Николай Струздюмов - Дело в руках

• Название: Дело в руках
• Автор: Николай Струздюмов
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1982

Основу книги оренбуржца Н. Струздюмова составляет повесть «Дело в руках». Героиня ее — простая русская женщина, славная мастерица, продолжающая традиции неувядаемого народного промысла — вязания пуховых платков — и передающая свое умение молодому поколению. Помимо чисто практического опыта в рукоделии она ненавязчиво дает своим юным ученицам ценнейшие уроки — уроки нравственности.

---

Вот ведь тоже… Поначалу казалось: редкостно повезло. Еще бы! После двухлетних мытарств по частным углам предоставляется в твое распоряжение приличная современная комната и за сходную плату. На целых три года уехали эти Свиридовы. Но вот…

И начало выплывать… Кто-то, как мышь, шебуршит под дверью. Ага, подслушивают… Вороватый взгляд откуда-то из-за дверного косяка из кухни. Подглядывают… И шныряет, шныряет взад-вперед, взад-вперед невероятно подвижный вечно вынюхивающий нос. Неутомимая старуха.

И вдруг случайно узнает, что о нем сплетня потом еще. Что-то пришел слишком поздно, либо слишком рано и как-то не так. Или к нему кто-то пришел как-то не так, черт ее знает, он уж запутался. И судачат, судачат бездельные старухи на скамейках, лузгая семечки, в центре с той самой.

Да еще в придачу толстая визгливая дочь. И упитанный жуковатый зять, вечно настороженный, всех в чем-то подозревающий. Может, совесть не чиста, поэтому настороженный.

И в центре всего — невероятно подвижный, будто из жеваной резины нос, который постоянно вынюхивает, вынюхивает. И сколько же жадности и сколько энергии у этого вынюхивающего носа. Динамо подключить бы, как там, у Райкина, — можно бы, наверное, осветить весь квартал этой энергией. Трудно представить, но все же это была главная часть лица, именно та, которая выражала собою несущую черту характера, суть души. Он испытывал какой-то панический страх перед этим носом и одновременно неистребимое желание пронаблюдать за ним и поближе с ним познакомиться. Порой ему казалось, что нос этот вот-вот оживет, отделится от лица старухи, как когда-то отделился от гоголевского майора Ковалева, и начнет самостоятельную жизнь. Только этот поведет зловредную жизнь. Будет все собирать и вбирать, что попало, перерабатывать в непристойности, а потом выбрасывать эту непристойную продукцию, всюду разнося одуряющий дух.

Все это всплывало и всплывало тоскливыми зелеными хлопьями со дна вонючего бытового болота. От всего этого хотелось убежать, но оно вылезало и догоняло с угрюмой настойчивостью.

Потом еще и Наташку туда же. А ведь хороший был вечер, прохладный, и ветерок шевелил занавески, и заносил легкие запахи цветочных клумб. И на подоконнике были цветы. А они сидели, тесно прижавшись, слушали пластинки, которые она перед этим купила, и попивали сухое винцо да чай. В одиннадцать он ее проводил.

А потом было утро, а с ним явилось заявление, в котором расписывалась ужасающая картина небывалого разврата. Заявление явно нелепое, от него крепко потягивало нездоровым душком. И все же ему был дан ход. Значит, кому-то понадобилось.

Потом было собрание, и тот солидный товарищ, положив руки на живот, солидно говорил:

— Нет, мы обязательно должны разобраться. Уж если поступило заявление…

Потом он все допытывался:

— Да, может, все-таки что-то было? Вы нам расскажите, — и обычная скука в глазах таяла, и они высветлялись откуда-то изнутри тщательно скрываемым любопытством.

Уж так ему хотелось, чтобы что-то такое было. В пору хоть сам на себя наговаривай, лишь бы ему сделать приятное.

Да-а, дорогой авторитетный товарищ, а ведь вы, пожалуй, сродни той старухе. Вас бы в пару с ней.

Он все же слишком, кажется, увлекся, потому что одна из тех двух сотрудниц не выдержала:

— Виктор Андреевич, да нельзя же так, в самом деле. Вы же все-таки мужчина.

Вот так и Наташку окунули сюда. Не из-за этого ли она уехала. Может, до института как-то дошло.

Ах, как на душе гадостно.

А ведь все началось с кого-то. Ах, да, подвижный нос из жеваной резины. Старуха, старуха… Тьфу, чушь собачья!

Все эти мысли, обрывки мыслей и слова мотались и сталкивались, как несильные встречные волны на поверхности воды, а на самой глубине ухала тоска, гуляло ледяным холодом одиночество да перекатывались камни и камешки крупных и мелких обид — и свежих, и совсем давних, а теперь зашевелившихся.

Позвонил приятелю — Мише, холостяку. Оказывается, он уехал домой в деревню. К родителям. Другому позвонил. Тот куда-то ушел.

А тут идти к резиновому носу. Ну, уж, извините. А ведь в таком состоянии и станется… А Мише хорошо — домой в деревню. Домой в деревню. Стоп!

