Андрей Гаврилов - Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.

• Название: Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.
• Автор: Андрей Гаврилов
• Издательство: South Eastern Publishers
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-1-936531-01-1

В 1974 году 18-летний русский пианист Андрей Гаврилов стал единоличным победителем V Международного конкурса им. Чайковского. Двумя неделями позже с триумфом дебютировал на знаменитом Зальцбургском фестивале, заменив заболевшего Святослава Рихтера. Его головокружительная карьера была прервана в 1979 году по инициативе КГБ. В 1985 году пианисту удалось вырваться из СССР. После выступления Гаврилова в Карнеги Холл газета «Нью Йорк Таймс» провозгласила его «величайшим артистом современности». В книге публикуются воспоминания музыканта об удивительных событиях, произошедших в его жизни в 1973–1985 годах.

Дмитрий Быков: «Книга Андрея Гаврилова – безусловная сенсация, небывало откровенный рассказ о музыкальных и околомузыкальных нравах, о патологиях и перверсиях, так часто сопровождающих гениальность, об ухищрениях социалистического начальства и подлостях капиталистического менеджмента. Это повествование об ужасной изнанке прекрасного, о плате за талант и славу. Но хочется, чтобы за всей этой откровенностью, скандальностью и грязью читатель различил детскую душу автора, так и не ставшего своим ни в одной стае».

---

Начиная с «Allegro con spirito» исполнители играют обычно первую часть концерта в неверных темпах. Это приводит чаще всего к разрушению всей музыкальной архитектуры произведения. Как найти правильный темп аллегро?

В побочной партии указано – «tempo primo». Очевидно, однако, что побочная партия должна исполняться неторопливо и с любовью. «Tempo primo» относится, конечно же, к главной партии, а не к теме вступления. «Tempo primo» побочной партии должно быть в одинаковом темпе с главной партией «Allegro con spirito». Тогда сойдутся концы с концами.

Обычно же «Allegro con spirito» исполняется в полтора, в два раза быстрее, чем надо. И фа-минорные oктавы в кульминации кажутся абсурдно быстрыми, а они должны исполняться в темпе без замедления. Если же темп навран изначально, то все произведение, естественно, приобретает карикатурные формы, лишается логики и рассыпается. Побочная же партия «росо meno mosso» обычно играется слишком медленно. Только после такой ревизии темпов становится ясно, какую глубокую, волшебную музыку написал Петр Ильич. Только в правильных темпах появляется возможность интонировать каждую ноту с бережностью и нежностью, достойной Чайковского.

Во второй части концерта уже видны наброски к «Евгению Онегину». Умиротворенные картины русской природы, деревни, помещичьи усадьбы. «Выстрел» в репризе наводит мысли о дуэли Ленского и Онегина. Короткий речитатив фортепиано напоминает бормотание Онегина: «Убит, убит…» Тут же появляются музыкальные образы, чем-то напоминающие будущие темы из «Пиковой дамы». Французская песенка – бред или воспоминание старухи о танцах с французскими аристократами.

Финал концерта оптимистичен. Композитор отходит и от Библии, и от собственных проблем, и целиком отдается экстатическому малороссийскому празднику. В финале концерта в музыке простираются рождественские волшебные ландшафты, танцуют герои раннего Гоголя, веселится мир.

Первая тема знаменует собой «мужское» начало – это знаменитая песня «Выйди, Иваньку». Побочная партия манифестирует «женское» начало, пластику и негу малороссийских красавиц и юных красавцев.

В конце, перед кодой, по музыкальному небу первого концерта летит кузнец Вакула верхом на черте в Петербург к царице за черевичками для своей красавицы Оксаны. Экстатический этот полет заканчивается грохотом падения. Вакула приземляется во дворце, вокруг него танцуют полонез роскошно одетые вельможи, апофеоз этой сцены – торжественное появление Екатерины Великой.

Заключение

В заключение мне хочется написать несколько слов о моих родных и близких. Подробно о моей семье и о моем детстве я буду писать во второй части большой книги.

Со стороны матери мои предки – армяне из Константинополя, смешанные по семейным преданиям с греками, турками и французами. Прапрадеды торговали в Стамбуле знаменитым табаком «Самсун», потом подались на восток Оттоманской империи – в Трапезунд и в Эрзерум. В страшное время геноцида армянского народа они пришли на Кавказ. Кто торговал, кто строил, кто воевал, кто спекулировал на бирже. Позже, в двадцатом веке, клан Егиссерянов породнился еще и с немцами. У меня была тетка Эмилия родом из Швабии, жена брата деда Мелика, которая так и не научилась говорить по-русски. У нее было два сына. Альфред и Клим были шахтерами в Донецке, оба стали героями социалистическоего труда. Я очень любил своего кузена Альфреда. Он часто приезжал к нам в гости на Кавказ. В семье поговаривали, что он был без ума влюблен в мою маму. Все немецкие Егиссеряны были высоченными добрыми молодцами.

Многие мои армянские предки со стороны бабушки по материнской линии ударились в политику, стали фанатичными социалистами всех мастей. Некоторые были за свою деятельность осуждены, и даже отказались от положенного им, по многодетности, царского помилования. Умирали на каторге, но не сдавались. Были такие, которые пострадали и от царя, и от большевиков. Их благородное упрямство передалось и мне.

