Марк Дюген - Дорога великанов

• Название: Дорога великанов
• Автор: Марк Дюген
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-88353-565-8

Главный герой Эл Кеннер – изверг и серийный убийца, у которого IQ выше, чем у Эйнштейна, а жажда крови сильнее, чем у вампира. Его жизнь – сплошная психологическая западня, череда неудавшихся отношений, мучительных схваток с самим собой и приступов холодной ярости.

Всего в романе десять трупов, десять изуродованных тел, в том числе бабушка и дедушка главного героя, – их Эл Кеннер убил будучи ребенком. Кто же учинил расправу над остальными жертвами? Безумный маньяк-потрошитель? Или кто-то другой?

Загадка личности Эдмунда Кемпера, реального человека, который всё еще здравствует на этой Земле, хоть и приговорен к трем срокам пожизненного заключения, превращает кровавый триллер Марка Дюгена в неординарную биографическую драму. Экшн для любителей «реалити-шоу» или психологическая беллетристика для интеллектуалов. Кажется, российский читатель нашел золотую жилу.

---

Утром 22 ноября я спустился к завтраку. Бабушка мыла раковину. Я чувствовал: она мысленно корит меня за то, что я не поднялся по ее первому зову. Минуту или две мы просто смотрели друг на друга. Затем она спросила о моих планах, так как день выдался свободный. Одноклассники участвовали в школьных соревнованиях по рафтингу, но я, как всегда, от этого отказался. Проснувшись не в духе, я чувствовал себя не только угнетенным, но и совершенно асексуальным, хотя обычно утренний стояк для меня норма.

– Почему бы тебе не поохотиться? Мне кролики разорили весь участок! – Предполагалось, что я должен хотеть доставить бабке удовольствие. Вскоре она прибавила: – Пять центов за крота, десять – за кролика.

Будто меня так легко подкупить.

Наш пес, тощий старый английский сеттер, от одной мысли об охоте завертел хвостом и запрыгал, забыв о ревматизме. Я поднялся в комнату и медленно, аккуратно зарядил винтовку пятнадцатью маленькими пулями, которые входили в отверстие под стволом. Затем я почистил зубы и вымыл подмышки, широким жестом плеснув холодной воды. Я надел военную куртку отца – единственную вещь, которой дорожил и которая делала меня не просто громилой ростом до небес, а кем-то особенным.

Уже в пятнадцать лет я перегнал отца на восемь сантиметров, и мысль о том, что я рискую вымахать до двух метров двадцати сантиметров, меня не радовала. Я нагибался, чтобы выйти из комнаты, и куда бы ни отправился, все на меня оборачивались. Даже сидя, я был выше, чем мой школьный учитель, стоя, и взгляды, обращенные на меня, словно дивились неведомому чучелу. Иногда я мечтал превратиться в коротышку, чтобы меня обижали злые мальчики и жалели добросердечные девочки. Однако никто ко мне и близко не подходил, а девочки если и разглядывали, сдерживая смех, то лишь потому, что гадали, достоин ли мой член моего тела. Я не вру: однажды в коридоре на перемене я подслушал разговор.

Одноклассники всегда относились ко мне враждебно. Все считали меня странным загадочным человеком-горой посреди пустыни, и мои очки с толстыми стеклами, за которыми взгляд расплывался, как во сне, общению не способствовали. Программа колледжа казалась мне очень простой, и, глядя на то, как тупоголовые одноклассники пыхтят и потеют над элементарными уравнениями, я испытывал к ним глубокое презрение. Большинство парней и девчонок жили только рафтингом. Что за интерес со страшной скоростью сплавляться по горной реке, рискуя переломать позвоночник или вообще умереть? Не понимаю.

Классный руководитель, господин Эботт, относился ко мне с таким же недоумением, как бабушка. Он считал, что я загублю свой талант. Однажды даже позвал меня к себе в кабинет на втором этаже, напоминавший то ли исследовательскую лабораторию, то ли логово холостяка. Кажется, порой Эботт ночевал на работе, чтобы не возвращаться к жене. А она думала – у него любовница. Эботт, любовница, какая чушь! Слава богу, меня это не касалось. А касалось меня то, что парню моего роста сложно было примоститься в комнатушке Эботта.

– Кеннер, у вас IQ выше, чем у большинства школьников, а учитесь вы кое-как. Что с вами такое?

Вопрос был явно с подвохом и, на мой взгляд, не предполагал ответа.

– Не знаю.

– Вы представляете, каких вершин могли бы добиться при желании? Скажите, чем бы вы хотели заниматься в будущем?

– В будущем?

Я впервые за долгое время улыбнулся и поправил на носу квадратные очки: всегда так делаю, перед тем как заговорить.

– Я никогда не думал о будущем, господин Эботт. Что-то внутри подсказывает мне, что нет никакого будущего.

– Но ведь у вас есть какие-то желания, Кеннер?

– Желания?

Я отвечал с трудом. Не на вопрос, а учителю. Недоносок в несвежей бабочке, который спит в кабинете, прячась от жены, не смел ни спрашивать о моих проблемах, ни тем более их решать.

– Господин Эботт, вы не тот, с кем я стану обсуждать, что мне делать или чего не делать.

