Юрий Пивоваров - Русская политика в ее историческом и культурном отношениях

• Название: Русская политика в ее историческом и культурном отношениях
• Автор: Юрий Пивоваров
• Издательство: Российская политическая энциклопедия
• Жанр: Политика
• Год: 2006
• ISBN: 5-8243-0726-1

Почему столь неустойчива демократия России? Дважды в XX столетии — начале и конце — она терпела поражение. Почему страна с неизбежностью возвращается к привычным недемократическим и неполитическим формам существования? Попытка найти хоть какой-то ответ и движет автором этой работы.

---

Но покуда Изгоев видел принципиальную слабость нашего «гражданского общества» (и, соответственно, — публичной политики). «…Основное несчастье России — отсутствие в ней всяких действительных, серьезных, независимых общественных сил, как прогрессивных, так и консервативных». Или вот о русском обществе в период между разгоном первой и созывом второй Дум: «Обнажилось истинное подполье. Организованных сил и общества для борьбы с "исполнительной властью", как и предвидели люди, знавшие русскую жизнь, не оказалось. Но выяснилось, что нет той области, в которую не проник червь анархии. Военные бунты по своей бессмысленности и дикости ничем не отличались от крестьянских беспорядков и еврейских погромов. Учащаяся молодежь, наряду с бескорыстными фанатиками и маниаками идеи или чувства, выдвинула много элементов, в которых обыкновенное негодяйство причудливо переплелось с поверхностно воспринятыми идейными переживаниями. Из народных низин обыкновенные уголовные преступники, убийцы, воры, грабители массами хлынули в "политику" и, прикрываясь политическим знаменем, совершенно сгладили разницу между идейными и просто корыстными преступлениями».

Однако понимая «мнимость», «поверхностность» (эти определения постпетровской русской европеизированной культуры принадлежат Карлу Марксу), энергетийную бедность отечественного гражданского общества Александр Соломонович, один из проницательнейших отечественных либералов, не мог и не хотел выкидывать белый флаг. Нередко это приводило к тому, что он отрицал совершенно очевидное. Так, к примеру, летом 1907 г. он напишет: «Покойный Коркунов пытался построить соблазнительную теорию развития государственного права, по которой выходило, что в то время, как на Западе различные общественные силы ограничивали государственную власть, а у нас эта власть сама себя ограничивает законом, хотя и исходящим от ее воли». Разве это не так? Разве Н.М. Коркунов не прав? Хотя, конечно, ему хотелось бы думать, что именно общество на Руси ограничивает власть.

И все-таки — скажу об этом еще раз — Изгоев относился к тому редкому типу русских общественников, которые в целом понимали проблематичность становления и общества, и публичной политики. Одновременно они знали цену власти, ее квалитет, ограниченность ее реальных, не вымышленных, ресурсов для решения современных задач. К примеру, А.С. Изгоев в высшей степени положительно относился к Столыпину, приветствовал его реформы. Но это не мешало ему трезво заявить: «Теория, развитая П.А. Столыпиным, есть теория просвещенного абсолютизма, соглашающегося терпеть около себя представительные учреждения, если они согласны одобрять правительственные мероприятия». — Кстати, это звучит совершенно актуально. Как и следующие его слова: «Всякий абсолютизм склонен видеть в противоречии его планам опасность, грозящую гибелью стране, склонен считать, что в проведении этих планов и заключается спасение страны. При таких условиях исчезает всякая основа твердого порядка, колеблется почва под закономерностью строя. Сегодня существуют такие-то законы, завтра они отменяются в экстраординарном порядке или вводятся новые в виду того, что это требовалось "спасением страны"».

Драмой русских либералов изгоевского толка, — к сожалению, их было не много, — явилось почти безиллюзорное видение общества, его, так сказать, поссибилитистского качества, при том, что ставка все равно делалась на этот — реально весьма сомнительный — исторический феномен. На самом деле у Александра Соломоновича и выбора-то не было. Он не мог занять позицию Коркунова и Столыпина по одной простой причине: насквозь видел и русскую власть. В каком-то смысле общество и власть стоили друг друга. «…Среди правящих верхов бюрократической России … не меньше политических младенцев, чем среди революционной учащейся молодежи, собиравшейся при помощи браунингов и опрокинутых коночных вагонов добиться полновластного Учредительного Собрания». И еще о власти, ее носителях; хоть и приводя мнение другого человека, но с нескрываемой горечью (в самом тоне «цитирования»): «"Никогда не приписывайте нашим государственным деятелям сложных политических расчетов, поверьте, они руководствуются самыми простыми, элементарными побуждениями, часто в такой мере низменными, что постороннему человеку об этом и в голову не придет подумать" — так говорил мне один из немногих наших серьезных политиков».

И еще одно качество русской власти обнаружил в своем анализе Изгоев. Эта власть — «единственный европеец» в России, по слову Пушкина, — на протяжении последних столетий безостановочно импортирует западные идеи и достижения материальной цивилизации. «Самодержавное правительство … заимствовало у Европы все, что ему нужно было для усиления своего материального могущества, для укрепления самодержавия. Оно добывало за границей золото, боевые припасы, железные дороги, телеграфы, почты, заимствовало оттуда бюрократическую технику, необыкновенно ускоряющую и усиливающую действия правительственного механизма. При этом усвоении, само собой разумеется, речь шла только об усилении государственного могущества; благо населения, культурный подъем в расчет не принимались. Если иногда результатом правительственных мероприятий, например, постройки железных дорог, насаждений фабрик и т. д., был культурный прогресс масс, то этот результат являлся неустранимым, но невольным следствием, часто нежеланным, данной меры. Весьма часто … правительственные нововведения совершались с явным ущербом для народных интересов, заведомо во вред народу».

Эта «зловредность» власти, разумеется, не специальна. У правящих кругов России, понятно, не было фантастического замысла создать своему народу невыносимую жизнь. Нет, все дело здесь в природе русской власти. Эта природа «предполагает» заимствования, и прежде всего того, чего в русской жизни нет вообще. Но заимствования функциональные, а не субстанциальные. То есть от западной субстанции отрывается функция и приспосабливается к обслуживанию русской субстанции. Именно поэтому «технология» в Европе улучшает и облегчает жизнь индивида, а у нас — укрепляет Власть.

Мы действительно зависим от Европы — функциональной зависимостью. В остальном же, как и подобает, самодостаточны, субстанциальны. Или, перефразируя Пушкина, — правительство (власть) у нас функциональный европеец. И не единственный. — «Если, с одной стороны, правительство заимствовало у Западной Европы только то, что непосредственно усиливало его материальную мощь, не обращая никакого внимания на развитие народа, то интеллигенция, с другой стороны, брала у Европы только то, что прямо или косвенно могло служить боевым оружием против самодержавия».

В этом смысле наше общество тоже было европейцем. И тоже функциональным. Изгоев приводит классические примеры с марксизмом и вообще социалистическими теориями. Чисто научная их субстанция мало кого в России интересовала, а вот революционные и идеологические измерения — в высшей степени. Помимо прочего, это говорит о том, что русское общество есть — до известной степени — «обезьяна» Русской Власти. Или, менее грубо и резко, — «по образу и подобию».

Николай II как реформатор русской власти

Безусловно, одной из ключевых фигур начала русского XX века был Николай II, Николай Александрович Романов. Я думаю, что этот исторический персонаж, этот человек обладает рекордной по неадекватности — даже для нашей истории — репутацией. Нерешительный, неволевой, не очень умный, под пятой нервнобольной жены, холодно-равнодушный, какой-то вечно ускользающий — причем неизвестно куда. В общем — царь неудачный, в особенности для крутопереломной эпохи.

Допускаю, что Николай II обладал частью или даже всеми этими (и другими) негативными качествами. Но совсем не это — хотя бы в первую очередь — мы должны, обязаны знать про него. Чтобы увидеть Николая Александровича иным — политическим новатором и реформатором громадного пошиба, — необходим и иной, непривычный, быть может, для нас контекст. Попробуем сформулировать и вписать в этот контекст последнего самодержца и первого конституционного монарха. Эта интеллектуальная операция, кстати, поможет лучше разобраться и с некоторыми другими большими людьми только что ушедшего столетия.

Итак, мой тезис: в Николае II не разглядели выдающегося деятеля, как не поняли, что революция 1905–1907 гг. была успешной.