Михаил Каминский - В небе Чукотки. Записки полярного летчика

• Название: В небе Чукотки. Записки полярного летчика
• Автор: Михаил Каминский
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1973

В книге «В небе Чукотки» воспроизведены эпизоды героической эпопеи становления и развития советской полярной авиации.

Эту книгу написал человек, который осваивал Арктику и Антарктиду, воевал, в полярную ночь нес дежурства по обеспечению дрейфующей станции у полюса.

«В небе Чукотки» — живой рассказ о слабости и стойкости, о верности долгу и человеческой порядочности. Герои этой книги — люди сильного характера и беззаветной верности долгу, — могут служить примером для молодых, продолжающих дело отцов.

---

Щетинин поник, опустил голову и упавшим голосом обронил:

— Вряд ли еще жив Георгий Николаевич! Вряд ли! Смелый был человек ваш командир, славная ему пусть будет память…

Щетинин замолчал, а я, вспомнив свое трудное, почти безвыходное положение в лесу возле «Снежного», подумал: «Выдержать полтора месяца такое никто не сможет. Чудес не бывает, они действительно уже погибли».

Сердце окаменело. Исчез, истаял порыв, приведший меня сюда гневного и возбужденного. Накапливалась какая–то тяжелая решимость. К чему? — я еще не знал этого.

— Ну я пойду, Николай Денисович!

— Да, иди, Миша! Иди, милый! Договорим в другой раз. Сегодня я не могу больше, ты уж извини!..

ОТКУДА У ВОЛКА ЗУБЫ!..

Пурга стихала, она почти утратила свою силу. Ветер был еще силен, но снег уже не поднимался выше человеческого роста. Небо вызвездило, и по всему было видно, что завтра будет погода. Завтра Митя улетит, но мне не хотелось говорить с ним. Я долго лежал, закрыв глаза и притворяясь спящим, не отвечая на его вопросы. Скоро он стал посапывать, а меня, как рой пчел, осаждали мысли.

В прошлой службе, в строевых частях, особенно в отряде у Гроховского, я чувствовал себя не только свободной, но и творческой личностью. Весь коллектив, в котором я находился, жил интенсивным творческим поиском. Каждому были даны возможности проявить свои способности. Были и там плохие люди, но не они определяли настроение коллектива. Меньше всего ценились люди безынициативные, не имеющие собственных суждений. И это казалось нормой жизни,

Только здесь я по–настоящему понял, что это за благо — свобода неподавляемой личности. Я и раньше часто думал, почему мы с Митей, оба не слизняки какие–нибудь, люди неробкого десятка, оказались неспособными дать отпор элементарному хамству? Как могло случиться, что один человек сумел разобщить и деморализовать нас.

Я размышлял над этим не первый раз, мы много думали вместе с Митей, пытались говорить с нашим парторгом Мажелисом. Удивлялись и не могли понять, как правильные по форме слова и действия Пухова оборачивались во вред делу и в унижение каждому из нас.

Насколько мне помнилось, все началось с разгрузки) парохода. Команда торопилась освободить трюмы, выигрывая каждый день для того, чтобы до свирепых) осенних штормов Берингова моря закончить рейсы.

Был уже конец сентября, а «Охотску» предстояло зайти • некоторые пункты на побережье. Пухов правильно сделал, бросив нас на помощь команде. Ивану Игнатьевичу была отведена роль стивидора — человека, который стоит над трюмом, смотрит, как внизу цепляют груз, и дает на стрелу жестом одну из двух команд — «вира» или «майна».

Поднимали бочку с засахаренными лимонами. Весь годовой запас витаминов для нашего отряда. То ли Иван Игнатьевич ошибся и вместо «вира» крикнул «майна», то ли его не понял механик на стреле, но факт, что бочка была разбита о палубу.

На грех, Пухов оказался вблизи и набросился на Мажелиса.

— Тебе не механиком быть, а сортиры чистить! Вон отсюда, чтобы мои глаза тебя не видели! Нет, стой! Найди посуду, подбери лимоны, а палубу вылижи языком, так твою растак!..

Можно понять гнев любого человека при виде расхлябанности, наносящей ущерб общему делу. Но такое возмутило даже бывалых матросов. Кто–то из них крикнул Пухову:

— Эй ты, барин! Потише! Здесь не крепостные!

Иван Игнатьевич, человек мягкий, исключительно миролюбивый, сам растерявшийся от происшествия с лимонами, однако возмутился и ответил Пухову:

— Товарищ командир! Я вам не мальчишка и прошу на меня не орать!

— Ах, так! Ну я с тобой еще поговорю! Ты мне заплатишь за эти лимоны. Пошел вон!..

Я в это время принимал на берегу груз и узнал о случившемся только вечером, когда страсти остыли. Иван Игнатьевич высказал мне свое возмущение, и я намеревался резко поговорить с Пуховым. Но буквально через несколько минут, когда Пухов подошел к Мажелису, тот смиренным голосом стал объяснять, как вышла промашка, и извинился.

