Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

• Название: Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2
• Автор: Дмитрий Быстролётов
• Издательство: Крафт+
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-93675-200-1 (том 2)

Д.А. Быстролётов (граф Толстой) — моряк и путешественник, доктор права и медицины, художник и литератор, сотрудник ИНО ОГПУ — ГУГБ НКВД СССР, разведчик-нелегал-вербовщик, мастер перевоплощения.

В 1938 г. арестован, отбыл в заключении 16 лет, освобожден по болезни в 1954 г., в 1956 г. реабилитирован. Имя Быстролётова открыто внешней разведкой СССР в 1996 г.

«Пир бессмертных» относится к разделу мемуарной литературы. Это первое и полное издание книг «о трудном, жестоком и великолепном времени».

Рассказывать об авторе, или за автора, или о его произведении не имеет смысла. Автор сам расскажет о себе, о пережитом и о своем произведении. Авторский текст дан без изменений, редакторских правок и комментариев.

---

— А вот и наш милый доктор идет! Зайдите! У меня сегодня особый случай: настоящий чай! — тетя Паня говорит нараспев и лукаво щурит лучистые глаза. Лицо у этой тридцатипятилетней женщины обезображено малиновым бугристым пятном, но голубые глаза хороши — всегда ласковые и человечные, а ведь как мало в лагере ласковых и человечных глаз! — Сегодня один стрелочек забежал за ватой для семьи, так я вату выпросила у вольной аптекарши и пульнула ему, а он за это мне насыпал чайку и сахару! Пейте, доктор, не стесняйтесь — жизнь у нас у всех короткая. Чего уж там, пейте!

Из передней мы входим в узкий коридорчик и сворачиваем в крохотную комнатушку, почти целиком занятую плитой. На ней всегда греется чайник воды — в Сибири в любое время года приятно опрокинуть кружку кипятка, а если в кармане завалялся и кусочек сахару, то еще и сладкого, а он в лагере — лакомство. Чистенькая коечка сторожихи приютилась за печкой, вдоль стены, завешанной новенькой больничной простыней вместо ковра. По верхнему ее краю — ряд фотографий: мальчика от рождения до примерно восьми лет: и на круглой подушечке ножками вверх, и за детским столиком перед мисочкой молочной кашки, и на трехколесном велосипедике, и с первыми книжками и тетрадями в руках. Несколько снимков, в которых уложилась вся короткая и нехитрая детская жизнь! И все же не хватает одной. Последней. Никем не снятой…

При взгляде на фотографии лицо доброй женщины с малиновым пятном и лучистыми глазами становится особенно привлекательным: уж такова извечная материнская любовь, которая освещает лицо изнутри и делает его неизменно прекрасным!

Отец маленького Вовочки погиб на финском фронте, и молодая вдова позднее нашла себе подходящего мужичка, когда началась Отечественная и из госпиталей повалили отработанные войной защитники родины. Но мужичок не захотел расписаться и переехать насовсем — Вовка мешает: как любовь крутить в каморке, где может поместиться только одна кровать? Тогда мама смешала в обеденной эмалированной кастрюле литр керосина и литр бензина, облила спящего сыночка и подожгла. Постель и кастрюля уличили преступницу, да и Вовочка перед смертью успел дать показания. Детоубийца — не контрик, мягкосердечные судьи подвесили тете Пане петушок, а гуманное лагерное начальство устроило ее на теплое местечко и дало бесконвойку.

Для врача это был любопытный случай психического дефекта: зверь-убийца и добрая мать в душе этой женщины мирно жили рядом, так что она могла каждый день с улыбкой смотреть на портреты своей жертвы. Услужливой была эта женщина, что и говорить: в тот день я насладился не столько сладким заваренным чаем, сколько идеей чая, — она для лагерника превращает в настоящий чай мутную сладковатую воду, пахнущую веником: в жизни прежде всего нужна идея, будет она, тогда приложится и все другое.

Со времени Норильска я записывал рассказы интересных заключенных о себе с приложением тщательно выполненного портрета. В эту тетрадь попали многие персонажи, упоминаемые в этих воспоминаниях: под номером двенадцатым у меня прошел Пашка Гурин, тринадцатым — Владимир Александрович, двадцать пятым — шестым — 'графиня Марго с мамой и Симка-Жаба, а вот под номером сорок вторым — тетя Паня с лучезарными глазами. К моменту отъезда из Суслово у меня образовалась коллекция из пятидесяти биографий, записанных со слов самих героев и в их собственной манере выражаться. Эту пухлую тетрадь я доверил вольному врачу З.Н. Носовой, которая вынесла ее из зоны, но после моего вызова в Москву исчезла из поля зрения. А жаль! Это был любопытный человеческий материал…

Выпив кружку чая, я прошел в канцелярию и сейчас же погрузился в статистику — на моей обязанности лежала отчетность, — и я запомнил некоторые цифры, хотя все это случилось в сорок втором году, четверть века назад. Это неудивительно: я хотел их запомнить, я считал себя обязанным донести их в памяти до времени, когда смогу изложить на бумаге свои свидетельские показания. Пусть советские люди когда-нибудь прочтут их и будут дивиться условиям нашей лагерной жизни, пусть они не пожалеют нас, но будут гордиться нами: сталинский контрик — это звучит гордо! Я запомнил, что в течение сорок второго года в зоне, где помещалась тысяча человек, ежедневно умирали один-два человека из числа ослабленных белковым недоеданием, но бывали дни, когда умирало до пятнадцати, а всего за год — около тысячи, т. е. лагерь вымер бы, если бы не было этапов.

