Карел Шульц - Камень и боль

• Название: Камень и боль
• Автор: Карел Шульц
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-699-20485-7

Роман "Камень и боль" написан чешским писателем Карелом Шульцем (1899–1943) и посвящен жизни великого итальянского художника эпохи Возрождения Микеланджело Буонаротти, раннему периоду его творчества, творческому становлению художника.

Микеланджело Буонарроти — один из величайших людей Возрождения. Вот что писал современник о его рождении: "И обратил милосердно Всеблагой повелитель небес свои взоры на землю и увидел людей, тщетно подражающих величию природы, и самомнение их — еще более далекое от истины, чем потемки от света. И соизволил, спасая от подобных заблуждений, послать на землю гения, способного решительно во всех искусствах". Но Микеланджело суждено было появиться на свет в жестокий век. И неизвестно, от чего он испытывал большую боль. От мук творчества, когда под его резцом оживал камень, или от царивших вокруг него преступлений сильных мира сего, о которых он написал: "Когда царят позор и преступленье,/ Не чувствовать, не видеть — облегченье".

Карел Шульц — чешский писатель и поэт, оставивший в наследие читателям стихи, рассказы, либретто, произведения по мотивом фольклора и главное своё произведение — исторический роман "Камень и боль". Произведение состоит из двух частей: первая книга "В садах медицейских" была издана в 1942, вторая — "Папская месса" — в 1943, уже после смерти писателя. Роман остался неоконченным, но та работа, которую успел проделать Шульц представляет собой огромную ценность и интерес для всех, кто хочет узнать больше о жизни и творчестве Микеланджело Буонарроти.

Перевод с чешского Д. Горбова

---

— По-прежнему пишет своих томных Венер Пьер ди Козимо, по-прежнему пишет Лоренцо да Креди своих милосердных мадонн, пишут Леонардовы ученики, съехавшиеся из Рима, Неаполя, Милана, Сиены, Венеции и Модены, снова открыл свою школу Верроккьо, и снова открыл свою мастерскую Перуджино — мастерскую, больше похожую на торговое заведение по продаже благочестивых изделий, где ученики его сообща вырабатывают слащавые завитые головки мадонн, еле успевая выполнять заказы, а Перуджино ходит между поставами и подписывает картины, нанося там-сям еще более слащавый оттенок и смеясь над глупцами художниками, которые, вместо того чтобы делать деньги, тратят время на изучение анатомии и светотеней; снова улицы кишат веселыми, напевающими бражниками, никто никак не напьется досыта этой жизнью, по которой так стосковались, ожидая в страхе и в пепле покаяния дракона и конца света, а теперь опять слышен стук игральных костей и кубков, промелькнет под дымкой обнаженная красота женщин, королева Тосканы Флоренция — уже не пища для насмешек и прибауток остальных городов, она опять вызывает у всех зависть, уважение и восторг.

Из Перуджии пришел припасть к этому богатому источнику искусства Рафаэль Санти, друзья у него — Лоренцо Наси, Таддеа Таддеи, он стал учеником у Баччо д'Аньоло, потом у фра Бартоломео дель Фатторо, потом у Леонардо да Винчи, он уж сам не знает, у кого взял больше, но жадно пьет из всех чаш, которые они ему подают, ах, спасибо, тысячу раз спасибо дворянину синьору Бальдассаро Кастильоне, который выпросил у герцога Урбинского Гвидобальдо, чтоб тот послал его, Рафаэля, к этому роднику искусства — трижды счастливую Флоренцию… Он пишет красками, копирует, учится, слушает…

— Никогда не помещай голову прямо посредине плеч, а всегда смещай ее влево или вправо, хотя бы она смотрела вверх, либо вниз, или даже прямо, на уровне глаз. Положенье должно быть всегда естественным… — звучит тихий, словно усталый голос Леонардо.

Рафаэль слышит и вслушивается. До самой смерти не забудет он этих указаний. Никогда больше не изобразит на картинах своих прямо посаженных голов.