Но ведь и ему можно в деревню. И именно домой! Ведь там и есть его настоящий дом. Не здесь, а там!

И тут же вспомнились сияющие радостью глаза сестрички. И глупыши племянники, которые побегут к нему со всех ног. И басок старшего братана. И дом, в котором родился и сам он, и сестричка, и братан, и эти племянники. Рубленый пятистенок, крепко вросший в землю от времени. Нечто основательное и прочное. Мудрый свидетель той простой истины, что нет в жизни ничего существеннее здоровой каждодневной работы и каждодневного крика здоровых ребятишек.

И еще что-то будет очень важное. Но вот что — здесь никак не вспомнить. А только там. Либо по дороге.

Он еще соображал, что, пожалуй, ни к чему. Что ехать долго, автобусы ходят неудобно, особенно оттуда. Поэтому и бывал там изредка, только по большим праздникам. Но с другой стороны…

Он прикидывал и так и этак, а сам все решительнее шел в направлении автовокзала. По пути забежал в продовольственный и в детский — взял конфет и игрушки. В промтоварном прикупил подарки для сестрички и снохи. Получилось много свертков. Он купил портфель, сложил туда свертки. Стало удобно, легко и свободно.

Хорошо все-таки, что вовремя вспомнил. Хорошо, что получил зарплату и что сегодня пятница. И купить все успел, и билеты взял за полчаса до отхода автобуса.

Он поискал подходящее место в скверике неподалеку от стоянки. Нашел. Поудобнее устроился на скамейке, а на ее спинку откинул голову. Однако разморило его от пива.

Перед глазами замелькало — опять тот же нос, бездельные старухи на скамейках, солидный живот… Никуда от них не уйдешь — успел подумать. Потом все смыло. Потом они объединились в одну толпу и взялись преследовать. Гулкий топот уж стал настигать… И тут он очнулся.

Отовсюду слышался топот бегущих людей, нагруженных сумками, мешками и авоськами. Шла посадка сразу на два автобуса. С подпорченным настроением, с помрачневшим лицом, он отыскал свой, влез в него и сел справа у самого окошка. И опять заухало в глубине, в тех темных низких подвалах.

Автобус тронулся. Темные после дождя чужие дома то и дело поднимались по сторонам, смотреть на них неприятно было, но приходилось.

А автобус все шел и шел. И все дальше увозил от мрачных домов, от двора со старухами, от конторы и от всего, что с этим связано. Езда успокаивала.

Потом мелькнул край ярко-зеленого озимого поля, потом дерево или целая рощица, и еще что-то, и еще. Тут он опять вспомнил белоголовых племянников. Вспомнил, что будет скоро рубленый дом, который так убедительно внушает прочность и основательность. И еще что-то будет. Теперь уж скоро. Вот-вот наступит. Стоп! Не наступит, а уже есть. Светлое и просветляющее.

В нем что-то сдвинулось, что-то развиднелось там, в глубине, в самых низких, темных подвалах. В ту темноту пробился яркий оранжевый луч, который крепчал и ширился.

И он вдруг открыл, что, не отрываясь, смотрит за окно.

А там был лес, там вовсю сияла золотая осень. Двумя неделями раньше этот лес был куда как хуже. Он был уже не зеленым, но еще и не желтым, а так — что-то среднее, невнятно-серое. Еще непригляднее предстанет этот лес несколькими неделями позднее, когда по-солнечному сияющий наряд будет сброшен на землю и начнет темнеть, гнить и корчиться, сминаемый сырыми осенними ветрами. Но это когда-то еще будет…

А сейчас была в полной силе, в полном разливе золотая осень.

Со стороны большака все выглядело так, будто в один какой-то очень торжественный момент кто-то, который знается с неземными силами, вдруг взмахнул, и в полном согласии с этим жестом все леса тут же вспыхнули чистым янтарным пламенем. Клубами вскинулось оно к самым высоким вершинам. Но тут наступил момент еще торжественней, и тот, невидимый, взмахнул еще раз и все остановил. И повисли, как в дремоте, уж не янтарные, а золотым тронутые клубы осеннего пожара. Как раз в тот момент, когда их края занялись багряными и ярко-оранжевыми языками.

И вот далеко впереди из этого колдовского леса вылетела — не больше не меньше — цветастая стайка каких-то неведомых птиц. Они оживленно размахивали крыльями-руками и весело разевали рты. Потом они очутились совсем близко, и послышался многоголосый гвалт. Автобус остановился и принял их.

И тут же наполнился запахами леса и травы, веселыми криками, восторженным визгом и хохотом.

Они расселись и не успели как следует поутихнуть, как одна прямо с высокой ноты чистым голосом завела:

Конако-во, Конако-во…

И ее подружки, будто только и ждавшие этой минуты, тут же подхватили:

Соловьиная весна…

Его мягко подбрасывало вместе со всеми. И вместе со всеми летел он, провожаемый этой песней о соловьиной весне навстречу лучезарным лесам. И все больше светлело там, в глубине. И от былого не осталось и следа. Маяла только острая грусть: а что там с ней, с Наташкой?