Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

• Название: Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2
• Автор: Дмитрий Быстролётов
• Издательство: Крафт+
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-93675-200-1 (том 2)

Д.А. Быстролётов (граф Толстой) — моряк и путешественник, доктор права и медицины, художник и литератор, сотрудник ИНО ОГПУ — ГУГБ НКВД СССР, разведчик-нелегал-вербовщик, мастер перевоплощения.

В 1938 г. арестован, отбыл в заключении 16 лет, освобожден по болезни в 1954 г., в 1956 г. реабилитирован. Имя Быстролётова открыто внешней разведкой СССР в 1996 г.

«Пир бессмертных» относится к разделу мемуарной литературы. Это первое и полное издание книг «о трудном, жестоком и великолепном времени».

Рассказывать об авторе, или за автора, или о его произведении не имеет смысла. Автор сам расскажет о себе, о пережитом и о своем произведении. Авторский текст дан без изменений, редакторских правок и комментариев.

---

Эта книга поэтому — перепечатанный черновик или, другими словами, записанный на бумаге устный рассказ.

Как всегда, я не описываю работу заключённых: они работали в Суслово рядом с вольняшками и выполняли обычные нормы. Качество работы у тех и других было низким, организация труда — скверная. Заключённые работали на два часа больше, чем вольные. В этом и вся разница.

Однако я не пропустил ничего специфичного. Например, для времени голода и повальной смертности дал картину своей работы, но не ради самой работы и не ради себя, а для того, чтобы конкретней объяснить, что означал в лагере голод. По весьма сходным причинам описаны баня, БУР, зелёные любовные убежища, богослужение, лекция и споры после неё, любовные истории, даже процитированы оставшиеся в памяти стихи местных поэтов — словом, собрано и преподнесено читателю всё то хорошее и плохое, что, вместе взятое, придаёт необычайно пёстрый и яркий колорит рассказу о быте за колючей проволокой в наиболее страшные годы заключения — во время войны и непосредственно после её окончания.

Повторяю сказанное ранее: лагерная жизнь — это обычная жизнь, но в чрезвычайно сжатом виде. Вот и всё.

Пусть читатель на примере моей Анечки отметит себе ещё одну важную деталь: человек на протяжении нескольких лет устраивается в лагере всё более и более удобно, даже такие непримиримые и упорные люди, как Анечка. Помогает этому сама лагерная система, с годами открывающая заключённому более широкие и устойчивые возможности: путь от инвалида через работягу к штабисту и бесконвойнику — это путь многих оставшихся в живых заключённых. Обратное направление маловероятно — бытовик, получивший бесконвойку в начале заключения, к его концу инвалидом не станет, а контрик бесконвойку получает лишь в конце срока.

Именно лагерь и лагерный быт является основной темой моего повествования, а ведущим героем — советские люди во всём многообразии их характеров и поведения. В этой книге показаны хорошие и плохие люди, в массе своей составляющие средний слой, характерный для населения загона. Необыкновенные характеры и ситуации намеренно исключены.

Но в каждой книге записок я беру какую-нибудь отдельную сторону лагерного быта и несколько выдвигаю её вперёд, отражая это прежде всего в заглавии. В этой книге я пишу о героических усилиях некоторых заключённых, занимавшихся творчеством, пытавшихся осмыслить то, что видят вокруг себя.

Я хорошо понимаю, что мировых шедевров бывшие студенты и типографские наборщики, разведчики и офицеры на свет не произвели, но сам факт творчества в невероятно тяжёлых условиях удивительно ярок и героичен, он показывает несгибаемость советского человека и заслуживает быть особо отмеченным: Шёлковая Нить была нашей гордостью и радостью, и я рад, что в Москве у меня на полке стоят мои скромные самодельные «издания»: Самиздат — всегда памятник и обвинение эпохи, мои обтрёпанные тетради — документы большого социального, политического и исторического значения.

Рассказывая о своей жизни, Анечка подчеркнула, что арест и уничтожение её семьи во времени совпали с наступлением внутренней зрелости и с достижением наивысшего личного счастья. Это же я слышал и от многих других заключённых, это же чувствовал и сам. Таким образом, партия и советская власть в лице Сталина и его приспешников уничтожали советских людей в момент их наибольшего духовного приближения к идее революции. Они действовали поэтому особенно контрреволюционно.

Если учесть массовость необоснованных репрессий, то можно понять, во что обошлась народу, партии и мировому коммунистическому движению возникшая на XVIII съезде партии боязнь Сталина потерять власть и место у кормушки.

Я изложил историю Анечки, потому что она типична для русской и советской интеллигентки.

Теперь несколько слов о себе в порядке комментария к моей жизненной истории. Я рад, что по своему рождению оказался вне враждующих социальных классов и был свободен от присущих им предубеждений, страстей, ограниченности и крайностей. Рад, что с детства был ни богат, ни беден, не считал себя ни аристократом, ни человеком из народа: мне досталась прекрасная доля свободомыслящего, критически и внимательно ко всему присматривающегося интеллигента. Мой жизненный жребий дал мне относительную независимость мышления. Она позволяет несколько свысока смотреть на тех, кто слишком резко обнаруживает узкие рамки своей классовой принадлежности.