Он поправил бабочку.

– Отчего же, Кеннер?

Я пристально на него смотрел, ничего не говоря и не двигаясь с места. Он стал переминаться с ноги на ногу, и выражение его лица делалось всё кислее. Мой торс загораживал ему проход к двери; я давил на учителя своим молчанием, своим оцепенением. Когда Эботт начал потеть, я решил, что с него достаточно, поднялся и вышел из кабинета. Больше Эботт никогда не заговаривал со мной о моем будущем. Думаю, он заключил пакт с другими учителями, поскольку никто из них ни разу не пытался поднять эту тему.

Кому я мог рассказать о тоске, переполнявшей меня с утра до вечера, связывавшей волю в узел, обрекавшей любое действие на провал? За два года в Норт-Форке[10] я не завел ни одного друга. Я ни с кем не хотел общаться, и, наверное, это было заметно: меня предусмотрительно избегали. Я знал, что обо мне ходили разные слухи, но ничего не мог поделать. Я плевал на чужое мнение, на сплетни, на маленькие бесславные жизни, которые множились, цвели и пахли в городке, горделиво именовавшем себя «пуп Калифорнии». Началась война во Вьетнаме. Я с удовольствием пошел бы в армию, последовав примеру отца, заслуженного бойца времен Второй мировой. Однако я питал животную ненависть к физическому насилию. Всякий раз, когда в колледже случалась драка, я благодарил Господа за то, что нахожусь в стороне. Я бы сдрейфил перед любым парнем, готовым меня укокошить.

С миром женщин, свободным пространством, зоной произвола меня связывали лишь фантазии. В своем воображении я делал с девушками, что хотел, и никто не говорил мне ни слова. Фантазии управляют миром. Большинство людей, занимающихся сексом, представляют себе совсем не тех, кем обладают. Свои мечты я воспринимал как область превосходства над миром. В них я избивал женщин – всех: училок и школьниц, красавиц и дурнушек; я заводил, возбуждал их до градуса классного кальвадоса и доставлял им наслаждение, которого они не знали ни с кем из смертных. Во взглядах этих воображаемых сучек я читал смущение: слишком долго я имел их, до изнеможения, до судорог. Мне хватало фантазий. Я никогда даже не рассматривал возможности переспать с реальной девушкой – не только потому, что никто из них не согласился бы, но и, к несчастью, из-за неминуемой утраты контроля над ситуацией. В моих фантазиях всё было под контролем – но кто знал, что могло произойти на самом деле?

C Эвой Пинцер склеилось как-то само собой. Что-то связывало нас с самого начала. Она тоже была великаншей – не такой, как я, но выше метра восьмидесяти пяти: для девушки такой рост большая редкость. Три месяца мы не решались друг с другом заговорить. Хотя в коридорах над головами школьников я видел только Эву, а Эва – только меня. Я никогда не сделал бы первого шага – она тоже. Иногда мы обменивались участливыми улыбками.

Я заговорил первым только потому, что родители подарили Эве старый темно-синий «Додж»[11]: она жила далеко от Норт-Форка – школьный автобус туда не ходил. От конечной остановки Эва шла еще почти шесть с половиной километров по асфальту и по тропинкам – до поселка бывших искателей золота, где со времен процветания и достатка сохранился примерно каждый пятый дом. Это я узнал из первого разговора с Эвой. Выходя из колледжа, мы оказались буквально стиснутыми в толпе школьников, и она ко мне обратилась. Она не отличалась ни красотой, ни особенным уродством, в общем, мне подходила. У нее был длинный нос и слишком большой размер обуви, но в целом она выглядела достаточно женственной.

Ненавижу мужеподобных телок. Сталкиваясь с ними, я чувствую еще большее омерзение, чем при виде женоподобного мужика. Мужеподобные женщины вызывают у меня панический страх.

Эву родители назвали в честь Эвы Гарднер; как и я, она носила немецкую фамилию. Еще один пункт в нашу пользу, впрочем, мы на это плевать хотели. Я не слишком много знал о своих корнях, она о своих – тоже. Копаться в прошлом для Эвы значило выяснять, почему родители застряли в такой дыре. Ей не очень хотелось анализировать причины чужих поражений. Я помнил, что во время войны, до того, как мой отец ушел сражаться, его бесконечно допрашивали насчет происхождения. Он этому не особенно радовался, тем более что в шестидесятые немногие любили Германию. Меня не заботила немецкая фамилия – от меня и до войны люди шарахались.

А вот родители Эвы сразу меня оценили: наверное, я выглядел защитником, великаном-борцом; кроме того, Эва рядом со мной казалась миниатюрной и женственной. Ее родители мне понравились. Отец только что вышел на пенсию после многих лет работы в лесном ведомстве, мать напоминала монашку. Вокруг дома они разбили сад-огород, что позволяло им самим себя кормить, по крайней мере, частично. Несколько раз они приглашали меня на ужин, но я отказывался. Я знал, что они верующие и молитва перед едой иногда занимает не один час, – в те времена я не терпел подобных глупостей. Я отнюдь не считал себя атеистом, но не выносил ни разговоров о Боге, ни вмешательства в мое личное пространство: это казалось мне непристойным.