Яан Кросс - Императорский безумец

• Название: Императорский безумец
• Автор: Яан Кросс
• Издательство: Известия
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1985

В историческом романе известного эстонского писателя Яана Кросса «Императорский безумец» перед читателем предстает трагическая история полковника русской армии Т.Г. фон Бока, участника военных походов 1805-1807 годов, русско-турецкой войны и Отечественной войны 1812 года, который, выйдя в отставку, решился послать Александру I проект, содержавший резкую критику самодержавия и крепостничества, что повлекло за собой десятилетнее заточение в Шлиссельбурге и Петропавловской крепости...

---

Ээва, то есть Китти, приезжала к нам на прошлой неделе. В Выйсику все более или менее по-старому. Мантейфели выписали себе из Швейцарии через Георга учительницу французского языка, и она вот уже несколько месяцев живет у них. Она обучает, разумеется, мантейфелевских мальчишек, но любит приходить в Кивиялг побеседовать. И до сих пор Петер и Эльси ей не запрещали.

Так не произойдут ли, в конце концов, изменения как в Польше, так и в России? И не придут ли к власти иные люди? Иные, чем Паулуччи, Палены, Мантейфели, Ламинги, или в лучшем случае даже не такие, как наши Латробы… скажем, примерно такие, как те, что уже седьмой год где-то там за Иркутском в кандалах под землей добывают руду? И разве не может случиться (в иные продуваемые ветром вечера, когда пламя свечи колеблется, как сегодня, я дразню свое воображение), что моего признанного безумным зятя вдруг признают достойнейшим предтечей самых благородных людей Российской империи? И мою бесстрашную сестру в какой-то мере будут чтить вместе с ним? Ибо я уверен, она была посвящена в утопические бредни своего мужа, а возможно, даже бредила вместе с ним… А разве не может случиться, что, скажем, через двадцать или тридцать лет в один из вечеров, подобных сегодняшнему, — господи, пощади нас! — разве не должно тогда неизбежно случиться, что моя дочь, которую, как я слышу, мать укачивает сейчас в колыбели, неожиданно придет ко мне и спросит: «Отец, скажи, почему люди замолкают и смотрят мимо меня, когда я говорю им, что господин Ламинг мой дед?..» И разве, сжав кулаками ручки кресла и до крови расцарапав руку скрытым гвоздем, я не почувствую себя так же, как и сейчас?

Нет. Об этом никто не должен знать!

О господи, как же мы беззащитны, если неведение — наша единственная защита!

6 марта 32

Сегодня утром приезжала к нам Ээва и сообщила, что третьего марта в Экси после немногих дней обострившейся боли в груди неожиданно скончался пробст Мазинг. Послезавтра тело должны перевезти из Экси в Тарту, и Ээва считает, что нам следует поехать и в Экси к выносу, и в Тарту на похороны.

Должен сказать, что Ээвино внимание к соблюдению так называемого этикета чем-то меня раздражает. Я хотел бы быть свободен от этого. В сущности, так оно и есть в той мере, что в мои решения никто не вмешивается. И в то же время у Ээвы, при ее чувствительности к тому, что принято, есть какая-то достойная зависти надменная независимость. Может быть, это проистекает оттого, что за эти годы она, в отличие от меня, в самом деле стала дворянкой…

Ладно. Я не стану спорить с Ээвой. Потому что старый Мазинг и для нее, и для меня несколько лет был не только учителем, но и просто приемным отцом.

Кстати, помимо известия о смерти Мазинга Ээва привезла еще одно. На рождестве Риетта Ламинг вышла замуж за помощника выннуского полицмейстера. Ну, значит, так суждено.

13 марта 1832 г.

Девятого рано утром мы приехали в Эксиский пасторат.

С удивлением мы с Ээвой увидели, что за те пятнадцать лет, что мы в этом доме не бывали, — а ведь мы прожили в нем когда-то больше трех лет, — все комнаты и вещи в них остались такими же, какими были, только, может быть, как-то уменьшились и поблекли.

Я шепотом сказал об этом Ээве, когда мы искали вдову пробста в битком набитых помещениях, чтобы выразить ей соболезнование. Ээва так же шепотом ответила мне:

— И с людьми происходит то же самое. Однако заметь, они становятся прежними, как только заговорят…

Мы нашли вдову пробста в зале, среди множества людей, пришедших выразить ей сочувствие, и я с интересом на нее смотрел. Она итальянка, некогда была гувернанткой детей пробста… О черт, я часто слышал, как об этом говорилось даже с презрением. Но я-то понимаю (а кому же еще лучше меня это понять!), как несправедливо и глупо пережевывать прежние отношения хозяина и служанки. Я сказал бы: эта женщина для старого Мазинга даже слишком хороша! Хотя бы уже тем, что на тридцать лет моложе его.

