Яан Кросс - Императорский безумец

• Название: Императорский безумец
• Автор: Яан Кросс
• Издательство: Известия
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1985

В историческом романе известного эстонского писателя Яана Кросса «Императорский безумец» перед читателем предстает трагическая история полковника русской армии Т.Г. фон Бока, участника военных походов 1805-1807 годов, русско-турецкой войны и Отечественной войны 1812 года, который, выйдя в отставку, решился послать Александру I проект, содержавший резкую критику самодержавия и крепостничества, что повлекло за собой десятилетнее заточение в Шлиссельбурге и Петропавловской крепости...

---

По правде говоря, и я в этом уверен (насколько вообще в таких случаях можно быть уверенным). Однако я не верю, что господин Мантейфель вообще знал своего шурина. Да и я так уж хорошо его не знал. Но все же можно сказать, что даже по сравнению со мною он знал его гораздо хуже.

Судья сказал:

— Мы все же не можем считать полностью исключенной возможность самоубийства.

Господин Мантейфель спросил:

— Якоб, а вы считаете, что можно допустить самоубийство?

— Думаю, что вопрос не в допустимости, — ответил я, — а в правдоподобии. По-моему, самоубийство фактически допустимо, но оно неправдоподобно.

При этих словах господин Мантейфель и судья одновременно обратились друг к другу: «Ну, видите!», и от извечных человеческих споров и разногласий мне, несмотря на трагичность положения, захотелось только усмехнуться. Протокол был написан, как уже сказано, под диктовку господина Мантейфеля, однако со следующим дополнением судьи:

Проживавший в поместье Выйсику Вильяндиского уезда Лифляндской губернии и долгие годы страдавший помрачением рассудка дворянин, полковник в отставке, Тимофей фон Бок скончался 11 апреля 1836 года между десятью и одиннадцатью часами утра от выстрелившего в его руке пистолета, причем за отсутствием свидетелей невозможно с абсолютной уверенностью сказать, был ли то несчастный случай или самоубийство, хотя последнее, учитывая склад ума полковника, абсолютно неправдоподобно…

Доктор Норден, явно великий знаток охоты, установил, что дробь, проникшая в мозг через глаз или, возможно, сквозь черепную коробку и послужившая причиной смерти господина Бока, калибра № 3 или № 4, однако госларская она или магдебургская, это он сказать затрудняется. Выстрел был произведен несомненно с весьма близкого расстояния, и рана, не считая нескольких рассеявшихся дробинок, по существу только одна.

Тут совсем молоденький писарь в овальных очках (не знаю его фамилии) раскрыл рот с крохотными пушистыми усиками и спросил:

— Но, господа, если господин Бок вернулся после стрельбы по цели и, очевидно, собирался снова идти стрелять в цель, зачем же ему было заряжать свой пистолет дробью?

Господин Мантейфель сказал:

— Прикажете считать, молодой человек, что у вас воробьиная память?! Вы же пять минут назад собственной рукой писали: «долгие годы страдавший помрачением рассудка отставной полковник фон Бок»! Писали ведь? Так?!

Писарь покраснел до самых ушей и испуганно закивал. Судья спросил:

— А как же мы объясним то, что в распоряжении господина Бока находились пистолеты?

Господин Мантейфель сказал писарю:

— Занесите в протокол: господин Бок неведомыми путями получил пистолеты, пользуясь отлучками своей супруги, которая их всегда от него тщательно прятала.

Писарь записал. У меня не было никакого желания сказать им, что никто от Тимо пистолетов не прятал, что это чистая ложь. Никогда Ээва этого не делала. Если бы у нее возникли основания считать, что для Тимо держать в руках пистолеты опасно, она не стала бы их «всегда от него тщательно прятать», она бы их просто выбросила, подарила, уничтожила, чтобы в доме их не было.

Затем судья велел выдвинуть ящики письменного стола Тимо (они были заперты на ключ) и те ящики, в которых лежали бумаги, опрокинуть в подставленный писарем серый мешок. За это время Лийзо, по распоряжению господина Мантейфеля, внесла свечи. Судья растопил над свечой сургуч и запечатал мешок. Мне думается, что в мешок попали только случайные бумаги и ни одной рукописи. Та, что шесть лет назад хранилась в шкатулке у меня под полом, туда наверняка не попала. Интерес судьи к бумагам этим и ограничился. Во всяком случае это произошло совсем иначе, чем руководимый Паулуччи обыск восемнадцать лет назад. Но тогда, разумеется, все совершалось по личному указанию императора. И, кроме того, касалось живого врага…

Господа посовещались, и покойника решили положить в старый ледник за господским домом и ждать ответов на соответствующие донесения, которые следовало отправить в Вильянди, Ригу и Петербург. Чтобы перенести тело, внесли из передней длинный стол, с которого сняли и составили на пол горшки с цветами. Его держали Кэспер и два ночных сторожа. Недоставало еще одного человека, и я взялся за четвертый угол.