В константинопольском колледже у меня начался острый приступ аппендицита. Меня положили в маленькую пустую комнатку. Потом явилась служанка, княгиня Долгорукая, с трудом пропихнула в печь один большой кусок антрацита и стала спичкой поджигать его. Чиркнула десять и двадцать раз, потом чертыхнулась и сказала:

— Не понимаю, почему уголь не горит? Помню, в Петербурге прислуга зажигала камин в несколько минут!

Придавив кулаком невыносимо болевшее место и мысленно кляня беспомощность княгини, я сполз с постели и в два счёта зажёг печь. Ещё бы! Хо-хо! Ведь я был угольщиком с «Фарнаибы»! Я глядел на неловкую немолодую женщину, на её простое некрасивое лицо и думал: «Неужели это одна из тех, кому от бога суждено повелевать и управлять? Почему? За что? Неужели её предки, владетельные князья и Рюриковичи, были надменными повелителями, к которым восемь столетий назад нанялся в услужение литовский удалец Индрос со своей дружиной, тот самый дикарь и язычник, от которого потом пошёл известный род ретивых слуг и покорных исполнителей, моих предков Толстых?»

Когда однажды на кухне три княгини затеяли ссору, я слышал, как Долгорукая сказала Чавчавадзе о Трубецкой: «И она посмела мне сказать это? Мне?! Слава богу, я не какая-то там Трубецкая!» Какая-то… Как это было сказано! А что же она сказала бы о Толстых, на графском гербе которых красуется позорный и постыдный холуйский девиз: «Преданностью и усердием»? Как «Без лести предан» у графов Аракчеевых…

Тьфу! Я сгорал от стыда! Не гордый девиз немецкого Фрайгерра, чешского или польского свободного пана вроде «Решительно и быстро», «Под огнём недвижимый» или «Только вперёд» — словом, не рыцарский девиз вольного человека, а пресмыкательские словечки придворного холопа. Свобода и независимость! Какие высокие и прекрасные слова!

«Нет, — шептал я себе тогда, сидя под инжирным деревом во дворе колледжа, — лучше быть Быстролётовым. А принадлежность к роду известных поэтов и писателей меня самого не делает талантливей — нужно самому творить и творить хорошо, чтобы сравнение с Львом Николаевичем, Алексеем Константиновичем или Алексеем Николаевичем не звучало бы как насмешка. А родственные связи… Чёрт их побери! Как европеец — я родственник Гёте и Байрону, как человек — царю Навуходоноссору и фараону Хеопсу!»

В девятнадцатом году я видел, как в Анапе местные дамы утирали слезы, когда мимо проходила худенькая, измятая жизнью женщина с подростком, который на верёвочке нёс бутылку керосина. «Кшесинская! Сын Николая Второго…» — слышался умилённый и благоговейный шёпот. Все улыбались и усиленно сморкались. Кроме меня. Я глядел на внебрачного сына императора без жалости и без почтения: «Я теперь, по крайней мере, хоть узаконен… И на нашем сторожевом катере могу получать керосин, не меряя его бутылкой…»

Нет, нет, я рад, что родился таким, каким родился, а что касается тринадцати лет работы в разведке, то это в концеконцов только доказательства моей душевной силы, чистосердечия и доверчивости.

Простодушный дурак — это да, конечно, но во всяком случае — честный дурак.

Однако в Суслово я просидел не четыре, а почти пять лет — до зимы сорок седьмого года. Эти месяцы были временем перемен, тревог за будущее и распада нашего маленького кружка: занавес медленно опускался, сцена пустела, актёры и зрители уходили или готовились уйти, — наступил час театрального разъезда. Вот поэтому в своём послесловии я должен досказать недосказанное, чтобы читатель узнал дальнейшие судьбы людей, о которых я говорил выше.

Однажды зимним утром Антипка раздавал лекарства больным, а я сидел и заносил в книгу фамилии освобождённых от работы. В передней послышались твердые быстрые шаги, и мелькнул белый полушубок, ушанка с отпечатком звезды на белом овечьем меху, хорошие казённые валеночки.

— Внимание! Здрасьте, гражданин начальник! — заорал Антипка, выпучив глаза. Все опустили руки по швам, я встал. Вошла Анечка.

— Стоять вольно! — в шутку бросила она больным и, сияющая, остановилась передо мной. — Ну, как? А? Совсем начальник? Поздравь: я получила бесконвойку и сейчас сажусь в сани и одна несусь по сугробам на третий! Тот самый лагпункт, где когда-то едва не умерла штрафницей, а сейчас еду туда как статистик-контролёр! Что, испугала, Антипка?

Антипка вытер нос.