А теперь и ей уже сорок. Лицо у нее было сильно заплаканное, чего я не ожидал. Она пожала нам руку, шепотом произнесла какие-то вежливые фразы и исчезла, чтобы о чем-то распорядиться. Присутствовали все четыре дочери пробста от первого брака — три старые девы и госпожа Шульц со своим мужем-адвокатом. Дочки пробста, с которыми мы когда-то вместе учились, поздоровались с нами за руку, как с давно пропавшими, но все же не забытыми хорошо знакомыми людьми. И наш разговор про события в жизни каждого из нас, как бы тихо мы ни говорили, неизбежно становился оживленным, и посторонние люди, пришедшие на похороны, стали на нас оборачиваться. У одиннадцатилетней Розали — самой младшей дочери пробста, которую мы увидели впервые, было совсем заплаканное личико, она не слушала утешений и, спрятавшись за высоким фикусом, продолжала плакать.

В пасторате собралось неожиданно много народу. Были соседние помещики и почти все пасторы и кистеры северной Тартумаа, со своими женами. Из Тарту во главе с профессором Иеше прибыло несколько университетских профессоров, даже удивительно, что они не стали ждать, пока прах пробста Мазинга доставят в Тарту, а по зимней, бесснежной дороге в ледяных колдобинах приехали сами, чтобы засвидетельствовать свое почтение и присутствовать при выносе тела из дома. В Экси присутствовало и несколько более молодых тартусцев, какие-то чиновничьи души в хороших черных сюртуках, может быть из консистории, и кое-кто из воспитанников теологического факультета, если по их оборванному и дерзкому виду предположить их принадлежность к студенческому сословию. В сумрачных углах зала пугала серая одежда местных учителей и ктиторов.

Панихиду в церкви должен был служить пастор Кольбе из Паламусе, близкий родственник Мазинга по женской линии. Мы с Ээвой еще в девять часов утра побывали в церкви. Несмотря на столь ранний час, там собралось не меньше сотни окрестных жителей. Свечи горели перед алтарем вокруг открытого гроба, и четыре ктитора несли почетный караул. Мы подошли к гробу, чтобы на прощанье взглянуть на старика: пусть говорят про него как угодно, но для нас он, несомненно, был нашим вторым благодетелем. А возможно, даже и первым. Ибо то, что в его доме было заложено в нас с Ээвой за три с лишним года (основы первоначальных знаний, критический взгляд на мир и — я надеюсь — основы человеческого достоинства, не говоря уже о всякого рода навыках, вплоть до умения чертить, которым я зарабатываю сейчас себе и своей семье хлеб насущный) — убежден, что все это для образования личности Ээвиной и моей было куда более существенно, чем какое угодно наследство. Конечно, все то, что перед нами открылось благодаря Тимо, не менее важно. Для меня — возможность… и соблазн — после школы Мазинга расширять свое образование и — по мере того как открывались мои глаза — оказываться перед все более безнадежными проблемами. Для Ээвы — необходимость найти себя в новом, навязанном ей мире и способность мерить этот мир собственной меркой… Так что, может быть, следует спросить, не оказался ли Тимо, наш первый благодетель, по отношению к нам, как бы сказать, — неким Мефистофелем наизнанку?..

При свете свечей мы в последний раз смотрели на старого пробста. Нос у него еще больше заострился. Его тонкий с горькой усмешкой рот был таким же, как при жизни: в одном уголке — проказливость, в другом — горечь, как тогда — мне вдруг отчетливо вспомнилось это там, в церкви, — когда он говорил нам однажды, наверно лет двадцать назад, за завтраком (а возможно, и еще не раз позже), что благодаря ему у местного народа теперь есть наконец-то своя разумная и содержательная словесность, только беда, что сам местный народ об этом не знает.

До панихиды оставался еще целый час. Мы с Ээвой прошли по дороге, устланной запорошенными снегом еловыми ветками, обратно к пасторату. Расстояние всего сотня шагов. А когда мы вошли в дом, я сразу понял, что за это время что-то случилось.

Двери столовой, библиотеки и рабочей комнаты пробста были распахнуты настежь, а в самих комнатах никого не было. Все люди, приехавшие в пасторат, находились в зале. В недоумении мы с Ээвой посмотрели друг на друга и тоже направились туда. Толпа в траурных одеждах с испуганными, раздраженными, возмущенными лицами стояла в зале, посредине толпы — очень бледная госпожа Мазинг и багровый профессор Иеше, последний что-то говорил, а она старалась его успокоить. Иеше выкрикивал:

— Herrschaften![79] Понимаете! Она пропала! Пропала! Ее необходимо немедленно найти!

Антон, единственный в доме зять, Антон фон Шульц, всегда позволявший себе бесцеремонности и резкости (по-видимому считая, что ему не оказывают в семье должного уважения), огрызнулся:

— Что же, профессор хочет сказать, что кто-то из нас ее украл?!

Иеше закричал почти фальцетом:

— Donnerwetter![80] Я утверждаю, что она пропала и ее нужно найти!