Екатерина Судакова - Рассказы

• Название: Рассказы
• Автор: Екатерина Судакова
• Жанр: Русская классическая проза

---

1992 г., СПб.

Игорь МИХАЙЛОВ - Екатерине СУДАКОВОЙ

Всю молодость сгноили в заточенье, Одной лишь ненавистью и сильна, Как жрица, Гению Разоблаченья Остатки жизни отдала она. Меж двух миров старательный посредник, Врагов своей земли упрямый враг, Она от первой строяки до последней Переписала весь "Архипелаг".

ЭТАПЫ, НАРЫ, ИСКУССТВО

... Настало время, когда целую группу женщин из нашей камеры куда-то вызвали. Куда? Да разве скажут? Провели по каким-то этажам и коридорам и остановили у непонятной двери. Стали вызывать поодиночке. Потом мы поняли: нам объявляли приговор. У каждой выходящей женщины спрашивали:

- Сколько?

- Десять.

Так всем. Дошла очередь и до меня. Вошла я, за столом увидела военных, услышала:

- Постановлением особого совещания... по статье 58 пункт 1а... сроком на десять лет... распишитесь.

Расписалась.

За измену родине! Какой и чьей? В центре России наши же соотечественники, сильные мордастые мужчины оторвали молодых женщин от их домов и детей, замучили в тюремных застенках, доведя голодом и издевательствами до психоза и невменяемости, а теперь отправляют умирать в лагеря. По какому праву?!

Впрочем, тогда этих мыслей не было у меня в голове. Истощенный мозг реагировал только на пищу, холод и побои.

Со мною в камере оказалась в это время некая Тамара Р., врач из Калуги. Она задумала сообщить в соседнюю камеру о сроках, которые мы получили. Написала записку, указав сроки возле инициалов каждой женщины, и только мое имя указала полностью. Попыталась подбросить записку соседям на прогулочном дворике, а попала она надзирателю. И последовал приказ: "За нарушение тюремного режима... 10 суток карцера такой-то". То есть мне. О настоящей виновнице я, конечно, промолчала.

Стояла зима - морозная, лютая. А у меня был только рваненький жакетик и на ногах подшитые валенки. Так в этой одежонке меня и втолкнули в карцер. Втолкнула надзирательница, которую мы прозвали "Ет-те-не-кулорт-а-турма". Так она шипела нам в волчок, со смаком, со злорадным кряхтеньем:

- Ет те не кулорт, а турма!..

Она дала мне хорошего тумака сзади и... я плюхнулась ногами в валенках в воду! По колено. Вода оказалась ледяной. Я погибла, - мелькнуло у меня в голове. - Уж ноги потеряю, как пить дать!"

Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидела впереди очертания какого-то предмета, стоявшего в воде. Это был знаменитый "гроб", о котором я слышала от побывавших в карцере уголовниц. Я пошла по воде к этому помосту. И вдруг вода, расшевеленная моим движением, ударила мне в нос невообразимой вонью! Дело в том, что из карцера на оправку не выводили...

Дошла я до гроба, как до острова и скрючилась на нем. Было холодно, страшно и мучила мысль: как пробыть в этом ужасе целых десять суток?!

Я свернулась клубочком и попыталась уснуть. Но не тут-то было: кто-то стал меня здорово кусать, какие-то насекомые. Кто? Клопы? Нет, еще омерзительней: это были вши! Гроб был завшивлен до отказа!..

О Господи! Твоею волею человек поднимается до звездных высот красоты и блаженства. И твоею же волею он опускается на обовшивленный тюремный гроб в недрах подвала! Кому это нужно, Господи?..

Дверь из коридора открывалась два раза в сутки: утром через воду мне бросали на колени пайку хлеба 250 г. Не поймаешь - пайка падала в воду и на этом питание оканчивалось до следующего утра. Во второй раз дверь открывалась для проверки, не сбежала ли я.

Думаю, что я бы не выдержала десяти суток в карцере, но меня спас этап, который не считался с карцерами.

На дворе стоял сильный мороз, а валенки мои были мокры, так как снова пришлось пройти по вонючей карцерной воде. Тамара Р., чувствуя свою вину, сунула мне в руки кусок ситцевого одеяла, которым я покрыла голову.

Нас долго держали во дворе, считая и обыскивая. Наконец, наша колонна двинулась на вокзал. До него было километров пять, шли мы очень медленно, окруженные солдатами с винтовками и собаками. Впереди шли женщины, за ними мужчины.

На половине пути мне сделалось дурно и я повалилась на землю. Мне все время было плохо, тошнило и пошатывало. А тут совсем не стало сил. Лежа на земле, я услышала голоса конвоиров:

- Чего там встали? Надо пристрелить, подводы-то нету! - кричали впереди. Пристрели, потом подберут!..

Меня вдруг сильно вырвало карцерным миазмом. И тут двое мужчин, тихо подняв с земли почти понесли меня, поддерживая с двух сторон и приговаривая:

- Держись, сестра, держись. А то убьют, у них так положено...