Вот тут–то и было положено начало пуховскому своеволию и хамскому обращению с подчиненными…

Но когда человек в роли руководителя начинает воображать, что он царь, бог и воинский начальник, не будет пользы делу даже от сильного организатора.

Тому пример руководство Пухова. Этого могло не случиться, если бы партийная группа была на высоте.

В нашем отряде было три коммуниста: Пухов, Мажелис и я. Был кандидат — штурман Кочкуров и комсомолец — Митя Островенко. Пятьдесят процентов состава составляла эта группа. При таком положении все зависело от позиции парторга.

Он имел право собирать партийную группу и ставить на ее обсуждение производственные вопросы, в том числе и отчет командира. У нас была возможность критиковать действия командира в законных рамках, не подрывая его служебного авторитета. Но на это мягкий Иван Игнатьевич не шел. Поэтому Пухов мог делать все, что хотел, без ограничения. Причиной создавшегося в отряде нездорового положения было беспринципное миролюбие, желание задобрить командира послушанием, боязнь выносить сор из избы. Такие ситуации встречаются в жизни нередко. Не видя из них выхода, молодые коммунисты смиряются.

Когда я размышлял о том, что такое коммунист, мне не надо было смотреть в Устав и Программу партии. Я видел Гроховского, Янсона, Щетинина, Шитова, директора комбината Ильяшенко. Видел и своих ровесников — Марголина, Швецова, Железова. Такие люди составляли становой хребет партии, своей деятельностью они осуществляли ее программу.

Но вместе с тем в одной партии с ними был и Пухов. А партийным в нем были только слова. Он умело ими пользовался, закрывая нам рот. Таких, как Пухов, в партии немного, но они есть. Я видел их и раньше, в том числе и около дела Гроховского. Но там они не играли решающей роли, так как не были у руководства.

Карьерист у руководства — человек опасный для людей и дела. Я лежал и думал: «Какой я коммунист?, Ведь вместе с Мажелисом и я виноват в том, что торжествует чванливая наглость и угнетена партийная правда человеческих отношений».

Нельзя быть беспечным к таким вещам, нельзя уклоняться от борьбы! Правильно сказал Щетинин: с такими надо бороться умно. Их голыми руками не возьмешь! Но что конкретно значит «умно!» — я еще не знал. Жизнь еще будет учить меня уму–разуму.

КОНКИН

Вероятно, каждый из нас независимо от того, какую профессию он имеет, помнит хотя бы одного учителя. Что касается меня, то первые и, пожалуй, самые нежные уроки смелости и здравого смысла в Арктике я получил от Евгения Михайловича Конкина.

Он был командиром северного отряда и заместителем командира авиагруппы. На его плечи легла главная ответственность и основная забота об организации поисков пропавшего самолета.

Еще не видя Конкина в глаза, я уже знал, что на Чукотке он впервые побывал в 1933 году в составе отряда Ляпидевского. Вместе с Кукановым отряд должен был эвакуировать пассажиров с кораблей, зазимовавших у мыса Биллингса. Но в феврале 1934 года был раздавлен льдами и утонул пароход «Челюскин», и Конкин летал в лагерь челюскинцев вторым пилотом на самолете Анатолия Ляпидевского. При повторном полете сдал один из моторов, и самолет потерпел аварию около Колючинской губы. Конкину досталась «работка» по спасению наиболее ценного оборудования. Немало дней он прожил возле самолета в палатке, в ярангах чукчей, совершал поездки на собачьих нартах. Еще мне было известно, что Конкин участник гражданской войны, старый коммунист, морской летчик, командовавший отрядом в военной авиации.

Через несколько дней после отлета Пухова с базы самолет Н–67 был вновь подготовлен к полетам. Но ни Пухов, ни Конкин никаких распоряжений не давали. И вдруг где–то в середине февраля над Анадырем появились два Р–5. Я был на аэродроме и присутствовал при приземлении Н–42 и Н–44. Крупный мужчина, немного больше сорока лет, с полным медно–красным лицом, большим носом и чуть выпуклыми глазами, по–хрустывая кожей мехового реглана, энергично и решительно подошел прямо ко мне:

— Каминский?

— Так точно!

— Конкин! — протянул он руку, и я ощутил крепкое рукопожатие,

— Заждался?

В этом вопросе мне почувствовалась сочувственная ирония, вроде бы так: «Хватит бездельничать — пора и поработать!»

— Еще бы!

— Ну вот, знакомься с ребятами, а мне скажи, как найти политотдел. С тобой поговорим после.

— Евгений Михайлович! За командира у нас остался базовый механик Мажелис, он же парторг отряда. Он и проводит вас к Щетинину.

Ответ Конкина меня удивил:

— А мне наплевать, кого Пухов оставил за себе. Я знаю, что ты летчик, значит, ты и командир. Не строй из себя казанскую сироту!

Я почувствовал, что краснею до корней волос, а Конкин, увидя это, похлопал меня по плечу и сказа?

— Ну–ну! Не расстраивайся. Нам работать надо, а не обижаться! Через час вернусь — поговорим по душам. — И отошел к Мажелису.