Яан Кросс - Императорский безумец

• Название: Императорский безумец
• Автор: Яан Кросс
• Издательство: Известия
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1985

В историческом романе известного эстонского писателя Яана Кросса «Императорский безумец» перед читателем предстает трагическая история полковника русской армии Т.Г. фон Бока, участника военных походов 1805-1807 годов, русско-турецкой войны и Отечественной войны 1812 года, который, выйдя в отставку, решился послать Александру I проект, содержавший резкую критику самодержавия и крепостничества, что повлекло за собой десятилетнее заточение в Шлиссельбурге и Петропавловской крепости...

---

— Timothee! Timothee!

И я пробивался только для того, чтобы объяснить, что я совсем другой человек, что ко мне это не относится. И хотя все было странно давяще (как часто во сне), удивлялся я только одному — что мне приходится бороться с иквибами. У меня же никогда ничего общего с ними не было! Они никогда ко мне не являлись. Никогда в жизни я их собственными глазами не видел, и сейчас, в темноте, мне тоже не было видно, какие они. Но я твердо знал, что это были именно они. И что солоноватый вкус во рту появился оттого, что своими крошечными, почти совсем не ощутимыми коготочками они царапали мне лицо, и оно должно было быть в крови… Вдруг я вышел из удушливой пещеры и сразу оказался в моем детском Тёмби, на каннукаском дворе. Посреди двора — груды свежей сосновой коры, в них отцовский скобель. И там, на дворе возле колодца, возвышается над травой крест из двух белеющих бревен, небрежно окоренных и от этого полосатых, полторы сажени в высоту и сажень в поперечине… Под крестом стоит Риетта и белым платочком вытирает глаза. Анна в это время спокойно ведет беседу с господином Латробом и нэресаареским Тийтом. У господина Латроба плотничий молоток, рядом Тийт держит в руке четыре длинных кованых гвоздя. Тимо отделяется от них и дружески приближается ко мне, кладет руки мне на плечи и растроганно говорит:

— Якоб… с твоей стороны… просто замечательно, что ты все же пришел, чтобы дать себя распять вместо меня…

Он поворачивается к Ламингу, он тоже, оказывается, стоит там, и Тимо говорит ему:

— Ваше величество… подайте лестницу, чтобы было на что встать. И делайте, что вам положено.

Я вижу: Ламинг прислоняет к кресту лестницу с тремя перекладинами. Потом подходит к нам, ко мне и Тимо. Он берет нас обоих под локти и ведет к кресту. И, господи боже мой, я не знаю, что мне делать…

Если бы я был уверен, что я тот, кого они хотят распять… если бы я был уверен, я оттолкнул бы от себя Тимо и крикнул: что это еще за бред! Но мне стыдно кричать и протестовать… потому что, может быть, распят должен быть Тимо… И я, в сущности, не знаю, если все-таки это должен быть Тимо, не следует ли мне предложить, чтобы вместо него распяли меня. Ибо ведь Тимо думает, что я поступлю именно так, и Риетта смотрит, и Анна тоже… И хотя это невыносимая боль и медленная смерть — быть распятым почетно. Я не знаю, что мне делать. И от этого незнания внутри у меня затягиваются такие тугие узлы, что я чувствую: они меня задушат, прежде чем я успею дойти до креста…

Я проснулся от удушья, весь в поту и, ничего не понимая, смотрел на бревенчатый потолок, свежевыбеленные каменные стены, на распахнутые в предрассветную дымчатость крестовины оконных рам… прежде чем сообразил, что я здесь, в моем новом старом пыльтсамааском доме, лежу на полу в нашей предполагаемой спальне на соломе…

Пыльтсамаа, понедельник, 29 мая 1829 г.

В субботу мы с Анной побывали в ризнице у старого Рюккера, и он прочел над нами положенные слова. С глазу на глаз я еще до того сказал старику (да ему, поди, это и раньше было известно), что у нас с Анной давно мог бы в доме пищать ребенок и что поэтому не стоит господину пастору расходовать на нас излишне много слов, как это принято с молодоженами. Рюккер был достаточно благоразумен, чтобы не упрекать нас в безнравственности. Однако, поскольку он уже свыше сорока лет тянет свою лямку, речь его все же была вдвое длиннее, чем следовало.

Нашу домашнюю утварь — сколько там у нас ее было — мы за неделю перетащили в свой дом. У меня-то, в сущности, не было ничего, кроме одежды, белья, книг и письменного стола, обнаруженного на чердаке барского дома в Выйсику, при переезде я заплатил за стол назло господину Мантейфелю те четыре рубля, которые он назло мне за него запросил. У Анны, разумеется, вещей намного больше. Ее покойный муж не расходовал (как я слышал) на выпивку или нечто подобное почти ни копейки, а на покупку кое-какой мебели тратился. И две телеги Рыйкаской фабрики были полностью загружены. Маленькая софа, несколько стульев и этажерка, поставленные теперь в залу, стол, скамейки и посудный шкаф для столовой, двуспальная кровать и комод в спальню, два-три сундука, кухонная утварь и, кроме того, еще деревянные лохани и ведра. Кое-какие коврики и дорожки, которые Анна как-то особенно ловко умеет разместить, — и в довольно унылом доме сразу запахло жилым духом. В субботу, когда мы вернулись от Рюккера, пришли гости. Так сказать, свадебные.

Собственно, я даже не понимаю, почему я написал, — так сказать, свадебные. У нас получился настоящий свадебный стол, только очень пестрый: вместе с мужиками сидели ремесленники и горожане и — что могло показаться невероятным: потомственные дворяне, и притом сразу двое. Но, может быть, именно потому вся эта церемония и казалась мне несколько странной… Ээва добилась для Тимо особого разрешения орднунгсрихтера — из-за Петера, разумеется. Петер все время твердил, что согласно букве закона Тимо дозволяется передвижение только в пределах волости: это значит, что на юго-восток от поместья он может проскакать двадцать пять верст, а пять верст на северо-восток не смеет. И когда Тимо и Ээва предъявили ему разрешение ехать в Пыльтсамаа, он сказал своим противным гнусавым голосом: «Без меня ты туда не поедешь, а меня туда не приглашали», на что Тимо ответил: «Тюремного сторожа никуда не приглашают — и каждый должен нести тяготы избранной должности. Так что на сей раз придется тебе ехать незваным». Петер на это ответил:

— И не подумаю ехать и строить из себя дурака, тащиться на хвосте у какого-то полоумного!

Но тут за Тимо вступилась Эльси и крикнула, что она, Эльси, в такой же мере Мантейфель, что, если она поедет вместе с Тимо — звана она туда или не звана, — Петеру придется этим удовольствоваться. При этом обычно холодные серые глаза Эльси сверкнули и ее обычно тихий насморочный голос вдруг стал таким режущим, что Петер, вслух ворча, сдался.

Вот так и случилось, что мои родственники, свояки и знакомые всех мастей составили у нас в субботу такое неправдоподобное сборище — начиная от флигель-адъютанта, не в своем уме полковника, его знатной сестры, моей собственной сестры, не менее гордой и своевольной, пышноусого господина Мальма из Рыйка, пригласить которого сочла нужным Анна, четы Швальбов и еще некоторых лиц с фабрики с их женами вплоть до моей тещи из ремесленного сословия и моих родителей — бедняков крестьян с церковной мызы.

Свою тещу я увидел в субботу впервые. Она живет одиноко где-то на окраине Вильянди, и, кажется, у Анны отношения с ней не слишком теплые. По сравнению с несколько медлительной и пышной Анной бондарская вдова неожиданно оказалась тощей и проворной теткой. Под действием свадебного пива и нескольких глотков вина она быстро охмелела и несколько раз принималась мне объяснять, что я сам еще не понимаю, какая замечательная жена мне досталась. Я, разумеется, не стал ее посвящать в то, что мы близки с Анной уже полтора года и что я-то уж вдоль и поперек знаю все ее прелести.

И нэресаареского Тийта я позвал зайти к нам в субботу вечером и заверил его, что я не рассказывал и, само собой понятно, и впредь не стану рассказывать Тимо о злосчастной истории с его глазом.

— Знаешь, друг, не пойду я на твою барскую свадьбу сидеть там белой вороной. Когда опять приедешь валандаться по реке — с женой или один — не гнушайся моей хижины. А на свадьбу — нет уж, уволь.

И Тийт не пришел. А вот кто уж совершенно неожиданно явился, так это господин Латроб (мне и в голову не пришло послать ему в Тарту приглашение). Он по своим делам приехал в Пыльтсамаа и от Валей узнал о моей свадьбе. Он притащил с собой невиданную охапку розовой сирени и с подобающим светскому льву поклоном преподнес ее Анне. Весь вечер до самой ночи Латроб просидел у нас за столом, сетовал на недостатки музыкальной жизни в Тарту и сказал, что если ему не удастся осуществить собственные планы музыкального развития, то он думает уехать в Америку, где его брат стал знаменитым строителем мостов. Задолго до зари, взяв с собой кружку пива, господин Латроб отправился на берег реки встречать восход солнца и до самых колен промочил брюки, спотыкаясь на кочках и соскальзывая в воду. А до этого вечером Латроб произнес свадебный тост. На некоей смеси немецкого и эстонского и слишком длинный. Однако нельзя на него за это сердиться; о невесте и о женихе он говорил намного меньше, чем о сестре жениха. Он сказал об Ээве такие слова, подчас настолько удивительные, что я хочу записать их сюда: «Eine vom Himmel gegebene Ersheinung, eine Dame, die überall geboren werden kann, wo Cott will… Eine ganz ausserordentliche Frau…[68] Редкая… просто редкая женщина! И народ, из которого она вышла, если бы только он лучше осознавал себя, должен был бы считать ее своей героиней… воплощением нежности и непреклонности…» И тому подобное… чувствую, что даже сюда писать все это как-то глупо.