Запомнилась цифра восемьсот двадцать — количество умерших за три первые квартала того года. И все-таки лагерь был оздоровительным и кое-как выполнял свое назначение: он принимал ослабевших шахтеров и производственных рабочих и восстанавливал их силы работой на полях и в свинарниках. Люди, прибывшие с рабочей категорией «инвалид», уходили как работяги второй, а то и первой категории (средний и тяжелый труд). Состав этапников в зоне менялся два-три раза в год, так что за это время лагпункт восстанавливал трудоспособность примерно у 2500–3000 человек; в усушку-утруску в сорок втором году ушла тысяча человек, в следующем — немного меньше, а потом общее состояние здоровья населения страны и лагерных контингентов улучшилось, люди с воли попадали в заключение более работоспособными и легче переносили улучшавшийся из года в год режим, так что эта цифра стопроцентного вымирания была и осталась наиболее высокой за все время моего пребывания в лагерях. Сколько бы ни грабили начальники и сколько бы ни воровали лагерные дяди, все равно кое-что из питания до работяг доходило, а уж чудесный воздух, солнце и здоровая работа выдавались без ограничения и делали свое дело: Сибирь — это чудесный край!

Составление списков — канительное дело: рядом с фамилией заключенного надо обязательно выписывать все его данные — статью, срок и т. д. Я пыхтел, торопился и все думал — «не опоздать бы в клуб» и «черт бы побрал пир во время чумы», потому что на этот вечер мы заготовили маленькую шутку начальникам режима и КВЧ. А посему, закончив список умерших и приложив к нему справку Коли Медведя о количестве постояльцев в его гостинице на сегодняшний день, а также заполнив заявку начальнику лагпункта на вывод бригады для копания могил и захоронения трупов, я зашел в баню сполоснуться перед приятным вечером, а главное — прожарить свои вещи: прожарка полностью устраняла трупный запах, который приобретала моя одежда.

7

В бараке меня ждали поэты, члены моего кружка. Щеглов в молодости был типографским наборщиком, потом стал партийным работником и дипломатом — мы познакомились в Праге, где оба работали в Полпредстве. Заключение подарило ему еще одну специальность: поэта-переводчика. Катя Владимирова перед войной работала учительницей, и во время немецкого наступления на Москву в ее школе остановился штаб. Гитлеровцы прожили в школе недели две, много работали, вечерами пили водку и заставляли учительницу печь им настоящие русские пирошкен и варить русский борштш. Когда их выбили, Катя за измену родине получила десятку и была доставлена в Мариинское отделение Сиблага, откуда вместе со мной, Мишкой Удалым и другими штрафниками пешком дошла до первого отделения в Суслово. Здесь мало-помалу у нас спаялась прочная группа писателей, поэтов и художников, связавшаяся с подобными группами на других лагпунктах. Это не было трудно потому, что все мы состояли в культбригадах, которые периодически обходили все лагпункты для показа своих новых программ, а, главное, все лагпункты регулярно посещались центральной культбригадой из Мариинс-ка, которая, во-первых, сама состояла из наиболее квалифицированных любителей искусства, а во-вторых, являлась прочным связующим звеном между группами и группками.

В описываемое время у нас с воодушевлением работали два «поэта» — деревенская учительница Катя Владимирова и московский студент-технолог Никблай Кузнецов, один «прозаик» — я, один «поэт-переводчик» — Щеглов и «художник» — бывший студент Московского архитектурного института Борис Григорьев. Это было постоянное ядро: мы дружно помогали друг другу жить и творить, чтобы не попасть в плен мешочкам, паечкам и котелочкам.

Вокруг нашей группы теснились другие любители искусства и просто культурные люди — инженеры, военные, врачи, — все вместе мы составляли невидимый начальству второй клуб в зоне, дополнявший клуб Культурно-Воспитательной Части и пользовавшийся помещением последнего и некоторыми послаблениями режима, дозволявшимися работникам бригады. В последнюю входило также несколько уголовников и бытовиков, желавших выступать на сцене в качестве актеров, певцов, музыкантов и танцоров. Они не мешали нам, напротив, — их присутствие делало законным существование нашей группы контриков или, лучше сказать, делало ее незаметной для начальства. Мы это понимали и всеми силами старались поддерживать наилучшие отношения с ворами-актерами, растрат-чиками-певцами и хулиганами-танцорами. Несколько осложняло дело то обстоятельство, что сочувствующие нам контрики и работавшие рядом уголовники и бытовики постоянно менялись — первые большей частью умирали от истощения, вторые — конфликтовали с начальством и попадали в этап. Но наша группа держалась крепко — она просуществовала от 1942 до 1947 года; мы только старались вовремя находить замену выбывшим и не допустить распада бригады. Никакой общей особой политической платформы у нас и в подобных группах на других лагпунктах не было и быть не могло, потому что все мы были простыми советскими людьми, с обычным советским мировоззрением — все горой за идею, но все против методов ее воплощения в жизнь, против расхождения между словами и делами.