Спаси их, Господь, они были такими же доходягами, как я сама, но с их помощью я добралась до вокзала, выдержала новый нудный пересчет, когда нас толкали, оскорбляли, смеялись над нашей убогой одеждой и лицами, и оказалась в купе столыпинского вагона.

Нас вбили в него около тридцати человек. Я попала на пол, под лавку, куда меня втиснули, как мешок. И тут я снова чуть не погибла, потому что сделалась такая духота, что я поняла: задыхаюсь! Я застонала, сначала тихо, потом громче. Лавка надо мной была так низка, что я почти касалась ее лицом и она казалась мне крышкой гроба. Я стала кричать:

- Вытащите меня отсюда, я задыхаюсь!..

Но все молчали, и только уголовницы разговаривали и смеялись, как ни в чем не бывало. Одна из них прикрикнула:

- Перестань скулить, мать-перемать! А то придушу, падла!..

Я не помню, кто и когда выволок меня из-под лавки. Должно быть на остановке от нас кого-то забрали и мне уделили место на средних нарах. Понемногу я отдышалась. Так снова была спасена моя жизнь. Сколько еще таких раз мне предстояло пережить? И какому из них суждено было стать последним?..

Х Х Х

...Этапный наш эшелон двигался безумно медленно, сутками стоя на каких-то полустанках и в тупиках. Конвой "забывал" отдавать нам наши сухари и даже поить водой. Охранники на станциях обменивали сухари на водку и тут же напивались. На наших глазах пьяные вохровцы затаскивали в вагон каких-то девок, поили их самогонкой, раздевали и творили с ними, что хотели, не стесняясь нашим присутствием.

Конвой состоял преимущественно из украинцев. То был свирепый, бесчеловечный народ! И еще из казахов и татар - еще более безжалостных. Сначала я все возмущалась, а потом... вспомнила голод на Украине, угнетение и депортацию малых народов и подумалось мне, что мой ропот неуместен. Другое дело, что мстительность по отношению к русским была несправедлива: они пострадали не меньше, если не больше других. Казнить надо было кого-то другого.

Тамара Р., с которой мы волею судеб оказались в одном купе, таяла на глазах. Она лежала с пересохшими губами и полузакрытыми глазами и ни на что не реагировала, почти не сознавая окружающего. Когда нас водили на оправку, конвоиры бросали ей вслед такие реплики:

- Эта не доедет. Давай спорить - не доедет...

Однажды к нашей решетке подошел конвоир и спросил:

- Кто пойдет убирать вагонзак?

Я сообразила: значит, лишнее движение, возможно, лишняя пайка, может быть, свежий воздух. И сказала:

- Я пойду!

Со мной пошла еще одна женщина. Нас привели в вагон зеков-мужчин, грязь и вонь превосходили все мыслимое. Многие из зеков страдали поносами от скверной воды, так как наш состав загоняли в тупики вдали от водозаборных колонок, и пили мы частенько из грязных луж.

Мы принялись за уборку. Утром начали, поздним вечером закончили. Работали медленно - мало было сил. К вечеру нам дали по котелку пшенного супа и по пайке хлеба. Суп мы тут же проглотили. Животы у нас раздулись, пот градом катился с лиц. Мы шли к своему вагону медленно и отрывали по кусочкам и клали в рот спрятанный за пазухами хлеб. Хлеб этот страшно мучил меня, я могла бы съесть его неопределенно много - так мне казалось. Предложи мне тогда любые деликатесы - я выбрала бы только хлеб! Только он нужен голодному!

У меня была цель: Донести кусочек хлеба до Тамары. Этот кусок жег мне грудь, запах его сводил с ума. Но я стоически терпела, отгоняя искушение. И донесла-таки! Тамара лежала по-прежнему, закатив глаза так, что одни белки виднелись. Я молча прилегла рядом и, отщипнув хлебный мякиш, протиснула его Тамаре между зубами. А сама шепчу ей в ухо:

- Не глотай сразу, рассасывай потихоньку!.. Не бойся, я еще дам...

Так по крошке я скармливала хлеб Тамаре, и когда я делала это, мне уже не хотелось есть самой. Происходила какая-то психологическая перестройка: моя жажда хлеба отодвинулась на второй план.

А конвой тем временем пропивал наш хлеб на станциях и устраивал оргии на глазах умиравших от голода женщин.

Однажды мы остановились у перрона какой-то крупной станции. Мы услышали говор людей, движенье багажных тележек, шарканье ног, сигналы паровозов. И вдруг одна из наших женщин громко закричала:

- Люди! Хлеба!.. Мы умираем...

И пошло по эшелону:

- Хлеба!.. Хлеба!..

Этот крик вырывался из каждого вагона, и все они слились в один могучий вопль:

- Хлеба-а-а!

Заключенные женщины начали стучать в стенки вагонов. Получался большой скандал, нежелательный для наших мучителей, выливавшийся в настоящий бунт! А женщины все стучали кулаками в стенки вагонов: