Гильермо Инфанте - Три грустных тигра

• Название: Три грустных тигра
• Автор: Гильермо Инфанте
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-89059-207-1

«Три грустных тигра» (1967) — один из лучших романов так называемого «латиноамериканского бума», по праву стоящий в ряду таких произведений, как «Игра в классики» Хулио Кортасара и «Сто лет одиночества» Гарсии Маркеса. Это единственный в своем роде эксперимент — опыт, какого ранее не знала испаноязычная литература. Сага о ночных похождениях трех друзей по ночной предреволюционной Гаване 1958 года озаглавлена фрагментом абсурдной скороговорки, а подлинный герой этого эпического странствия — гениальный поэт, желающий быть «самим языком».

В 1965 году Кабрера Инфанте, крупнейший в стране специалист по кино, руководитель самого громкого культурного журнала первого этапа Кубинской революции «Лунес де революсьон», уехал с Кубы навсегда и навсегда остался яростным противником социалистического режима. Сначала идиологические препятствия, а позже воздействие исторической инерции мешали «Трем грустным тиграм» появиться на русском языке ранее.

---

Тип (кто он был — мажордом, секретарь, телохранитель?) все еще ждал меня в конце коридора. Изнывая от нетерпения или, может, от скуки.

— Вас просят подождать здесь, — сказал он и указал на дверь, которая, как единственное спасение, открывалась слева в темноту гостиной, где я уже так и видел вазоны с искусственными цветами, мягкие кресла, журнальный столик. В следующей двери виднелась другая гостиная, там было светло. (Из темной гостиной мне показалось, что она залита солнцем.) Я вошел. Увидел, что свет идет из окон, двух огромных, до пола, окон, распахнутых настежь. Там стояли манильская плетеная софа, весьма затейливая, и коричневое кожаное кресло, и венский стул, а еще секретер из дорогого дерева и, кажется, спинет или барочное пианино. На стенах висели картины в изящных рамах. Ни сюжетов, ни красок было не разглядеть, лак слишком отсвечивал на солнце. По-моему, там была еще какая-то мебель, и не успел я сесть со стойким ощущением, будто попал в антикварный магазин, как одновременно или почти одновременно произошли три вещи. Я услышал напряженный вибрирующий звук и потом — оглушительный хлопок в ладоши, выстрел и увидел, как рука в форменном рукаве и перчатке закрывает дверь.

Я сел, решив, что кто-то постучал в дверь, и, устроившись поудобнее (я вдруг понял, как сильно устал — чуть ли не до тошноты), увидел ангелочка. Это была статуэтка, то ли фаянсовая, то ли бисквитная, то ли из матового фарфора, на пьедестале из того же материала — или гипсовом. Ангел был крепкий, с нимбом над затылком. В одной руке он держал открытую книгу, левой ногой стоял на куче камней, правой — на подставке, которая должна была изображать землю, а вторую руку воздевал к небу. Больше всего меня влекла книжечка кремового цвета (статуэтка была раскрашенная), она смахивала на марципан и казалась почти съедобной. Я так оголодал (утром выпил только кофе на углу), что с удовольствием съел бы книжечку, если бы ангел мне ее предложил. Постарался думать о чем-нибудь другом.

Впрочем, долго стараться не пришлось, потому что дверь отворилась и появилась девушка, очень молодая, и взглянула на меня без удивления. Она была мокрая с головы до ног, точнее, вода ручьями текла с ее черных слипшихся волос по лицу, рукам и ногам. У нее были высокие и широкие скулы, квадратный подбородок с ямочкой, большой пухлый рот, вздернутый нос с высокой переносицей, большие черные глаза и еще более черные ресницы и брови. Она была бы красавицей, если б не лоб, слишком высокий, выпуклый и мужской. Она высовывала язык, слизывая воду или силясь завязать верхнюю часть желтого бикини — больше на ней ничего не было. Потеряла одну лямку и придерживала лифчик правой подмышкой, заведя левую руку назад. Невысокая, с выпуклыми бедрами и полными ногами. Очень загорелая, хотя совсем белой она никогда и не была. Она снова на меня посмотрела, прижавшись щекой к груди, как будто хотела челюстью удержать воображаемое соскальзывающее полотенце.

— Габриэля не видал? — спросила она и, видимо, сразу поняла нелепость вопроса, потому что развернулась и ушла, не дожидаясь ответа и не закрыв дверь. Я увидел, как она, в конце концов, снимает лифчик. У нее была длинная, смуглая и блестящая спина с глубоким желобком, спускавшимся до трусов. Я встал и закрыл дверь. Успев услышать еще один удар молотком, еще один выстрел.

Я еще не успел сесть, когда дверь снова отворилась. Подумал было, ну вот, еще один незваный гость, но не успел: это был он. С моей запиской в руке. Он рассматривал меня, точнее, пытался смотреть — я стоял между ним и открытым окном. Он не стал здороваться, а просто поднял руку с запиской.

— Это в-в-ваше… — он не утверждал и не спрашивал, и меня удивил не его бесцветный тон, не заикание (неожиданное: я представлял себе другой голос, может, более властный или более мужественный: о нем ходило столько историй, всегда невероятных и скандальных), не то, как он шагал ко мне с запиской, воздев вопрошающий перст, не то, что он обращался ко мне на «вы» (до сих пор все в этом доме мне тыкали) и не смотрел свысока; меня поразило другое: в левой руке он сжимал длинный черный пистолет. Он шел ко мне, и я хотел было пожать ему руку, но вот какую? Он проследовал к окну и закрыл его, заткнул детские голоса, пение, карканье птицы и свет: вечер. Потом уселся напротив. И заметил, что я на него не смотрю, что меня завораживает оружие у него в руке.

— У меня тир, — сказал он, как будто этого объяснения было достаточно. Он был не старый и не молодой — он был состарившийся. Никогда раньше я не видел его живьем, только краем глаза, по телевизору, он один за другим поглощал хот-доги в рекламе сосисок. Это было давно, теперь он стал знаменитостью, магнатом, видным политиком. Он и вправду питался хот-догами, судя по тому, что до неприличия растолстел. На нем была белая водолазка, небесно-голубые шорты и яркие сандалии цвета морской волны. Еще у него были очки и торчащие усы («английские», писали про них в газетах), а волосы были светлее и курчавее, чем по телевизору. Он смахивал на Граучо Маркса, но в нем явно была негритянская кровь. «Похож на русского, — сказал мне кто-то. — На русского мулата». Глаза у него были маленькие и жадные, а еще хитрые.

— Так ты, значит, сын Марии, — произнес он на этот раз, ничего не утверждая.

— Говорят, — ответил я, улыбаясь. Он не улыбнулся в ответ.

— Тебе что-то надо.

— Да, — сказал я, — меня надо сориентировать.

— Что? — в первый раз он о чем-то спросил. Я уже собрался ответить, как вдруг услышал, что вместо голоса у меня изо рта струится музыка: яростная, неудержимая, ритмичная. Это был рок-н-ролл, он доносился откуда-то изнутри дома, думаю, даже из-под моего стула. Он сразу же определил источник музыки: ему было известно больше моего, — вскочил, кинулся к двери, открыл ее правой рукой (я спросил себя, куда он подевал записку) и, размахивая пистолетом в левой, зычно заорал поверх музыки, которая врывалась в дверь, выжимая весь воздух к окну.

— Мага!

Музыка продолжалась в том же качающемся, варварском ритме.

— Мага!

Кажется, мне послышался человеческий голос среди стонов электрогитар, токующих саксофонов и завываний какого-то испаноязычного Элвиса.

— Магалена БЛЯ!

Музыка притихла и легла ненавязчивым фоном под милый невинный голосок.

— Что, папуля?

Как только она произнесла «папуля», я понял: он ей не отец.

— То, — сказал он.

— Что то? — сказала она.

— Музыка.

— А что музыка? Тебе не нравится?

— Да нет, лапочка, просто не так громко, плиз.

— Уже убавила, — отвечала она откуда-то из глубин дома.

— Хорошо, — сказал он и закрыл дверь.

Он сел и стал меня рассматривать. На этот раз мне почудилось в его взгляде нечто странное. Даже не странное, нечто резкое. Я попытался напомнить ему, на чем музыкальная пауза прервала мою автобиографию.

— Так я говорю, меня надо сориентировать.

— Как именно? — спросил он уже знакомым приглушенным, плоским голосом.

— Не знаю. Правда, я не знаю, что мне делать со своей жизнью. Я больше не мог в деревне. Там никому не пробиться.

— Ну что ты будешь делать.

— Это я и хочу узнать. Я бы хотел, чтобы вы мне помогли. Я собирался учиться.

Он долго не думал.

— Где. Школы везде есть. Что ты хочешь изучать.

— Театр.

— Ты актер, что ли?

— Нет, я хочу писать для театра, для ТВ.

Я так и сказал: тэвэ. Я раскачивался на маятнике иллюзии, между придурковатостью и голодом.

— Да ты хоть знаешь, как там все запущено. Сплошные извращенцы. Это не про таких деревенщин, как ты.

— Вы не думайте, я много чего повидал. И уже писал раньше.

Мне бы следовало уточнить, что я много чего повидал на пути от деревни до Гаваны, ибо тут мой порыв и иссяк, и что написал я сборник сонетов и пару рассказов. Но я не стал: голод не дал мне этого сказать: до сих пор я неплохо держался, полдень, становящийся все жарче и жарче в закрытой комнате, как-то заслонял желание поесть. Я опять бросил взгляд на ангела и захотел есть сильнее. Если бы марципановая книжечка и впрямь была съедобной, если бы буквы в ней оказались печеньями! Я заглянул ангелу в глаза. Он как будто протягивал мне открытую книгу. Я присмотрелся, и мне показалось, что он улыбается. От голода становятся святыми?

— Ах вот к-к-как, — сказал он, и меня удивило, что он споткнулся на трех словах. Все это время он проговорил со мной, не заикаясь. Я заметил, что он перешел на «ты», не потому, что он говорил слово «ты», а потому, как изменился его тон.

— Ну да. Вы не видели записку? Она в стихах.

На самом деле он ничего не видел и не слышал.

— Ну, как тебе? — спросил он ни с того ни с сего.

— Что «как»? — почему-то я подумал, что это он про стихи.

Он в первый раз улыбнулся.

— Она.

— Кто?

— Магалена.

Он имел в виду ту девушку: ту, что устраивала рок-н-ролльные взрывы наверху, плескалась в бассейне во дворике и искала какого-то Габриэля, не иначе типа в униформе. Я чуть было не спросил, не дочь ли она ему, ради интереса, посмотреть, что скажет. Он не дал мне времени.