Я думал: почетный караул у гроба моего зятя никто нести не будет. Даже ктиторы, как это было у гроба старого Мазинга. Ээва, конечно. Ээва была бы готова лечь вместе с ним в могилу. Юрик без рассуждений встал бы в почетный караул в белых перчатках, видя в этом необходимость выполнить срой долг. Георг стоял бы просто из упрямства, если бы он был здесь. Эльси, разумеется, тоже и даже в слезах. Но они не в счет. Из неродных стоял бы только Кэспер, и слезы текли бы у него в бороду. Из крестьян — вряд ли кто-нибудь. Нет-нет, особенно после давней острастки Латроба. Может быть, только один нэресаареский Тийт, тот, которому Тимо нечаянно выколол глаз… Я думал: так пусть же то, что помогаю нести его, будет моим участием в почетном карауле у его праха — в признательность, не знаю уж за что, за его роль Мефистофеля или, наоборот, благую — в том, что я стал человеком, — в той мере, в какой я им стал…

Господа остались в комнате дописывать протокол. Мы пронесли Тимо по коридору через столовую и залу. Из столовой Лийзо побежала в людскую и, когда мы уже выходили из залы в переднюю, вернулась с подушкой. Всхлипывая, она окликнула нас: «Погодите…» Мы опустили стол, Лийзо приподняла голову Тимо и стала подсовывать ему под затылок подушку. Я сказал: «Лийзо, наволочка ведь пропитается кровью…» Из-под выбившейся пепельной пряди она укоризненно посмотрела мне в лицо сухими, без слез глазами и бережно опустила на подушку голову своего хозяина. И в леднике у нас ушло много времени. Мы забыли взять с собой свечи. Только после того как их принесли, мы смогли войти внутрь и освободить место для покойного. Когда мы справились, Кэспер стал на колени в ногах у Тимо между пустыми бочками и долго-долго молча молился. Я не решался уйти и стоял рядом. Когда мы впятером вышли из погреба, оказалось, что кто-то успел набросать на снег перед дверью еловые ветки.

Вместе с Лийзо и Кэспером я вернулся в Кивиялг. Господин Мантейфель и чиновники за это время уже покончили с протоколом и официальными обязанностями и удалились, кабинет Тимо был на замке. Анна видела, как они уходили и как господин Мантейфель запер дверь кабинета Тимо своим ключом. Это меня не удивило. Я же знал, что у него есть ключ от этой комнаты. Но ключ — собственный ключ Тимо, — торчавший изнутри и поднятый мною с полу, когда дверь была отперта, лежал сейчас у меня в кармане. Господин Мантейфель, покидая комнату с чувством полновластного хозяина, запер дверь своим ключом, но он, по-видимому, забыл, что у меня имеется второй. А возможно, что и помнил, но не счел нужным придать этому значение.

Во всяком случае этот ключ до утра жег мне карман. Ночью я не стал ничего делать, потому что, двигаясь по дому со свечой, можно привлечь внимание. Утром, часов в шесть, когда было уже достаточно светло, не разбудив Анну и Ээву, я оделся и пошел в кабинет Тимо, отпер дверь и запер ее изнутри.

Там все оставалось, так сказать, по-прежнему. И лужицу крови на ковре еще никто не смыл. Я остановился посреди комнаты и зажмурил глаза. В голове у меня вертелась какая-то мысль, связанная с этой комнатой, с тем, как я обычно сюда входил, и с тем, что в ней произошло вчера. И тут я вспомнил.

Правая гардина одного окна и левая другого были сдвинуты вместе и закрывали весь саженной ширины простенок. Я подошел и раздвинул их. На стене между окон висело короткое двуствольное ружье. Один ствол был заряжен патронами с дробью. Второй пуст.

Осталось осмотреть окна. Левое с двойными рамами было плотно закупорено на зиму, полосы войлока в щелях, сверху заклеенные серой бумагой, между рам против влажности — валики ягеля. Правое окно, через которое Тимо ежедневно по нескольку раз проветривал комнату, не было заклеено. Я потянул за ручку — внутренняя рама открылась, шпингалет был поднят. Я толкнул наружную, она не поддалась. Толкнул сильнее, еще сильнее — и тут рама открылась. Просто разбухла, ко она не была на запоре.

Половина седьмого утра, Анна и ребенок спят в соседней комнате. До возвращения Ээвы уехать домой мы не можем.

Так. Я пытался со всех сторон обдумать случившееся. Я понимаю, ни одно из тех обстоятельств, на которые я обратил внимание, ничего не доказывает. Однако мне кажется, что все эти обстоятельства обязывают меня построить гипотезу. Или даже несколько гипотез.

Я запишу ту, которая сейчас кажется мне наиболее вероятной.

То ли из донесения Петера, то ли откуда-нибудь еще ведомству господина Бенкендорфа при генерал-губернаторе стало известно, что Тимо что-то пишет. Ведомство решило установить, что именно. Не требуется никаких доказательств, чтобы понять, насколько само собою разумеющимся является подобный интерес. Если они не считали, что Тимо стал абсолютным идиотом, то уже из-за характера его прежних сочинений интерес этот неминуемо должен был возникнуть. А если он возник, то ведомству нужно было найти человека, который подходил бы для этой задачи. Прежде всего речь могла идти о Петере. Ему ведь уже было поручено писать о Тимо текущие донесения, и он на это согласился. Следовательно, ничто не мешало просить его о дальнейших услугах: добыть рукописи Тимо или попытаться получить представление о них. Весьма правдоподобно, что Петер обещал это сделать или во всяком случае попытаться, и он пытался. Когда он впервые рылся в письменном столе Тимо, чему я сам был свидетель, то происходило это, очевидно, еще по его собственному почину, задания последовали позже. Тимо мистифицировал Петера и прятал свои рукописи. Четыре или пять лет назад, помню, я спросил у Тимо, продолжает ли Петер интересоваться его сочинениями, и Тимо ответил утвердительно. Хотя дал понять, что Петеру все же не удалось их увидеть.