— Драпировку никогда не нужно переполнять складками, — они должны быть только в тех местах, где как будто есть чья-то рука…

И вырастают новые, слышны уже новые имена — Мариотто, Альбертинелли, Кристофано Биджи, по прозванию Франчабиджо, и много других, и в часовне Бранкаччо в Санта-Мария-дель-Кармине, у босых монахов, опять сидит мальчик, сидит перед фресками Мазаччо, так же как сидел в свое время Микеланджело, и восхищенно копирует, мягкий свет падает на его молодое, румяное лицо, и он, чувствуя озноб от сильного внутреннего напряжения и вызванной этим напряжением лихорадки, рисует, копирует… Опять Мазаччо! Вечно Мазаччо! Бессмертный Мазаччо, настежь распахнувший двери в искусство, а потом умерший в Риме от голода. Опять Мазаччо! И подросток рисует… Его зовут Андреа дель Сарто. С риском для жизни выносил он под курткой спасенные из горящего костра обгорелые куски картин, а потом дома, ночью, при свете свечи, тайно и с великим, страстным духовным и сердечным горением рассматривал их, изучал, срисовывал… Никогда не забуду твоего имени, ни встречи, которую ты мне после первого моего возвращения во Флоренцию приготовил, Андреа дель Сарто, никогда; я тоже носил тайно в чердачную каморку рисунки, тоже проводил драгоценнейшие страстные часы в волшебном свете часовни в Санта-Мария-дель-Кармине перед Мазаччевыми фресками, я тоже, Андреа дель Сарто, тоже был мальчиком…

А Флоренция слышит удары Микеланджелова резца, удары его по мертвой глыбе. Забор достигает шести метров в высоту, что творит Микеланджело, никому не известно, и многие тогда ощупали камень напоследок, это был август, а теперь уж конец 1502 года, люди умирают, а камень становится живым. Камень проснулся.

В этом году были выпущены новые индульгенции, и продавцы их из Рима приехали также во Флоренцию, — потому что Арагонский род уничтожен и святому отцу для торжества по случаю победы нужно много денег, уж недостаточно внезапных смертей кардиналов, последним из которых был кардинал Феррари. Арагонский род в Неаполе уничтожен, но разве его святость не предсказал этого безошибочно, уже когда король Фредериго отказался отдать свой трон и свою дочь дону Сезару, и прекрасная неаполитанская принцесса Карлотта написала в Рим, что скорей кинется в зев Везувия, чем станет женой кардинала! Святой отец объявил тогда, что судьба Арагонского рода решена. Так и вышло.

Принцесса Неаполитанская не кинулась в зев Везувия, но женщины и девушки кидались теперь в отчаянии со стен Капуи, чтоб не попасть живыми в руки победителей. Страшному разграблению подвергся город, около четырех тысяч человек было убито на улицах, потому что прославленный испанский герцог, посланный на помощь королю Фредериго, Гонсалес де Кордова, мавробоец, высочайший из высших приближенных его католического величества, командующий королевскими полками под названием tercios [98], светило военного искусства, трижды за ночь встающий для молитвы и самобичевания, предал короля Фредериго дону Сезару, открыв ворота неаполитанских городов перед испанскими войсками и французами. Тысячи трупов валялись на улицах, женщины в отчаянии кидались со стен, лучше смерть, чем объятия Сезаровых солдат, ужас охватил всю Италию при известии о том, как Капуя была стерта с лица земли. Так рухнул Арагонский трон; последний король на нем, всеми оставленный Фредериго, с дочерью, принцессой Карлоттой, находился в Капуе; рухнул так, как тогда еще предсказал его святость, и паденье его было велико.

