Яан Кросс - Императорский безумец

• Название: Императорский безумец
• Автор: Яан Кросс
• Издательство: Известия
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1985

В историческом романе известного эстонского писателя Яана Кросса «Императорский безумец» перед читателем предстает трагическая история полковника русской армии Т.Г. фон Бока, участника военных походов 1805-1807 годов, русско-турецкой войны и Отечественной войны 1812 года, который, выйдя в отставку, решился послать Александру I проект, содержавший резкую критику самодержавия и крепостничества, что повлекло за собой десятилетнее заточение в Шлиссельбурге и Петропавловской крепости...

---

В июне 1876 года Юрик в качестве гофмаршала великого князя Владимира Александровича поехал вместе с ним в Германию навестить семью великого герцога Мекленбург-Шверинского, на дочери которого был женат Владимир. 12 июня 1876 года Юрик скоропостижно скончался в Шверинском замке, согласно сообщениям местных газет — от паралича легких.

И в заключение: когда Юрика не стало, Ээвы давно уже не было в живых. Она умерла там же, в Пыльтсамаа 3 мая (по старому стилю) 1862 года в возрасте шестидесяти двух лет, и 7 мая олустверский священник Симеон Попов похоронил ее рядом с мужем на лютеранском кладбище Выйсикуского поместья.

Некоторые проницательные читатели записей Якоба Меттика считают, что автор дневника — сам Я.М. — предстает в нем человеком уныло заурядным. Мне думается, что как литературное произведение этот дневник своей старомодностью сегодня, возможно, заслуживает какой угодно невысокой оценки… на фоне тридцатых или даже пятидесятых годов минувшего столетия оценка его была бы несколько более благоприятной. И соответственно несколько более снисходительной была бы и оценка автора дневника, если о достоинстве человека судят по его труду. Что же касается дневника как собрания фактов, то лишенное иллюзий отношение Я.М. к самому себе могло бы, кажется, только способствовать доверию к нему.

У меня есть возможность несколько дополнить русское издание книги. В октябре 1979 года в Стокгольме госпожа Маргарете Векманн (урожденная фон Бок) вручила мне множество генеалогических копий из Бокианы.

Из записей, сделанных в 1935 году в Эстонии, на мызе Ууэ-Порнусе, явствует, что, согласно семейному преданию, бабушка Тимо — Хелене фон Шультце, родившаяся в Москве 12 августа 1722 года и умершая в Выйсику 14 августа 1783 года, была дочерью фрейлины Софии фон Фрик и императора Петра Великого. Из этого следует, что Тимо должен был считать себя правнуком Петра. Обстоятельство, которое явно не было известно Якобу Меттику. Иначе он не находил бы поступки Тимо доведенными до крайности, в том числе его суверенное поведение по отношению к своему суверену, и объяснил бы их не только особым складом мышления Тимо, но и его именитостью, которую Тимо должен был сознавать, ощущая себя более прямым потомком великого представителя семьи Романовых, чем даже его родственник, император Александр I.

Хочу поблагодарить за всестороннюю дружескую помощь, которую мне оказывали во время работы над этой книгой сотрудники библиотеки Академии наук ЭССР в Таллине и Государственного исторического архива в Тарту, на этот раз — особенно тартусцев: прежде всего заместителя директора архива Малле Лойт за предоставление текста «Меморандума» Бока и его тюремного досье.

За любезную готовность жертвовать ради этой работы своим временем я прошу принять мою благодарность:

Галину Игнатьеву в Ленинграде за уточнение сведений о Шлиссельбурге во времена Тимо;

профессора, доктора филологических наук Сергея Исакова в Тарту за сведения, касающиеся тогдашних культурных кругов тартуского общества;

доктора исторических наук Юхана Кахка в Таллине за вышеприведенное письмо и за советы;

Херберта Куурме и Юлиуса Кийсхольста в Пыльтсамаа за сведения по истории местности и ее жителей;

Александра Лооритса в Таллине за уточнение карты со следами жизни молодой Ээвы;

Георга Мери в Нымме за дополнительные подробности жизненной истории Ээвы;

Юргена фон Шульца в Мюнхене за дружеские попытки отыскать письма Тимо, некогда принадлежавшие д-ру Шульц-Бертраму;

Марка Сергеева в Иркутске за ориентиры в эпохе декабризма;

д-ра Ханса Штрутца в Шверине за уточнение данных, касающихся смерти адмирала Георга фон Бока.

Я.К.

Рассказы

Дед

Оба мои деда были железнодорожники.

Дед со стороны отца, Якоб Мирк, служил паровозным машинистом на железной дороге Таллин — Петербург. В 1886 году его разжаловали и сделали кочегаром на его же паровозе. Потому что немецкий язык он знал так же плохо, как и русский, но в те времена и за такое плачевное знание новые железнодорожные начальники стали считать его сторонником немцев. В семье утверждали, что от этой несправедливости он заболел и, не дожив до пятидесяти лет, умер от туберкулеза, так что мне его видеть не довелось.