Мой дед по материнской линии – Мелик Ильич Егиссерян женился во второй раз на девице Маргарите Степановне Акоповой. Он был на девятнадцать лет ее старше. Они были верны и любили друг друга до гроба. Я очень любил дедушку Мелика и бабушку Маргариту. Это были настоящие дедушка и бабушка из доброй сказки – любящие, нежные, заботливые. Что такое советская власть – они не понимали, знали только, что от нее надо обороняться самим и оборонять родных.

Дед Мелик, как и многие другие люди его поколения, не спал ночами все сталинское время, он слушал улицу и двор – не послышится ли шум мотора, не остановится ли у входа в его дом «черная маруся»… Дед рассказывал, что за уезжающими после ареста автомобилями по улицам Сухуми, Нового Афона, Гудауты бежали рыдающие матери, сестры, жены. Падали, обессилев, посреди улиц.

Мелик и Маргарита жили в Новом Афоне. Дед заведовал хозяйством знаменитого монастыря. К их большому дому примыкал огромный сад с фонтанами и экзотическими деревьями. В этом доме у них родились мальчик и девочка, моя мама. Мальчик, мой дядя, умер в детстве от рака лимфатических желез. О нем Мелик и Маргарита горевали всю жизнь. Говоря о нем, они не могли произнести вслух его имя, называли его просто «манчук» (по-армянски – мальчик). Разговоры об умершем были в нашей семье табу, так я и не узнал, как звали моего дядю.

Свою дочку, мою маму, дедушка и бабушка назвали древним царским армянским именем – Ассанетта. Мама была очень красива и сочетала в себе акоповский фанатизм бабушкиных предков, проявившийся в беззаветном служении искусству, и егиссеряновскую мудрость деда. Мама закончила Московскую консерваторию и стала пианисткой, училась у легендарных педагогов, в том числе и у Генриха Нейгауза.

Когда я спрашивал деда Мелика о чем-то, что касалось Советской России – дед разводил руками, беспомощно улыбался и делал непонимающее смешное лицо. Вынимал из старого сундука флейту и играл мне французкие песенки. Сундук этот был колоссальный, загадочный, манящий. Он весь был покрыт какими-то металлическими заклепками и секретными замками. Открыть его можно было только огромным, с бесчисленными бороздками, ключом, нажав соответствующую заклепку – только тогда сдвигалась медная пластина, закрывающая главный замок. Дед торжественно вкладывал ключ в замок, вертел его там туда-сюда определенное число раз, тяжелая крышка сундука раскрывалась… Внутренность дедовского сундука представлялась мне, мальчику, пещерой из сказки про Али-Бабу и сорок разбойников… В сундуке дед хранил то немногое, что уцелело со старых добрых времен – домино из слоновой кости, несколько роскошных старинных книг, изящный золотой мундштук, инкрустированный янтарем, флейту и всякие диковинные вещицы… Все это украли местные, когда папа умер, и мы не могли два года ездить в наш гудаутский дом. К бабушке и дедушке часто приходили знакомые. Рассаживались вокруг стола и играли в восточные карточные игры. Разговаривали эти люди на странной смеси армянского, русского, турецкого и французского языков. В шестидесятых годах двадцатого столетия они все еще обсуждали биржевые новости и цены на табак пятидесятилетней давности, рассуждали о политике, как фельдмаршалы, так, как будто СССР и не существовало вовсе. Доживали свой век эти старые люди затворниками в своих домах с большими садами, попивали свое вино, на улицу выходили редко…

Я любил этих благородных стариков, их причудливый кавказский говор. Я чувствовал, что они – несмотря на преклонный возраст – подлинные, настоящие, корневые люди… С нетерпением ждал их прихода в гости. До советской власти все они были зажиточными людьми, один из них был шефом кавказского отделения фирмы «Зингер», другой – воротилой Тифлисской биржи. Мудрые кавказские старики считали, что советская власть – хоть страшна, преступна и болезненна, но продержится недолго. Никто им не верил, а они были правы!

По отцовской линии мои предки – русскиe, украинцы, поляки. Потомственные русские интеллигенты. Инженеры-железнодорожники.

Отец моего папы, дед Николай, умер от тифа в Уфе в эвакуации. Ему было сорок два года. Бабушка, Ксения Андреевна Бондаренко, происходила из купеческой семьи. Славилась своим боевым характером. Бабушка пережила на семнадцать лет своего сына, моего отца, Владимира Николаевича Гаврилова.

Отец был необыкновенно одаренным человеком. Кроме того, что он был замечательным художником, колористом, он великолепно разбирался в музыке, прекрасно пел баритоном, импровизировал на рояле в неоскрябинском стиле, знал наизусть вагнеровское «Кольцо Нибелунгов».

Одно из самых прекрасных воспоминаний моего детства – мама и папа музицируют вместе вечером дома. Отец поет романсы и песни из вокальных циклов Шуберта, Шумана, Чайковского, Рахманинова, мать – аккомпанирует ему.

Папа сокрушался о том, что стал художником, а не пианистом. Ему не хватало звуков для выражения своего внутреннего мира. Может быть поэтому, каждый раз, когда я гляжу на его картины, мне кажется, что его краски и композиции звучат, заливаются веселыми аккордами фортепьяно…