И так дон Сезар, знаменосец святой церкви, стал владельцем Романьи, герцогом Урбинским, владельцем Неаполя и, опираясь на захваченную в Неаполе артиллерию, властвовал в Форли, Пезаро, Римини, Фаэнце, Синигалии, Иммоле, Камерино и всей Умбрии, был герцогом Валенсийским, то есть другом французского короля, жестоко угнетал Болонью, породнившись с герцогом Феррарским, и шел все дальше, имея жену — принцессу Наваррскую и отца папу. А кардиналы умирали, скопив сокровища для другого, оттого что всюду, где подымал голову золотой бык Борджа, наступало великое кьяроскуро [99] золота и крови.

А его светлость отправился в триумфальное путешествие по областям, которые за время войны его сына с Неаполем были отняты у Колонна, Орсини и Гаетано, напрасно увивающихся, словно оводы, вокруг золотого быка. Всем этим были очень встревожены короли, а еще больше добрые христиане. Потому что его святость, имея в виду, что возлюбленный сын занят в Неаполе, чтоб доказать любовь свою к возлюбленной дочери Лукреции, на время своего триумфального путешествия посадил ее в Ватикане, доверив ей, при поддержке старейшего кардинала португальского, ведение текущих дел. Мир содрогнулся, словно почуяв порыв ветра от волненья храмовой завесы, и вновь появились проповедники в Германии, Англии, Ирландии, в Польше и Чехии, даже в пределах королевств полночных, — это было хуже поцелуя в плечо…

Микеланджело ваял Давида. Вся Флоренция слышала эти удары, сам гонфалоньер Пьер Содерини слышал их и пожелал увидеть статую, но Микеланджело отказал даже ему, пока она не будет совсем готова. Так что многие смеялись над Содерини, но другие осуждали молодого художника, до того спесивого, что он не ищет благоволения сильных, забывая, что теперь времена уже не те, миновала золотая пора свободы для художников, теперь каждый из них должен иметь какого-нибудь покровителя, чтоб все знали, хороший это или плохой художник, теперь уж судят по имени мецената, а не только по творениям художника. А раз все так делают, почему Микеланджело — иначе?

Но Микеланджело спесив. Патриций Дони вспомнил, что уже тогда, после огромного успеха снежного великана, ему захотелось тоже поскорей похвалиться работой художника, прославившегося за одну ночь и умеющего делать статую даже из снега. Теперь, узнав, что сам Содерини дал камень, тщеславный Дони повторил свое предложение. И Микеланджело, в перерывах между работой над Давидом, написал изображение святого семейства и послал ему, спросив за нее семьдесят золотых дукатов. Но Дони показал картину Леонардовым ученикам, которые хоть и признали, что это хорошо сделано, однако… как странно изображена божья матерь! Она не улыбается! Это не кроткая, милосердная заступница, а героиня, воительница, которая ослабела без младенца и требует его скорей себе, протянув за ним мускулистые руки к святому Иосифу… стоящему позади! Какое неживописное расположение! Чисто скульптурный треугольник фигур с вертикальными осями, а не упоительный и содержательный сгусток события.

"Видно, Микеланджело… — так сказали Леонардовы ученики, собравшись у молодого патриция и склонившись над картиной, — сознательно идет против мудрых указаний маэстро да Винчи, потому что картина его — просто нагромождение фигур с абстрактными лицами и никакого пейзажа вокруг, лишнее пространство по сторонам картины заполнено опять-таки фигурами — не ангелами, а нагими мускулистыми мужчинами, повернутыми всегда не в том направлении, куда направлен взгляд зрителей. Как неживописно! И ни слова о пейзаже, ни сумерек, ни рассвета, ни легкого намека на тень, на обаянье солнечного утра или солнечного света — ничего решительно… только несколько нагих юношей, не связанных с содержанием картины. До чего такая абстрактность чужда живописи! — решили Леонардовы ученики. — И не улыбнется матерь божья, того и гляди, еще начнет бороться за младенца, сильная, могучая, героическая фигура. И все трое клонятся друг к другу, принадлежат друг другу, как странно разработано!"