Отец моей матери, Хинрик Урбан, работал кузнецом в таллинских железнодорожных мастерских, и хотя едва ли он говорил по-русски лучше, но его, во всяком случае, не превратили в мальчишку-молотобойца у той же наковальни. С этим дедом мы стали друзьями, и история с крестом, которую я хочу здесь рассказать, произошла с нами обоими.

Мы с ним условились, что встретимся на железнодорожной станции. Или даже на Балтийском вокзале, как, наверно, сказал дед. На Балтийском вокзале июньским утром 1929 года.

Я уже давно стоял на тротуаре между зданием вокзала и только что вымытой булыжной площадью и смотрел направо. Оттуда, из-за дощатого забора, должен был появиться дед. Но его все не было, и мне становилось неуютно. Конечно, не оттого, что я был один, и не из-за чужих людей. Мне ведь исполнилось десять лет, и я уже вторую неделю считался третьеклассником, а незнакомые лица были далее интересны: немногочисленные, очень разные люди спокойно поднимались и спускались по каменным ступеням, два-три тачечника в надежде заработать стояли возле своих неуклюжих тачек (один сильно заросший старик, немножко похожий на деда, улыбаясь, предложил мне половину сайки, но я покраснел и, отвернувшись, отказался), три сонных извозчика сидели на облучках своих пролеток с фонарями, и три лошади шевелили в ожидании ездоков ушами, и еще там были две совершенно восхитительные вещи — два таксомотора! Надменный, с откинутым за загривок, складчатым брезентовым верхом черный «форд» и такой же темно-зеленый «фиат». От обоих исходили фантастические запахи масла, бензина, металла, лака и искусственной кожи. В каждом на переднем сиденье развалился вызывавший невероятную зависть шофер: на одном кожаное кепи с кожаной пуговкой, на другом шапка с козырьком, на ней даже значок автоклуба, а над козырьком таращились, поблескивая, настоящие гоночные очки… Только, нет-нет… несмотря на все это великолепие, я все-таки беспокоился за деда. Как мы все уже год за него беспокоились. Прежде всего потому, что он был ужасно старый — скоро семьдесят пять. И, во-вторых, потому, что он недавно так напугал нас своей болезнью. И еще потому, что после болезни он как-то изменился. Настолько, что, если уж совсем честно признаться, я стал его даже побаиваться.

Хинрик Урбан, мой дед с материнской стороны, как я уже сказал, был по профессии кузнецом. Когда-то он работал в Харьюском уезде, на мызе Карила, а позже, когда разругался с управляющим, — в Таллине. Здесь в кузнице железнодорожных мастерских он сорок лет простоял у полыхающего горна и под грохот парового молота ковал железо. Вплоть до прошлогодней весны. Я и теперь не могу сказать, почему он до такого преклонного возраста продолжал свой тяжелый труд. Сейчас я начинаю думать: может быть, из желания даже в малой мере не есть хлеб из милости и не зависеть от зятьев. Потому что на пенсию в сорок крон, на которую он мог рассчитывать за сорок лет стояния в кузнице, им с бабушкой прожить было бы трудно. Однако — но так, разумеется, я думаю сейчас — быть может, он шел к семи часам утра в свою черную кузницу, к своим куда более молодым товарищам, к молотобойцам с тяжелыми кулаками и торчащими усами, к молоту, к добела раскаленным кускам железа, от которых взлетали огненные хлопья и рассыпались искры (я бывал у него на работе и знал, как там все выглядит), быть может, он продолжал туда ходить просто по привычке. Что в более снисходительные к пафосу времена назвали бы глубокой, человеческой, творческой преданностью труду или как-нибудь еще более звучно.

Прошлой весной дед вдруг упал перед наковальней. Автомобилем красного креста его отвезли в больницу. Мать и бабушка ходили его навещать, но меня с собой не брали. Через месяц дед вернулся домой, и в воскресенье утром я пошел к нему. Их маленькая квартирка в начале Палдиского шоссе — комната с плитой и вторая, задняя, побольше — такая мне знакомая, оказалась пустой. Бабушка ушла, конечно, в церковь, но и деда не было. Я обнаружил его на дворе в сарае, где он, склонившись над тисками, пилил обрезок железа. Дедушка сел на табуретку в полосе падавшего из окна света и поманил меня к себе. Он положил тяжелую руку мне на плечо и что-то сказал, но я его не понял. Ах да, ведь дед иногда в шутку говорил несколько слов по-шведски, которые он знал от своей матери. Я попросил:

— Скажи по-эстонски. Я не понимаю.

Дед повторил, но я все равно его не понял.

— Дедушка, я не понимаю, что ты говоришь.

Дед отвернулся к окну и стал смотреть на двор, на хозяйские кусты крыжовника с крохотными листочками, и долго молчал. Потом медленно произнес — теперь я понял: