Хюго Клаус - Избранное: Сборник

• Название: Избранное: Сборник
• Автор: Хюго Клаус
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-05-002633-4

Писатель европейского масштаба, прозаик и поэт, автор многочисленных романов, рассказов и эссе, X. Клаус известен также как крупный драматург. Не случайно его книги европейская критика называет «эпопеей национального сознания». Широкую популярность X. Клаусу снискала его готовность браться за самые острые, животрепещущие темы. В сборник вошли антифашистский роман «Удивление», роман «Вокруг И. О.», отличающийся острой антиклерикальной направленностью, а также пьесы и рассказы разных лет.

---

Она беззвучно плакала, перед глазами плыл теплый туман, потом она услыхала свое имя и зарыдала в голос. Он спустил ноги со стула, подошел к ней, схватил за ворот платья, зажав ткань в кулаке, и, наклонившись совсем близко, спросил:

— Зачем ты мучаешь меня всю жизнь?

— Я не виновата, Карел. Меня не было тут, когда он упал. Я была у мадам Анри.

— Да, сука, — сказал он, — ты была у мадам Анри. А он умер.

Широкая спина почти заслонила прямоугольник окна.

— Собери чемодан.

Она зажгла свет и зажмурилась от яркого света. Она рискнула взглянуть на себя в зеркало. Я состарилась. Моя жизнь кончена. Он оставляет здесь одни обломки. Перешагнул через меня, как через больную старуху, упавшую на улице. Она уложила сверху синюю куртку и закрыла чемодан, который защелкнулся с сухим щелчком. Она села на него.

— Ничего не могу поделать, — сказал он, глядя в окно.

Тело ее обмякло, но глаза снова заблестели. Я тоже ничего не могу поделать, хотела было сказать она, но вместо этого крикнула:

— Думаешь, Альда родит тебе ребенка?

Он хмыкнул.

— Она просто уличная шлюха. И у нее была операция.

— Врешь. Она беременна.

Все, это конец. Больше мне ждать нечего. Случилось самое страшное.

— И мадам Анри тоже знает про ту операцию.

— Пятый месяц, — сказал он и снова хмыкнул. — Уж я постарался.

Она подошла к нему и опустилась на колени. Схватила за ноги, вцепившись ногтями в толстую ткань его брюк, и погрузила лицо в знакомую теплую впадину.

— Все это вранье, — прошептала она. — Хитрые уловки Альды. Она не может родить, ее же оперировали. Спроси у мадам Анри.

— Она уже чувствует, как ребенок шевелится.

Невыносимая боль в суставах, в пояснице захлестнула ее. Она отпустила его ноги. Я куда-то падаю… Больше она ничего не помнила. Она лежала на полу, широко раскинув ноги, а когда очнулась, его уже не было. Она поднялась и легла на кровать.

Я даже не видела, как он вышел из комнаты, взвалив громоздкий чемодан на плечо.

Когда-то давным-давно — он был тогда совсем молодой, белокурый и носил штурманскую фуражку — мы сидели в кондитерской, и я сказала ему… нет, сначала он уехал, а я отправилась к нему в далекий белый Остенде[156], где он жил в большом красивом доме с ротондой, фотографию которого прислал мне, он встретил меня на вокзале, потом мы сидели в кондитерской, и я сказала: «Куда бы ты ни сбежал, я все равно отыщу тебя» (я тоже была тогда молода, с нежной кожей, упругими бедрами и светлыми душистыми волосами), а потом засмеялась и пошла в туалет. Чего я хотела от него? Чего ждала от него в том городе с портовыми кранами, белыми отелями и весело переговаривающимися людьми? Чего хотела от него, когда мы нашли друг друга и оказались в отеле, или еще раньше в темнеющем парке, или еще раньше в кондитерской? Когда я вышла из туалета, за столом, уставленным пирожными и серебряными кувшинчиками, никого не было, он ушел, как заявила официантка, и мне пришлось заплатить девяносто восемь франков, не считая чаевых, а у меня было всего сто, потом я долго бегала по улицам, хотя терпеть не могу шумных, залитых солнцем улиц, где бродят толпы загорелых людей. Его нигде не было. Не оказалось его и в доме с ротондой возле парка, где играли ребятишки и стоял бронзовый лев с позеленевшей от плесени и мха гривой. Он никогда там не жил. Там жил кто-то другой… Два раза он назвал меня по имени. Это было прощание. Два последних обломка крушения. Он страшится крушения. А я нет. Теперь, когда я уже совсем одна, ждать осталось уже недолго.

Огни с улицы. Сентябрь. С полей в наших краях — а это так далеко, что я их никогда больше не увижу, — уже убрали картофель. На красно-бурой земле разводят костры. Пылает огонь, стелется дым, босоногие ребятишки бросают в костер оставленную в поле картошку, а потом мы все едим горячую мякоть, очистив ее от угольно-черной кожуры. Деревья стали уже серыми и прозрачными. Завтра воскресенье. Об иных людях говорят, что они стары как мир. Так вот и я тоже. Улица за окном холодная и желтая. Улица слышит чей-то смех. Я тоже.

Слез нет, только дрожат губы. Нужно задернуть шторы, не то мадам Анри увидит меня из окна напротив. Нет, это невыносимо. О боже!

Он вернется. Я забыла положить в чемодан бритвенный прибор. Он стоит на шкафчике, наверху: помазок, мыло, бритва и все остальное. Он вернется. Он придет за своим прибором. Придет. Должен прийти…

На улице Принца

— Он влюбился. Итальянка, еле-еле говорит по-французски. Интеллекта никакого, да ей это и ни к чему, она красотка. Он висел у меня на телефоне полдня, расписывая ее ангельскую, неземную красоту, о господи, меня прямо чуть не вывернуло наизнанку. А потом, ты только послушай, он не смеет даже прикоснуться к своей мадонне, потому что он, видите ли, в одну секунду уже готов кончить.

— Вот тоска-то, — сказал я.

— Это мы, — сказал вошедший Руди, приглаживая длинные белесые патлы и одергивая пиджак.

— Привет, ребята, — ответил Жак, стоя в дверях, и мы тут же поняли, что с позавчерашнего дня у него был еще один приступ.

— Консьержка чуть не испепелила нас взглядом и что-то несла насчет мсье Лавуазье, — сказал Руди.

А мы вообще не заметили внизу никакой консьержки.

— Вот как? — озабоченно произнес Жак.

Мы прошли через огромный холл, со множеством книг и охотничьих ружей на стенах — коллекция мсье Лавуазье. В этом холле, заставленном мебелью начала века, пахло кошками.

— Ну да, ее послушать, — сказал Жак, на ходу откашливаясь и сплевывая в платок, потом он развернул платок и заглянул в него, — так жильцы по воздуху должны летать, чтобы не повредить тут чего-нибудь.

— А ты что, поселился здесь? — спросил Руди.

— Через неделю меня выставят.

— Вот жалость! — сказал Руди и засмеялся, открывая редкие зубы.

В гостиной мы с Руди плюхнулись в цветастые кресла, прямо под гигантским полотном, на котором был изображен охотник на фоне вечернего пейзажа.

— А где же наш Ромео?

— Знаете, это переходит все границы! — Жак достал бутылку и теперь слонялся по комнате в поисках штопора.

— Он уже полчаса торчит в ванной, а красотка явится к трем.

— Действительно перешел все границы, — подхватил Руди.

— Она хорошенькая?

Я наполнил вином стаканы и немного пролил на стол. Ничего страшного — просто на низеньком столике в китайском стиле к пятнам от варенья и крошкам хлеба добавилась еще темно-коричневая лужица. Я пальцем стал отводить от нее реки и каналы.

— Сейчас все сами увидите, — сказал Жак и ткнул меня в бок. — Перестань, неряха!

— Затем и пришли, — ухмыльнулся Руди, потягиваясь. — О господи, я сам уже готов, как только подумаю об этом.

Все выпили, Жак сел за пианино.

— Что вам сыграть?

— Ничего, — сказал Руди. — Послушай, у тебя случайно нет пластинок Диззи[157]?

— А ты сможешь сыграть «Вилхелмус»[158]? — спросил я.

Нет, Жак не играл «Вилхелмус». Он мрачно навис над пианино и ударил по клавишам. Голова с рыжей бородкой клинышком, с заострившимся носом склонилась набок, время от времени Жак искоса посматривал на нас. Музыка была ни то ни се — Шуман. Я удалился на кухню. Оба стола и шкафы были завалены всевозможным хламом — измятыми грязными газетами, немытыми тарелками, открытыми консервными банками, кусками черствого хлеба, и над всем этим кружили мухи. Я обследовал все шкафы, но ничего съестного не обнаружил. В спальне на полу и на стульях валялась скомканная одежда. Я прилег на незастеленную постель. Пожалуй, так я помну брюки. Присел на край постели. Интересно, какая она, эта красотка Ханса? Наверное, тоненькая, плоскогрудая, длинноногая… Может быть, у нее черные, блестящие, по-мальчишески стриженные волосы и раскосые глаза. А может, она вообще страшна как смертный грех… Ну так что же? Какого рожна я торчу в этих вонючих комнатах в компании с гнусным Руди, который вечно валяет дурака, и астматиком Жаком? Может, лучше уйти домой? А там что делать?

— Эй! — крикнул Ханс, появляясь в спальне. Он совсем голый, только вокруг бедер обмотано желтое махровое полотенце. Красивое библейское лицо с густыми, сходящимися на переносице бровями.

— У тебя растет брюшко, — сказал я.

— М-да.

Он втянул живот, полюбовался в зеркале на свой профиль и похлопал себя ладонью по животу.

— Как жизнь?

— Нормально. Скоро моя девушка придет.

— Отлично.

— Меня воспитывали в пуританском духе, отец был школьным учителем, — сказал он, — и уродливые следы этого воспитания сказываются по сей день. Я, например, не могу одеваться в присутствии посторонних или мочиться при ком-нибудь.

— Ладно, ладно, ухожу, — сказал я, — раз ты и меня не жалуешь.

В гостиной Жак перестал играть, очевидно после очередной колкости Руди, и они тихонько трепались о чем-то.