие его документы. 10 август / 29 августа в его дневнике появляется запись:

В библиотеке видел грамоты французского республиканского правительства, подписанные Дантоном, Шиллеру, переименованному в m. Gille, и прелестное письмо Виланда 1776 года Фр. Якоби о первом его свидании с Гете, в Веймаре. Все для меня и, следовательно, для нас переписывается[1118].

А чуть позже, недовольный журнально-цензурной редактурой, он жалуется в письме Е. А. Свербеевой:

Всего досаднее, что то, что всего любопытнее для читателей, не признано достойным к напечатанию; например письмо Французской Директории к Шиллеру[1119]…

В следующем году Тургенев возвращается в Россию, и нетрудно догадаться, что не изданное, но переписанное им «для нас», пускается по рукам.

А еще через семь лет Францию потрясает третья революция, отозвавшаяся в среде прогрессивной русской молодежи необыкновенным энтузиазмом. По свидетельству А. П. Милюкова, осенью 1848 года на одном из вечеров будущих петрашевцев, у С. Ф. Дурова, где горячо обсуждались революции в Европе и более всего — «вопрос об освобождении крестьян», молодой Ф. М. Достоевский восторженно читает «Деревню» Пушкина — полный ее текст[1120]. При этом не исключено, что слова «друг человечества» он ассоциирует непосредственно с именем Шиллера, ибо переписанный Тургеневым в Веймаре Диплом Конвента и приложенное к нему письмо Ролана были, скорее всего, Достоевскому уже известны. Это неудивительно: писатель, по собственному его признанию, Шиллером «бредил» и, конечно, жадно интересовался всем, что касалось немецкого поэта. Круг же его общения этого времени — братья А.Н. и Н. Н. Бекетовы, А. Н. Плещеев, братья А.Н. и В. Н. Майковы — отличался такой широтой не только литературных, но и социально-политических интересов, что подобные документы, да еще на революционной волне, едва ли могли его миновать. Тем более что, как известно, здесь циркулировали и списки неизданной литературы[1121].

Впрочем, свое знакомство с шиллеровскими документами Достоевский подтвердил — правда, много позже — лично. В 1876 году, рассуждая в «Дневнике писателя» об открытости русской души мировой культуре, он так иллюстрирует свою мысль:

Французский конвент 93 года, посылая патент на право гражданства au poète allemand Schiller, l’ami de l’humanité, хоть и сделал тем прекрасный поступок, но и не подозревал, что на другом краю Европы, в варварской России, этот же Шиллер гораздо национальнее и гораздо роднее варварам русским, чем не только в то время — во Франции, но даже и потом, во всё наше столетие, в котором Шиллера, гражданина французского и l’ami de l’humanité, знали во Франции лишь профессора словесности, да и то не все, да и то чуть-чуть[1122].

Воспоминание о патенте — конечно, по памяти, с характерной аберрацией: неточный год (вместо 1792-го — 93-й); естественно, проигнорирована курьезная неточность имени адресата, указанного в дипломе (m. Gille). Но характерно, что память писателя сохранила не пространный текст самого закона, а лаконичное и четкое «письмо Директории», то есть Ролана с его «l’ami de l’humanité». И, разумеется, ошибочно предположение комментаторов этого текста в академическом Собрании сочинений Достоевского, что формулу «друг человечества» он, опираясь на «суммарные впечатления об эпохе Великой французской революции», создал сам[1123].

Что же касается этой политической идеологемы в «Деревне», то, даже «переведенная» Пушкиным на язык поэтического текста, она, без сомнения, ассоциировалась с Французской революцией. И хотя у нас нет к тому прямых доказательств, не исключено, что на фоне этих «прижизненных» ассоциаций маячила уже и тень Шиллера. А позднее, в 1840-х, имя «почетного гражданина Французской республики» прихотливой волею общественно-политических и культурных метаморфоз могло оказаться связанным с пушкинским «другом человечества» в сознании не одного только Достоевского.

____________________ Мариэтта Турьян

Вокруг Осипа Дымова

Две нижеследующие заметки связаны между собой фигурой беллетриста и драматурга Осипа Исидоровича Дымова (1878–1959), чья личность и творческая деятельность не только не обойдены исследовательским вниманием юбиляра, но составляют одну из областей его многогранных научных интересов[1124].

I. Осип Дымов, Алексей Толстой и Исаак Розенфельд

В неопубликованных воспоминаниях «Алексей Толстой и Леонид Андреев», написанных в оригинале по-английски (хранятся в Archives of the YIVO Institute for Jewish Research (New York). O. Dymow Collection), Дымов, который близко знал того и другого, рассказывает, что принимал деятельное участие в событиях, сопутствовавших женитьбе Толстого на С. И. Дымшиц и, соответственно, ее разводу с первым мужем.

В нашем переводе на русский язык это место в мемуарах выглядит так:

Спустя несколько дней после моего возвращения в Петербург ко мне нагрянул посетитель. «Там вас ожидает граф, — сообщила мне всполошившаяся горничная. — Поставить самовар?»

Посетителем оказался Алексей Толстой.

— Мне необходимо с вами поговорить, Осип Исидорович, по приватному делу. Я хотел бы просить вас о помощи.

— Разумеется, если это в моих силах. Выпьете чаю или немного вина?

— Нет, благодарю. Я буду с вами предельно откровенным.

Он был как никогда серьезен. Я впервые увидел этого человека изнутри. Его смеховая маска, легкая, завораживающая улыбка исчезли. От знакомого мне бесшабашного юношеского удальства пропал и след.